Современные исследователи приходят к единодушному выводу о том, что именно вторжение (обычно в предельно грубой и вызывающей, оскорбляющей чувство собственного достоинства древних культурных народов форме) западных, стремившихся к расширению зоны своего колониального господства держав спровоцировало внутреннюю трансформацию цивилизаций Востока. Поэтому, по мнению Л. С. Васильева, относительно стран Востока гораздо уместнее говорить не о «новой истории» и даже не об «истории Востока в новое время», но именно «о колониализме как эпохе, спровоцировавшей внутреннюю трансформацию» — при том, что в каждой из восточных стран ее внутренние социокультурные, религиозно–цивилизационные факторы сыграли едва ли не решающую роль в том, какую форму приняла эта трансформация.
В этом плане, для мировых событий XX в., колониализм был важен именно в качестве провокационного фактора, фактора «вызова», выражаясь словами А. Дж. Тойнби, стимулировавшего разнохарактерные (в соответствии с социокультурными основами различных государств) «отклики». «Нельзя забывать, — продолжает Л. С. Васильев, — что в тот момент, когда бацилла колониального капитализма начала действовать в разных восточных регионах, Восток был во многих отношениях не менее процветающим, чем Европа, а где–то и в чем–то даже и более»276.
Специальные исследования разных ученых, обобщенные А. М. Петровым277, доказывают, что даже в XVII–XVIII вв. колониальная торговля Запада с Востоком строилась таким образом, что за высоко ценимые в Европе пряности, шелка, фарфор и пр. западные купцы должны были платить золотом и серебром (которые преимущественно выкачивались через Испанию из Латинской Америки), а не собственными товарами. Некоторое исключение составлял лишь западный экспорт на Восток огнестрельного оружия, в особенности появившихся в начале XVI в. мушкетов и вытесняющих их с конца XVII в. кремневых ружей. О пассивном торговом балансе Западной Европы названных веков по отношению к Востоку, покрывавшемся благородными металлами Нового Света, пишут и другие специалисты по экономической истории, например, с опорой на зарубежные исследования, В. А. Зарин278.
Итак, состояние определенного глобального цивилизационного равновесия в мире решительно изменяется лишь где–то в первой половине XIX в., с началом эпохи машинной индустрии и фабричного производства, конкурировать с которыми восточные хозяйственные системы, основанные преимущественно на ручном труде, были неспособны.
К этому же приблизительно времени (где раньше, где позже) относится и начало вызревания на традиционном Востоке комплекса неполноценности по отношению к Западу (что в Восточной Европе началось за полтора — два столетия до того). Под знаком ощущения такого рода ущербности усиливались различного рода вестернизационные влияния и задумывались широкие реформы, закладывались основы капиталистического (особенно — компрадорского) предпринимательства, развивалась жажда наживы любыми средствами и т. д., что в комплексе подрывало основы соответствующих социокультурных систем, ценностно–мотивационных установок и базовых, специфических в каждом случае, цивилизационных регуляторов.
И в качестве реакции на подрыв традиционных смысложизненных устоев, сопровождающийся обнищанием и деградацией масс при циничном обогащении попирающих местные и не воспринявших западные моральные нормы нуворишей, стремительно начинают набирать силу радикальные социальные, национальные и конфессиональные движения, зачастую использовавшие по–своему интерпретированные западные доктрины, в частности — адаптированный сперва к русским, а затем и собственно азиатским условиям марксизм. Иной формой в сущности той же самой реакции неприятия разрушительной для местных форм жизни псевдовестернизации становятся навеянный аналогичными европейскими настроениями национализм и религиозный консерватизм с креном в сторону почвеннического фундаментализма. Соответствующий блок проблем, каким он виделся полвека назад, тогда специально анализировал А. Дж. Тойнби, впервые поставивший вопрос об отношениях Запада с традиционными цивилизационными мирами Востока в качестве важнейшего и действительно глобального для судеб человечества последней четверти XX в.279 При этом он, как до него, к примеру, Г. В. Гегель или К. Маркс с Ф. Энгельсом, а сегодня — Ф. Бродель или С. Хантингтон, к незападному миру относит и Россию, точнее — те огромные восточноевропейско–североевразийские пространства, которые в течение последних четырех столетий находились под скипетром Романовых, а затем под властью большевиков.
Конечно, такой взгляд во многом оправдан, особенно применительно к, пользуясь терминологией Н. А. Бердяева280, московскому и советскому периодам российской истории. Однако по отношению к ее петербургскому периоду такое суждение выглядит неоправданным упрощением. Это ошушал уже П. Я. Чаадаев, столь решительно и аргументированно обосновавший глубинное отличие России от Западнохристианского мира. Он выводит проблему цивилизационной идентичности России за плоскость противопоставления Запада и Востока, осознавая невозможность усмотрения ее предельных оснований ни в том, ни в другом социокультурном типе281.
