При этом вся система колониального управления вице–королевств была пронизана жестокой централизацией и бюрократизмом. Высшая власть в колониях вверялась вице–королям, наместникам испанского короля, правившим от его имени и располагавшим всей полнотой политической, экономической, законодательной и военной власти, включая и патронат над церковью подведомственных территорий. При этом, однако, деятельность вице–королей и колониальной бюрократии подвергалась самому придирчивому контролю со стороны королевского двора, что выражалось как в организации регулярных ревизий, так и в подробных отчетах, которые вице–короли систематически посылали в Мадрид258.
В чем–то подобную, но во многом и существенно отличную картину мы наблюдаем во втором случае. В Восточной Европе сопротивление западному (прежде всего — польскому) экспансионизму неизменно наростало с начала XVII в., а в середине этого века, при подрыве сил Речи Посполитой в результате восстания под руководством Б. Хмельницкого, Московское царство само переходит в контрнаступление, возвращая себе Смоленскую землю и закрепляя за собой Левобережную Украину с Киевом. Новый этап консолидации сил России, при закреплении ее позиций в Северо–Восточной Прибалтике, приходится на Петровские времена.
Таким образом, в процессе противостояния Западу (и при, соответственно, заимствовании у него передовых технологий, форм абсолютистского правления и пр.) складывается обширная, «евразийская» Российская империя. В ее системе самодержавное военно–бюрократическое государство, поставившее себе на службу церковь не только фактически (после падения патриарха Никона в 1666 г.) но и формально (упразднение патриаршества и учреждение Синода во главе с назначаемым государем светским обер–прокурором), возвышалось над обязанным ему службой дворянством и, в значительной мере уже бывшем в крепостной зависимости от последнего, крестьянством, издревле объединенным в прочные общины. Жесткому административному надзору была подчинена и городская жизнь.
На окраинах империи сохранялись свободные люди — казаки, крестьяне Русского Севера и Сибири и пр., а также зависимые, но более или менее автономные (особенно до конца XVIII в.) общественно–политические структуры — Гетманщина и Запорожье на Украине, казачьи Дон и Яик, признавшие верховенство России калмыки, башкиры и пр. Однако в годы правления Екатерины II эти пограничные самоуправляющиеся структуры были либо уничтожены (Гетманщина, Запорожская Сечь), либо поставлены под жесткий контроль правительства (донские казаки, башкиры, калмыки и пр.). Государство, при предельной инертности общества, брало под свой неограниченный контроль не только великорусский центр, но и еще сохранявшие институты самоорганизации окраины империи.
В результате, при всем, казалось бы, сходстве в принципах управления и формах эксплуатации в пределах Испанской колониальной державы и Российской империи к концу XVIII — началу XIX вв., их судьбы оказались противоположными. Вторая выдержала нашествие Наполеона и на определенное время даже стала гегемоном Центральной Европы, тогда как первая, ослабленная подобным вторжением французских войск на Пиренейский полуостров, рассыпалась в ходе войны американских колоний за независимость.
И если в середине XIX в. Российская империя, даже после поражения в Крымской войне, сохранялась в качестве военно–бюрократического монолита, робко пытавшегося реформировать свои общественно–экономические основания, то Латинская Америка представляла конгломерат скорее враждебных, нежели дружественных военно–бюрократических государств, экономически завязанных на спрос Западноевропейского и Североамериканского рынков.
Даже освободившись в политическом отношении, Латинская Америка не стала чем–то целостным и прочным и очень скоро попала в неоколониальную зависимость от ведущих государств Запада, прежде всего США Властвующие сообщества ее новоиспеченных государств, состоящие из связанных родственными и иными узами латифундистов (во многих регионах, особенно в Бразилии — рабовладельцев–плантаторов), владельцев рудников и военно–бюрократическо–клерикальной верхушки, очень быстро оказались завязанными на интересы личного и корпоративного обогащения. А последнее достигалось за счет эксплуатации крайне дешевого (в Бразилии до 1888 г. — рабского) труда на плантациях и в рудниках, принадлежащих частным лицам.
При попустительстве государственной бюрократии (быстро научившейся удерживаться при власти и пользоваться предоставляемыми ею возможностями в личных целях при формально республиканском устройстве) крупные собственники могли осуществлять практически бесконтрольную эксплуатацию юридически свободного, но лишенного средств производства и в массе своей неграмотного населения. Объективно это вело к тому, что частные интересы плантаторов и компрадорской буржуазии определяли внешнюю политику соответствующих государств в гораздо большей степени, чем объективные интересы развития страны и повышения жизненного уровня основной массы ее граждан. Такая ситуация определяла едва ли не перманентную гражданскую войну в латиноамериканских государствах, сдерживаемую установлением во многих из них откровенно диктаторских режимов при поддержке западных государств, прежде всего, с рубежа XIX–XX вв., США.
