В этом же ряду стоят такие события, как обретение независимости большинством стран Африки в 1960 г., захват левыми радикалами во главе с Ф. Кастро власти на Кубе в январе 1959 г., при резком обострении положения практически во всех латиноамериканских государствах к началу 60‑х гг. и многое, многое другое, связанное с распадом мировой колониальной системы и впечатляющими успехами леворадикальных, использующих практически всегда национально–демократические и очень часто — социалистические лозунги сил, единодушно выступавших под антизападными (антиимпериалистическими, как тогда говорили, антиколониальными, антибуржуазными лозунгами).
Глядя на происходящее в те годы в мире, многим казалось, что в великом противостоянии социальных систем коммунистический лагерь (особенно до его резкого ослабления после разрыва между СССР и КНР в середине 60‑х гг.) неизменно берет верх; что за ним пойдут освободившиеся от колониального господства и весьма склонные к социалистическим экспериментам страны «третьего мира»; что даже так называемые «неприсоединившиеся государства» (Индия, Югославия и др.) скорее склонны поддерживать на мировой арене «лагерь социализма», нежели его противника.
На этом фоне продолжавшаяся до начала 50‑х гг. в Западной Украине и Литве антисоветская партизанская борьба, антикоммунистические выступления в Берлине (1953 г.), Венгрии (1956 г.), Чехословакии (1968 г.), неоднократные протесты рабочих и интеллигенции в Польше (особенно сильные в 1971 г., до появления «Солидарности» и другие явления того же рода воспринимались на Западе скорее в качестве героических, но обреченных на неудачу восстаний, неспособных изменить общую расстановку сил.
Более того, западные, особенно французские интеллектуалы, такие как Ж. — П. Сартр или М. Фуко, вплоть до оккупации советскими войсками Чехословакии в 1968 г., проявляли к советской и даже китайской коммунистической системам нескрываемую симпатию, усматривая в них реальную, призванную в скором будущем восторжествовать в мировом масштабе, альтернативу буржуазному обществу. Такого рода умонастроениями, как и реальной военной силой СССР, и можно объяснить последнюю большую победу советского правительства на международной арене — закрепление по итогам Хельсинского совещания 1975 г. результатов послевоенного раздела Европы, остававшегося в силе до 1989 г.
Иными словами, можно сказать, что с момента окончания Первой мировой войны и победы большевиков в ходе гражданской войны в России до 60‑х годов включительно мировая история проходила под знаком антизападной (антибуржуазной, антиколониальной) реакции основной массы народов планеты против господства нескольких ведущих капиталистических, промышленно развитых государств. В указанный промежуток времени в этой антизападной борьбе роль идеологического оружия играли коммунистические (с их разнообразными социалистическими вариациями) и национально–освободительные лозунги.
В этой плоскости рассмотрения фашизм в Италии и национал–социализм в Германии, при всей глубинной идентичности их тоталитарной сущности с советским большевизмом (особенно в его крайней, сталинской, форме) должны считаться явлениями аутентично–западными. Они, как в те годы подчеркивали многие европейские интеллектуалы, развивали тенденции, заложенные в Новоевропейской цивилизации в первые века ее существования (эгоизм, рационализм, технократизм, экспансионизм, пренебрежение интересами всех незападных цивилизаций и народов, взгляд на них как на «неполноценных», а значит, и отношение к ним как к средству достижения собственного благополучия).
Однако эти тенденции оказались преломленными сквозь призму, во–первых, антиперсоналистических, а потому легко скрещивающихся, массовых идеологий XIX — начала XX вв. — идеологий социализма и национализма (или расизма), в одинаковой степени презиравших духовность отдельной личности, и, во–вторых, объективных социально–экономических трудностей соответствующих государств в годы после окончания Первой мировой войны, в особенности (для Германии) в период Мирового экономического кризиса 1929–1933 гг., преодоление которых с неизбежностью требовало усиления регулятивно–организационных функций государства в социально–экономической сфере.
То, что нацизм имеет глубокие истоки в западноевропейской ментальности, в наше время осознается вполне отчетливо. Так, к примеру, Ф. Фокуяма совершенно справедливо подчеркивает тот факт, что уже в XIX в. самые «либеральные» европейские общества были нелиберальны, поскольку верили в законность империализма, т. е. в право одной нации господствовать над другими народами, не считаясь с тем, желают ли последние этого господства. Это способствовало широким колониальным захватам второй половины названного столетия с последующим соперничеством и борьбой за передел мира, приведший к Первой мировой войне. В этой связи американский исследователь пишет: «Безобразным порождением империализма девятнадцатого столетия был германский фашизм, идеология, оправдывавшая право Германии господствовать не только над неевропейскими, но и над всеми негерманскими народами. Однако — в ретроспективе — Гитлер… представлял нездоровую боковую ветвь в общем ходе европейского развития»291.