Предложенная ранее концепция Макрохристианского мира в составе его Западноевропейско–Североамериканского ведущего центра и Латиноамериканской и Восточноевропейско–Евразийской периферий, имеющих при этом и собственную цивилизационную природу, далеко не тождественную, а во многом и противоположную Западной цивилизации, помогает, как кажется, решить проблему цивилизационной идентичности Восточноевропейско–Североевразийского пространства.
По отношению к традиционным цивилизациям Востока Россия в XIX в. в значительной степени действительно выступала в качестве проводника западного влияния, но сугубо внешнего, не затрагивающего основ социокультурного бытия соответствующих народов. В качестве «Запада» она в этом качестве воспринималась восточными народами и даже, до некоторой степени, самими европейцами. В этом ключе можно рассматривать вовлечение Московского государства в антитурецкую коалицию («Священную лигу») Австрией, Речью Посполитой и Венецией в 1686 г., тем более победоносные войны Российской империи с Турцией в царствование Екатерины II, вторая из которых, окончившаяся Ясским миром 1791 г., велась в союзе с Австрией. О том же говорит и длительное русско–английское противостояние на Ближнем и Среднем Востоке в середине — второй половине XIX в., в ходе которого Великобритания рассматривала Россию уж никак не в качестве «восточной» страны, а как подобного себе по хищническим колониальным устремлениям конкурента.
Но не менее важно и другое обстоятельство, разительно прослеживающееся во всей западной политике по отношению к России в те века. Как, анализируя этот вопрос, писал находившийся еше под впечатлениями Крымской войны 1853–1856 гг. Н. Я. Данилевский в конце 60‑х годов XIX в., на Западе по отношению к России во всех сферах «господствует один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельствам, форму недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. Явление, касающееся всех сфер жизни, от политических до обыкновенных житейских отношений, распространенное во всех слоях общества… может недриться только в общем инстинктивном сознании той коренной розни, которая лежит в исторических началах и исторических задачах племен. Одним словом, удовлетворительное объяснение … этой общественной неприязности можно найти только в том, что Европа признает Россию … чем–то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным»282.
И европейские государства вскоре лишний раз подтвердили этот вывод, приняв сторону Турции в войне 1877–1878 гг. и сведя к минимуму политическое значение побед под Шипкой и Плевной. В статье «Как отнеслась Европа к русско–турецкой распре» Н. Я. Данилевский снова отмечал очевидный факт широкого распространения на Западе антирусских настроений. На стороне Турции, писал он, выступила не только «банкирствующая, биржевая, спекулятивная Европа — то, что вообще понимается под именем буржуазии», но и левые политические силы — «Европа демократическая, революционная и социалистическая, начиная от народно–революционных партий до космополитической интернационалки»283.
Сказанное лишний раз подтверждает органический и непреодолимый, веками существующий дуализм в отношениях Запада и России, равно как и России к Западу. Он сводится к тому, что на глобальном уровне, по отношению к традиционным цивилизационным ойкуменам Востока, обе стороны (хотя бы как причастные к древнехристианской культуре) ощущают свое родство и общность. Однако в рамках собственно Макрохристианского мира Запад, как сторона ведущая и почти всегда сильнейшая, по крайней мере всегда более богатая, откровенно не признает Россию (восточнохристианско–славянский мир в целом, делая определенное исключение лишь для славянских народов западнохристианской традиции — чехов, поляков, словаков, словенцев, хорватов) своей составной частью. Россия же (в лице образованной части своего общества) со времен спора западников и славянофилов так и не выработала единого отношения к этому вопросу.
Такая двойственность цивилизационного статуса России как ведущей силы Восточноевропейско–Евразийского региона, имела глобальные исторические последствия в XX в. В качестве одной из могущественнейших мировых держав Российская империя проводит экспансионистскую политику на Востоке, заключает направленный против Германии союз с Францией (1891–1893 гг.), подписывает в 1907 г. с Англией соглашение о разграничении сфер влияния в Азии, и, наконец, совершает роковой шаг — вступает 1 августа 1914 г. в Первую мировую войну. Казалось бы, она — один из нескольких мировых империалистических хищников. Но в то же время в ней самой, по мере ломки устоев традиционной жизни, кризиса общины и кризиса самодержавия, промышленного переворота и ускоренной урбанизации, вызревают радикальные силы, неприемлющие попирающую ценности народной жизни вестернизацию (обуржуазивание) страны. В лице разночинной интеллигенции они подыскивают для себя доктринальное самовыражение и, пройдя через народничество, останавливаю