ошению к отдельным раннеклассовым образованиям на периферии крупных цивилизационных ойкумен, в систему которых включались соответствующие этносы (иберы, галлы, иллирийцы и др. и Рим, вьетские народности к югу от Янцзы и Китай династий Цинь и Хань; негры Судана и Восточного побережья Африки и Мусульманская цивилизация и пр.).
Случаи же тотального уничтожения самостоятельных, насчитывавших более двух тысячелетий цивилизационной жизни, социокультурных систем относятся как раз к началу западной колониальной экспансии. Имеются в виду великие цивилизации Мезоамерики и региона Перуанско–Боливийских Анд с примыкающей к ним прибрежной полосой. Однако испанская экспансия в Новом Свете по своей природе была еще добуржуазной, хотя по духу уже вполне новоевропейской. Это же можно сказать и о попытке Польши в XVI — начале XVII вв. подчинить православную Восточную Европу (вехами на этом пути были Люблинская уния с передачей полякам Украины 1569 г., Брестская церковная уния 1596 г., коронация в Кремле королевича Владислава и введение в Москву польского гарнизона в 1610 г.).
Принципиально иной характер носила колониальная деятельность Голландии в XVII в. и Англии с XVIII в., особенно после промышленного переворота, в результате которого английская промышленность оказалась заинтересованной в широком экспорте своих дешевых товаров, ввоз которых в традиционные цивилизации Востока определял разбалансирование их собственных экономических систем. А последнее, накладываясь на внутренние противоречия в них самих, определяло уже системный социокультурный кризис, охвативший с середины XVIII в. Индию, а вскоре Китай и Юго–Восточную Азию.
Исключение составляла, в сущности, лишь Япония, закрывшаяся от внешнего мира в начале XVII в. и уже самостоятельно и сознательно принявшая программу модернизации страны после победы революции Мейдзи в 1868 г. При этом уже с конца XVIII в. западное, в особенности английское, влияние все более усиливается в Османской империи, а вскоре и в Персии, дополняясь вскоре в Северной Африке и на Ближнем Востоке влиянием (а затем и прямым колониальным подчинением Алжира, Туниса и отчасти Марокко) французским. С конца XIX в. Турция оказывается в сфере германского влияния.
В результате в инициируемую Западом мировую интеграцию втягиваются (с разными для них последствиями) Мусульманский, Индийско–Южноазиатский и Китайско–Дальневосточный миры. Первая мировая война со всею очевидностью засвидетельствовала функциональное единство человечества. И с ее окончанием в мировом масштабе мы наблюдаем рост альтернативных по отношению к Западной цивилизационной системе тенденций, настроений и сил, выступающих сперва в преимущественно марксистско–большевистской форме, а в последние десятилетия (особенно в мусульманских государствах) принимающих все более отчетливый цивилизационнорелигиозный характер.
Цивилизационными ойкуменами, не входившими в Новое время в состав Макрохристианского мира, были три: Мусульманско–Афразийская, преимущественно Североафриканско–Западноазиатская, Индийско–Южноазиатская, и Китайско–Дальневосточная, дифференцирующаяся на Китайско–Восточноазиатскую и Японско–Дальневосточную. В сущности, эти ойкумены в своих традиционных контурах живут и сегодня.
Конечно, ни конфессиональное, ни пространственное определение этих ойкумен сами по себе не дают адекватного о них представления. Так, к примеру, ислам с позднего средневековья был распространен далеко за пределами Афразии — до Албании, Боснии и Среднего Поволжья в Европе, с одной стороны, Сенегала, Нигерии и Танзании — с другой, и Малайзии, Индонезии и, отчасти, Филиппин — с третьей. Аналогичным образом процессы, имевшие место в XX в., привели к определенному отстранению от традиционной духовной культуры некоторого количества людей в различных цивилизационных ойкуменах, наиболее ощутимо — в странах Восточной и Юго–Восточной Азии, прежде всего, в прошедших через коммунистическое господство (Китай, Северная Корея, Вьетнам), но в некотором отношении и в тех, которые после Второй мировой войны оказались в зависимости от США (Япония, Южная Корея, Тайвань).
Однако, учитывая эти и другие тонкости, при макроцивилизационном анализе все же можно говорить именно о трех названных цивилизационных мирах или ойкуменах. Каждая из них имеет глубокие исторические корни, выходящие из раннецивилизационных структур соответствующих регионов III–II тыс. до н. э., в определенном смысле образующих их глубочайшую подоснову, трансформированную в преддверии и в эпоху «осевого времени» и последующего распространения мировых религий. Все эти три мира к концу Средневековья были полностью самодостаточными (хотя значительная часть Индии и находилась под властью мусульман) и имели, особенно по сравнению с Западом, достаточно высокий жизненный уровень.
