Гуманизм как духовное направление в самой Европе исчерпывается еще до испанского завоевания Мексики и Перу, так что никакого сколько–нибудь существенного влияния в колониальной Латинской Америке он иметь не мог. Тем более в конкистадорах, людях весьма часто с криминальным и менее всего с университетским прошлым, трудно заподозрить читателей Платона или М. Фиччино. Еще меньше шансов для проникновения в сознание колониального латиноамериканского общества имели идеи Реформации, за исключением тех немногих островов Карибского моря (как Ямайка, Барбадос или Тринидад и Тобаго) или близлежащих побережий (как Гвиана), где закрепились голландцы и англичане. Однако едва ли в восприятии предельно извращенного христианства (когда Бог трактовался как верховный надсмотрщик) черными невольниками на плантациях испанско–католической Кубы и английско–протестантской (с 1655 г.) Ямайки была какая–нибудь существенная разница. Конфессионализм навязывался сверху и выступал в сугубо формально–обрядовой форме, тогда как сознание основной массы населения Латинской Америки выразительно демонстрировало свою языческую подоснову, индейскую или негритянскую.
Как католический (по крайней мере внешне) регион, Латинская Америка достаточно органично воспринимает архитектурно–художественный стиль барокко, однако ее духовная жизнь остается практически незатронутой процессами становления новоевропейской ментальности (с индивидуализмом, рационализмом, религиозно освященной трудовой этикой, предпринимательским прагматизмом, идеями прав и свобод человека и пр.), имевшими место в Западной Европе XVI–XVIII вв.
В течение всего этого времени местная общественно–философская мысль остается в полной мере в силках схоластической католической теологии, а между человеком и Богом в качестве обязательного звена–посредника (как и в православии) стоит иерархически организованный клир, интересующийся мыслями и убеждениями паствы значительно меньше, чем соблюдением ею обрядовых формальностей. Только в самом конце XVIII в. узкие круги образованных лиц начинают спорадически приобщаться к просветительским идеям, под лозунгами которых происходили Североамериканская и Французская революции.
С начала XIX в. латиноамериканская интеллигенция начинает знакомиться и с либерализмом британско–североамериканского образца (с установкой на невмешательство государства в экономическую жизнь общества, аболиционизм и пр.). Однако, как отмечает мексиканский философ А. Вильегас, либерализм как программа появляется в Латинской Америке (как, добавлю, и сегодня на постсоветском пространстве) раньше, чем соответствующая социально–экономическая реальность и исторический опыт266.
То же самое можно сказать и обо всех остальных идейных течениях XIX–XX вв., которые Латинская Америка (как и Восточная Европа) воспринимала от Западноевропейско–Североамериканской цивилизации. Эти влияния (мало совместимые с базовыми основаниями менталитета и ценностных установок широких масс местного населения) в обоих регионах непосредственно усваивались лишь чрезвычайно узкой прослойкой периферийно приобщенных к западному идейному полю образованных людей, трансформируясь в их сознании, и уже в упрощенном, даже примитивизированном виде транслировались в полуязыческую, пронизанную (особенно в Латинской Америке, но также и в России — достаточно вспомнить «Чевенгур» и «Котлован» А. П. Платонова) магически–фетишистским духом атмосферу социальных низов. На этой основе и конституировались радикальные идеологии борьбы за социальную справедливость (от России до Кубы, Венесуэлы или Перу, даже до Кампучии), облекавшиеся в течение XX в. в преимущественно революционно–марксистскую форму, часто синкретицированные с национальными и даже расовыми установками.
Таким образом, приходится сделать вывод о том, что Восточноевропейско–Евразийский и Латиноамериканский регионы, являясь органическими частями Макрохристианского мира, но не пройдя гуманистически–реформационно–просветительской школы персонализации человека, утверждения его в качестве свободного гражданина–собственника, не обеспечили себе необходимых оснований для адекватного восприятия западных либеральнодемократических экономических и социокультурных моделей развития.
Оба региона (не говоря уже о Тропической Африке) выступают каким–то Зазеркальем Западного мира, где все, внешне перенимаемое у Запада, оборачивается фантасмагорией, по сути прямо противоположной соответствующим западным образцам. Это относится и к характеру труда, и к политической жизни, и к идеологемам (особенно в отношении к личности) и ко многому другому.
Таким образом, экспансия Запада обрушивается на Америку, побережья Африки и Южной Азии, Восточную Европу уже в XVI в. При этом в одних местах она проходит с относительной легкостью и вполне успешно для западных государств (Америка, побережья Тропической Африки), тогда как в других сталкивается с решительным сопротивлением (в особенности в Украине и России). При этом мир ислама (в первую очередь в лице Османской империи) практически до конца XVII в. противостоит Западу на равных.