Россия же в течение XVIII–XIX вв. все более расширяла свои владения и укрепляла военно–бюрократический контроль над ними. В целях эффективного противостояния Западу она со времен Петра I вынуждена была переориентироваться на западные технологии, воспринимать элементы (именно элементы, а не систему) западной культуры, заимствовать даже отдельные принципы и институты западного политического устройства (Сенат, со временем замененные министерствами коллегии и пр.).
Однако все это, как справедливо отмечали уже славянофилы, осуществлялось не органически, не вследствие саморазвития и самоусовершенствования ее собственных начал, исходя из ее собственных принципов, а внешне, механистически, через навязываемые сверху инициативы могущественных самодержцев типа Петра I и Екатерины II или либерального монарха, каким был Александр II. Именно государство выступало инициатором экономической модернизации.
И в этой связи существенно подчеркнуть то обстоятельство, что Петровские преобразования определили в конечном счете тупиковый характер движения России. Подчинив общественную жизнь задаче усиления и расширения государства, бесконтрольно распоряжаясь людскими и природными ресурсами страны, царь–реформатор намеревался добиться своих целей экстенсивными методами расширения производства — за счет все возрастающей эксплуатации основной массы населения и природных ресурсов. Этому же курсу следовала Екатерина II. И до определенного момента он, казалось бы, оправдывал себя. Крепостная экономика (прежде всего крепостные оружейные заводы и суконные мануфактуры) смогла обеспечить победу в Отечественной войне 1812 г. — в то же время, когда и во Франции (вслед за Англией) начался промышленный переворот. Крымская война 1853–1856 гг. уже показала необходимость преобразований всей системы социально–экономических и политических отношений. Но конституционная монархия так и не была введена, административно–бюрократический аппарат сохранял полное господство над обществом, а начавшаяся, особенно после крестьянской реформы 1861 г., либерализация экономической жизни привела к тем тяжелым последствиям, которые в полной мере сказались уже в начале XX в.
Ослабление диктата самодержавного государства над обществом привело не к утверждению свободной личности собственника и гражданина, а к еще большему, чем то было в дореформенной России, социально–экономическому расслоению, при постепенном отказе государства от выполнения патерналистских функций по отношению к народу, в массе своей так и не сумевшего психологически адаптироваться к свалившимся на его голову переменам. Подобное можно сказать и об основной массе аграрного, освобожденного от пеоната и рабства без земельных наделов, населения Латинской Америки.
Политическая жизнь на Западе разворачивалась через раскрытие гражданской свободы индивида, тогда как в России — наоборот, через все усиливающееся подчинение человека государству (с некоторыми отклонениями, как, например, в годы правления Александра II и Николая II). Безусловно, и Западная Европа прошла абсолютизм в его крайнем выражении (Филипп II Испанский, Людовик XIV). Более того, Запад знал фашизм. Однако эти явления были все–таки преодолены, и общая тенденция утверждения парламентского либерально–демократического строя вполне возобладала.
В истории же России либеральные тенденции никогда не имели самодовлеющего значения и, начиная проявляться, неизменно залавливались при следующем повороте истории, не имея реальной поддержки среди основной массы населения. А советский период (когда руководство страны, как и Петр I, решило поднять экономику страны путем неограниченной эксплуатации бесправных людских масс и природных ресурсов) демонстрирует апофеоз государственно–идеологического тоталитаризма, трансформирующегося в течение последнего десятилетия (с начала горбачевской перестройки и, особенно, после распада СССР) в некий противоречивый симбиоз государственно–бюрократической власти–собственности (характерной в равной степени как для древневосточных деспотий, так и для социалистических государств) и компрадорского капитализма, богатеющего за счет бесконтрольного разграбления и продажи за границу природных ресурсов, добываемых при минимальной оплате труда рабочих.
Если в России-СССР видим тенденцию к порабощению человека прежде всего (а в СССР почти исключительно) государством, то в Латинской Америке — представителями олигархических кругов собственников земель и рудников, банковского и промышленного капитала, которые в случае невозможности удержания своего господства легитимными методами прибегали к установлению военных диктатур. Однако в течение почти всего XX в. реальной альтернативой таких олигархически–республиканских или олигархически–диктаторских режимов в Латинской Америке была не либеральная демократия западного образца (которая невозможна без сильного среднего класса), а коммунистический тоталитаризм типа кастровской Кубы, чуть было не перекинувшийся на другие страны Карибского бассейна.