Однако в годы противостояния Запада и СССР, после краха колониальной системы и, особенно, выхода Китая из сферы советского влияния в первой половине 60‑х гг., мир начал превращаться из биполярного в полицентричный. Этот процесс тем более усилился после краха СССР и низведения России (при потакании тому со стороны кремлевских «демократов» ельцинского времени) до статуса региональной североевразийской державы. Запад, прежде всего в лице США, временно оставаясь господствующей на планете силой, оказывается не способным контролировать мир в целом.
При этом, как в сущности в свое время было предсказано А. Дж. Тойнби и в 90‑х гг. минувшего века показано С. Хантингтоном, реструктуризация человечества осуществляется на цивилизационной основе. Время национальных государств в мировом масштабе проходит, хотя в отдельных регионах, где такого рода структурам не удалось закрепиться в соответствующее время (до середины XX в.), проблема национальной государственности все еще актуальна. Цивилизационный фактор оказывается ведущим, тем более, что в наше время все более очевидной становится неприемлемость западных норм и ценностей для незападных регионов планеты.
И этому утверждению не противоречит факт успешной адаптации западных технологий народами конфуцианско–буддийского Дальнего Востока (Япония, Южная Корея, Тайвань, теперь и Китай в целом). В каждом из этих случаев восприятие инноваций происходило при их адаптации к традиционным социокультурным формам, а не за счет их замены идейно–ценностными стандартами западных государств.
В этом смысле можно смело утверждать, что навязанные Западом отказавшимся от него в свое время в той или иной зависимости незападным государствам (будь–то Япония или Индия, Пакистан или Турция, Нигерия или Танзания) формы парламентаризма и многопартийности, при сохранении традиционных социальных отношений и ориентаций в обществах, не прошедших школы Ренессанса, Реформации и Просвещения, не сформировавших западного представления о гражданине–собственнике, в сущности не имеют с аналогичными западными учреждениями ничего общего. Западная форма наполняется принципиально иным (и в различных цивилизационных регионах весьма разным) содержанием, что не трудно проверить и на примерах государств СНГ.
Резкое ослабление СССР в 80‑е гг. и его последующий крах, как уже говорилось, привели к низведению роли России до положения одного из цивилизационно–государственных центров, наряду с Китаем, Индией и Японией. Дальнейшая ее судьба прямо связана с тем, победят ли на пространстве СНГ интеграционные или реинтеграционные процессы. Последнее зависит, в первую очередь, от политического будущего Украины.
Если Украина, восточнославянская страна, относящаяся к тому же к восточнохристианско–постсоветскому цивилизационному пространству, что и Россия, но в гораздо большей степени чем последняя на уровне массового менталитета причастная воздействию со стороны Запада, будет вовлечена в орбиту политики России, то последняя имеет шанс восстановить Восточнославянско–Евразийское ядро современной Восточнохристианско–Евразийской цивилизации. В противном случае это пространство ждет состояние, близкое к латиноамериканскому — в качестве конгломерата политически слабых, непосредственно зависимых от Запада государств. Это относится и к России, экономика которой становится все более зависимой от мировых цен на нефть и газ.
При показанной ранее морфологической близости судеб Латинской Америки и Восточноевропейско–Евразийского региона принципиально возможной является трансформация существовавших в каждой из них систем в систему другого типа, но не в западную систему. Так, многие латиноамериканские государства после победы Ф. Кастро на Кубе объективно подошли к рубежу коммунистических революций (в том числе и через выборы — как Чили начала 70‑х гг.), однако активное вмешательство США заблокировало этот процесс. Теперь наблюдаем обратную ситуацию: при столь же активном участии Запада постсоциалистическая система трансформируется в частнособственническую систему латиноамериканского образца, но никак не социально–рыночную систему Запада.
Никто еще теоретически не обосновал возможность трансформации социально–экономических и политических систем как латиноамериканских, так и постсоветских, восточноевропейско–евразийских государств в систему западного образца, и примеров тому мы еще не видим. Эстония, Латвия и Литва — тот пример, который лишь подтверждает правило: в своей основе они относятся к Западнохристианской цивилизации и Запад их считал и считает «своими». Поэтому перспектива трансформации постсоветско–евразийских государств с православными или, тем более, мусульманскими корнями в общество западного типа представляется как минимум проблематичной. Излишне смелым было бы утверждать, что это (как и в случае с Латинской Америкой, особенно странами ее южной оконечности с белокожим населением) невозможно в принципе, но и оснований для позитивного ответа пока нет.