В эпоху мирового экономического кризиса рубежа 20–30‑х гг. перед ведущими странами Запада объективно открывались две возможности: сохраняя ориентацию на традиционные либеральные ценности, ввести элементы государственного планирования и регулирования в народнохозяйственную деятельность (опирающийся на концепцию кейнсианства «новый курс» Ф. Рузвельта, пришедшего к власти в США в 1933 г.), или, переориентировавшись на расистско–националистическую идеологию (сознательно отвергающую ценности христианства и либерализма) установить, не отрицая правомочности самого принципа частной собственности, над всеми сферами общественной жизнедеятельности откровенную партийно–государственную диктатуру (установление нацистского режима А. Гитлера в Германии в 1933 г.) с конечной задачей покорения и эксплуатации окружающих народов внеэкономическими средствами.
Исторический опыт показал, что казавшаяся в те годы реальной коммунистическая альтернатива первому и второму сценариям на самом деле была очень преувеличена. Широкое распространение в Западной Европе между двумя мировыми войнами коммунистического движения сомнения не вызывает, однако в него была вовлечена прежде всего радикальная интеллигенция, не принимавшая как коррумпированные режимы собственных демократий–плутократий, так и, тем более, вырисовывавшуюся им фашистскую альтернативу. Основная же масса населения западных государств не могла принять коммунизма в его полноте и аутентичности уже в силу своей органической приверженности частнособственническим идеалам, укоренившимся в ее сознании еще в XVI–XVIII вв. Коммунизм был изначально обречен на Западе на неудачу, особенно при заметном улучшении условий жизни промышленного пролетариата в соответствующих государствах в течение второй половины XIX в., где с неизбежностью был вытеснен социал–демократией, а после первой мировой войны в Италии — фашизмом, а в Германии — национал–социализмом.
Не следует забывать, что, несмотря на мощнейшую поддержку со стороны СССР и финансируемую из него разветвленную сеть агентуры, коммунисты (даже в составе широкого блока левых сил) ни в одной из западных стран не смогли прийти к власти ни в ходе революционных выступлений, ни в результате победы на выборах. Не является в этом отношении исключением и победа на парламентских выборах во Франции в 1936 г. Народного фронта. Ведущей силой в нем была социалистическая партия, а из полученных им 375 депутатских мандатов коммунисты имели только 72. Победы коммунистов оказывались возможными лишь за пределами Западного мира — там, где буржуазные ценности Новоевропейской цивилизации не были укоренены, более того — с враждебностью отвергались основной массой населения.
Принципиальным успехом, в качестве идеологии, направленной своим острием против частной собственности и основанной на ней эксплуатации, коммунизм мог пользоваться лишь в тех странах и у тех народов, в ценностном строе культур которых частная собственность не занимала доминирующего положения, но где осуществлявшаяся в течение XIX — начала XX вв. социально–экономическая и связанная с ней культурная и политическая трансформации вели к ускоренному, насильственному, попирающему традиционные нравственные приоритеты насаждению квазивестернизированного сознания богатеющих на народных бедствиях верхов — нуворишей, преимущественно из компрадорской буржуазии, коррумпированного чиновничества и их многочисленных прихлебателей.
Таким образом, мы снова возвращаемся к проблеме базовых различий обществ западного и незападного («преимущественно восточного») типов с их принципиально различными экономическими и социокультурными основаниями. В предельно широком обобщении основой первого является индивидуализм, частная собственность и рационализм, тогда как второго — социоцентризм (сочетающий коллективизм с патернализмом и иерархизмом), раскрытый Л. С. Васильевым «феномен власти–собственности» и традиционализм. Ярким примером принципиального несоответствия аксиологических оснований конкретных цивилизаций этих двух типов может служить предложенная Э. С. Кульпиным292 таблица структуры ценностей Запада и Китая, шире — оказавшегося в его цивилизационной ойкумене Дальнего Востока в целом:
Системы ценностей цивилизаций
Дальневосточной
1. Государство
2. Мир, порядок, традиции
3. Иерархия, ритуал, прошлое конфуцианское знание
……….
Стабильность
Европейской
1. Личность
2. Свобода, равенство, братство
3. Труд, эквивалент (эквивалентный обмен), частная собственность, закон (право)
……….
Развитие
Первичным на Западе является индивид–собственник, а не иерархически организованная государственно–бюрократическая структура, царящая над подвластными ей работниками. Однако сущностные основы Западной цивилизации уже к концу XIX в., а особенно в первой трети XX в. все более подрываются как процессами обобществления труда и капитала, сполна раскрытыми на их ранней стадии К. Марксом, так и бюрократизацией, что подчеркивал М. Вебер, в том числе с элементами государственной регуляции и планирования экономической жизни, проявившимися, особенно в Германии, уже в годы Первой мировой войны.