Наиболее рано и сильно притянутыми к Западу оказались Латинская Америка и Восточная Европа с подчиняемой ею (через включение в состав Московского государства) Северной Евразией, а также — побережья Черной Африки. Бурно развивавшаяся экономика и общественная жизнь Запада требовали притока сельскохозяйственных продуктов, сырья, экзотических товаров. Взамен Запад начинал предлагать свои, более качественные чем в Восточной Европе, колониальной Латинской Америке и Африке товары. Господствующие силы в последних стремились к получению этих престижных товаров за счет увеличения производства того, что пользовалось спросом на Западе (зерно — Украина, сахар — Вест–Индия и пр.), а это достигалось путем увеличения норм внеэкономической эксплуатации — крепостничество, пеонат, рабство.
В Латинской Америке, Вест–Индии, на юго–востоке Северной Америки, т. е. в зоне прямого западного колониального господства в тропической и субтропической зонах Нового Света, утверждается система подобного крепостничеству пеоната и плантационного рабства, с использованием подневольного труда потомков имевших свои цивилизации индейцев в первом случае, и привезенных негров во втором. При господстве военно–бюрократических структур в испанских вице–королевствах и португальской Бразилии, как и затем в независимых латиноамериканских государствах, утверждается бесконтрольное, почти неограниченное господство крупной частной собственности над сперва подневольным, а затем формально свободным, но в сущности бесправным перед латифундистами и крупным капиталом трудом.
В Восточной Европе, после временного взлета, но скорого заката Речи Посполитой (чье слабое государство при своеволии крупных собственников–землевладельцев, эксплуатировавших крепостной труд во многом типологически сходно с латиноамериканским образцом) происходит территориальное расширение и укрепление России — при неизменном усилении ее государственнического начала, по отношению к которому собственность крепостников суть явление вторичное. Субстанцией эксплуатации человека в России выступало (и в значительной мере выступает) государство. В становлении такой системы существенную роль сыграл вызов Запада, реакцией на что и было укрепление государства при закрепощении человека.
Параллельно в Черной Африке, втягивавшейся в зону европейской экспансии, происходило ослабление держав внутри континента и усиление прибрежных работорговых государств (типа Ашанти), также непрочных и не способных противостоять европейцам. Массовый вывоз рабской силы в Америку подрывал демографический потенциал и разрушал традиционную, вполне жизнеспособную при самостоятельном ее существовании, социокультурную систему континента.
Макрохристианский мир XVI–XVIII вв. в общих чертах выглядит следующим образом: Новоевропейско–Североатлантический центр опережающего развития, с подключенными к нему Латиноамериканским и Восточноевропейско–Евразийским регионами и подчиненной ролью примыкающих к побережью океанов Черной Африки. Его структура и характер развития задаются опережающим развитием Запада. Трансформационные процессы в Латинской Америке и, тем более, Прибрежной Африке полностью детерминируются потребностями и воздействием Запада.
Но Восточноевропейско–Евразийский регион, объединенный к концу XVIII в. (особенно после трех разделов Речи Посполитой) в пределах Российской державы, оказывается способным к военно–политическому противостоянию Западу, и Россия, будучи вдобавок и христианской страной, признается Западом в качестве великой державы, иногда — дружественной, иногда — враждебной.
Во многих важнейших сферах процессы в центре опережающего развития — на Западе, и в других субцивилизационных регионах Макрохристианского мира имели противоположный характер. Главное здесь состоит в том, что по мере того как на Западе личность раскрепощалась, в последних — только закрепощалась и порабощалась. Восточная Европа и Латинская Америка стремились в экономическом отношении подтягиваться к Западу, перенимали технологии, систему образования и пр. Но качество личности, духовный, ценностный мир, этос от этого у основной массы населения мало менялся.
Ликвидация крепостничества и рабства не определили внутреннего освобождения и пробуждения личностного начала у прежде подневольных масс трудящихся, что и дало свои последствия в XX в. Общества, исторически не прошедшие через опыт гуманизма и протестантизма, были не способны адекватно воспринять индивидуалистически–утилитаристски–рационалистическую культуру Запада. Нарастало противоречие между западными стандартами жизни, переносимыми на чужую почву, и местными системами ценностей и культурных установок. Особенно резко это стало проявляться в пореформенной России, открывая путь успеху леворадикальных элементов в 1917 г.
Макрохристианский мир и традиционные цивилизации Востока(Ю. В. Павленко)
Тот факт, что примерно с рубежа XIX–XX ст. человечество, сохраняя свое разделение на народы, государства и цивилизации, представляет собой планетарную макроцивилизационную систему, сомнений не вызывает. События в одних регионах планеты неизменно отражаются на состоянии других.