В то же время наблюдаем быстрые темпы развития Китая, а в последние годы и Индии, с непредсказуемыми для этих стран и всего мира последствиями, и деградацию Черной Африки. Особо следует отметить возрастающую роль Мусульманского мира, децентрализованного (прямая противоположность сверхцентрализованному СССР), но становящегося все более опасным для Запада, особенно после окупации США и их союзниками Ирака.
Все это позволяет говорить о том, что в настоящее время наиболее противостоящими Западу (прежде всего — США) цивилизационными мирами являются Китай и исламский Восток, на глазах становящийся все более фундаменталистским. Наибольшую потенциальную угрозу Западу составляет быстро развивающийся Китай, но его будущее непредсказуемо. Понятно, что Соединенные Штаты стремятся его разложить, как то было сделано с СССР. Но в случае с Китаем это значительно сложнее — этнически, тем более цивилизационно, он достаточно однороден и находится в состоянии экономического подъема. Китайцы поверили в себя и свое великое будущее. А это — залог успеха.
Второй угрозой для Запада является возрастающая агрессивность определенных групп на Мусульманском Востоке. Эта угроза, по сравнению с китайской, не столь опасна в силу традиционной неспособности радикальных мусульманских сект и режимов к согласованным действиям. Со времен фактического распада Багдадского халифата Аббасидов в конце IX в. о единстве действий мусульманских народов на исторической арене речь не идет. Однако Мусульманский мир имеет свои совещательные органы типа Исламской конференции и Лиги арабских государств. В последнее время что–то наподобие последней, но на основе тюркоязычно–мусульманских государств (большинство из которых — бывшие советские республики) пытается создать и Турция. В таких организациях представлены государства самой различной политической ориентации с общей цивилизационной или субцивилизационной (на религиозно–макроэтнической основе) идентичностью.
Персоналистические ценности и антропологический редукционизм тоталитарных идеологий(Ю. В. Павленко)
Идея сознательного преобразования мира по «законам разума» не только обернулась в последнем десятилетии XVIII в. страшным кровопролитием, но и способствовала формированию у республиканских, а затем — наполеоновских солдат ощущения своего национального превосходства над представителями других народов. Теоретические основания этого невольно заложил Ж. — А. Кондорсе, считавший, что прогресс человечества в каждое время возглавляется неким ведущим народом, в частности, греками в древности и французами в Новое время. Несколько позднее о том же, но уже имея в виду немцев, говорили И. Г. Фихте и Г. В. Гегель. Вызов со стороны Наполеоновской империи порождал подъем национальных чувств (осмысливавшихся в контексте культуры формировавшегося романтизма) у немцев, русских, итальянцев, испанцев и пр. Национальное самоощущение, после того как конфессиональное, династическое и сословное оказались в значительной степени дискредитированными, стало все более выдвигаться на первый план.
В то же время внедрение лозунгов свободы, равенства и братства происходило на фоне неприкрытого обогащения одних за счет других, при том, что имущественное неравенство после отмены сословных привилегий утратило какое–либо идейное оправдание. Формальное гражданское равенство перечеркивалось фактическим экономическим неравенством, оборачивавшимся неравенством социальным, политическим и пр. В обществе обнажились классовая структура и классовые противоречия. Неимущие ощутили себя обманутыми, тем более, что в среде западных интеллектуалов вскоре нашлись проповедники социализма и коммунизма. Начиная с Г. Бабефа идея равенства осмысливается в таких кругах в плане равенства социально–экономического, на основе ликвидации частной собственности. Наиболее последовательно такое его понимание получило разработку у К. Маркса.
Таким образом, ко времени проведения Венского конгресса 1815 г. в Европе в эмбриональном виде уже сформировались две тоталитарные по своим потенциям идеологемы массовых движений следующих десятилетий: националистическая и социалистическая (как ее крайняя форма — коммунистическая), в равной мере противостоящие духу либерализма, но находящиеся между собой в самых различных отношениях — от симбиоза до противоборства.
Социально–психологические их основания достаточно подобны. Определенная совокупность людей, объединяемых сходными социальными или национальными чертами, отличающими их от других и конституирующими в их глазах их идентичность, ощущают себя обездоленными, несчастными и угнетенными по вине некоей иной общественной группы. Если основой самоидентичности избирается национальный момент, то и угнетателей (врагов, обидчиков) видят в представителях другого народа. Если же идентичность понимается преимущественно в социальном, классовом плане — то и «силы зла» персонифицируются в виде господствующего класса. Обе идеологемы предполагают наличие «образа врага» и пафос «борьбы за справедливость».