Поданным, собранным Ф. Броделем, даже в XVIII в., когда Восток уже явно начинал отставать от динамически развивавшегося Запада, доход на душу населения, подсчитанный в долларах и ценах США 1960 г., составлял: Англия (1700 г.) — 150–190 $; английские колонии в Северной Америке, будущие США (1710 г.) — 250–290 $; Франция (1781–1790 гг.) — 170–200 $; Япония (1750 г.) — 160 $. Однако особенно примечательно сопоставление на 1800 г.: США — 266 $, Китай — 228 $ (в 1950 г. — 170 $), Западная Европа в целом — 213 $, Индия — 160–210 $ (в 1900 г. — 140–180 $). Соответственно, когда в 1976 г. Западная Европа достигла среднего жизненного уровня в 2325 $ в год, Китай имел 369 $, а «третий мир» в целом — 355 $.
Как видим, если до 1800 г. жизненный уровень Запада в целом не превосходил средние показатели основных стран традиционного Востока (в частности Китая) и определенное исключение составляла лишь Северная Америка, где при наличии огромных и ранее не использовавшихся природных ресурсов и притоке энергичной свободной (как и бесправной невольничьей) рабочей силы не было абсолютистских структур и многочисленной бюрократии, дворянства, сколько–нибудь значительных военных расходов и пр., а значит и налоги были меньше, чем во всем остальном мире, то на 1976 г. разрыв вырос приблизительно в 6–7 раз, а на исходе XX в. составил еще более внушительную величину.
Такая картина, продолжает французский исследователь, вынуждает нас другими глазами посмотреть на соотношение позиций Запада и остального мира до 1800 г. и после промышленного переворота. Не вызывает сомнения, что Европа (по причинам скорее социальным и экономическим, чем самого по себе технического прогресса) одна оказалась способной совершить машинную революцию, обеспечившую средства для утверждения западного господства в мире и уничтожения межцивилизационной конкуренции. Механизировавшись, промышленность Запада стала способной вытеснить традиционную промышленность других народов. Картина мировой истории с XV в. до 1850–1950 гг. — это картина унитожения прежнего равенства между мировыми цивилизациями. По сравнению с этой преобладающей линией все другое было второстепенным273.
Если иметь в виду не раннюю колониальную торговлю, не первые захваты на Востоке торговых факторий, а действительное вторжение европейской экономики в хозяйственную жизнь традиционных миров, то начинать процесс утверждения западного господства над великими цивилизациями Азии следует примерно с рубежа XVIII–XIX вв.
Яркими вехами здесь можем считать этапы постепенного утверждения британского владычества в Индии в течение второй половины XVIII — начала XIX вв. — подчинение Бенгалии после битвы при Плесси (1757 г.), а затем и многочисленных других княжеств в ходе четырех англо–майсурских (1767–1799 гг.) и трех англо–маратхских (1775–1818 гг.) войн. Кульминацией этого процесса может считаться момент захвата Дели в 1803 г. и превращение Великого Могола в марионетку английской Ост–Индской кампании. В этом ключе следует рассматривать и широкие восточные замыслы молодого Наполеона Бонапарта, вылившиеся в Египетскую экспедицию 1798–1799 гг. и едва (помешало убийство Павла I) не приведшие к совместному французско–русскому походу в Индию.
Конечно, есть все основания говорить о том, что Восток к третьей четверти истекшего тысячелетия оказался в состоянии определенной стагнации по сравнению с тем, что он представлял собою ранее, особенно до опустошительных монгольских завоеваний XIII в. Однако с таким же точно успехом можно утверждать, что три названные ранее цивилизационные ойкумены нашли, с учетом специфики каждого макрорегиона, оптимальный баланс экономических, экологических и демографических показателей, при утверждении и многовековом опробировании соответствующих ему социокультурных (цивилизационных) регуляторов. А это, при всех внутренних кризисах и внешних ударах в целом обеспечивало стабильность жизни и ее многопланового воспроизводства.
Катастрофы начинались там и тогда, где и когда внутренние кризисные моменты вступали в резонанс с разрушительным (против которого восточные народы не могли выработать иммунитет на основе опыта своей прошлой истории) воздействием индустриальных буржуазных государств. Примером может служить Китай, в котором внутренний эколого–демографический кризис, явственно ощущавшийся с рубежа XVIII–XIX вв. и имевший собственные социально–экономические причины274, совпадает с началом разрушительного для экономики страны вторжения англо–французского капитализма после проигранных Цинской империей в 1840–1842 гг. и 1856–1860 гг. двух «опиумных войн».
Наложение двух, дестабилизировавших ситуацию в стране, совершенно различных по своим источникам факторов привело к страшному по своей кровавости и разрушительности восстанию тайпинов 1850–1864 гг., потрясшему и окончательно подорвавшему весь прежний жизненный уклад275. С этого момента страна встала на тот путь нарастающего недовольства народных масс и усугубляемых вмешательством иностранных государств гражданских смут, который привел к победе коммунистов в 1949 г.