297.
Западная модель саморегулирования(Ю. Н. Пахомов)
В XX в. человечество натолкнулось на огромную, невиданной сложности проблему — проблему достижения разумной, общественно приемлемой (и безопасной) сознательной регулируемости экономики и социальной сферы в масштабе всего общества. Отсутствие такой регулируемости, как показала история капитализма конца XIX — начала XX вв., делает кризисы хроническими, усиливает их разрушительность. Попытки же тотально регулировать все процессы, или же просто охватывать единым сознанием чрезмерную их совокупность ведут к еще большим бедствиям.
Общество, стремящееся командно–административным методом преодолеть все возникающие сложности, неизбежно становится на путь примитивного управления, сводящегося к казарменному методу. Мотивации — эти единственные моторы прогресса — при этом гасятся, способности атрофируются. Ошибки, тиражируемые едиными командами в масштабах общества, оборачиваются катастрофическими последствиями, ведут в конце концов систему к неизбежному краху. Представляется, что подход, рассматривающий судьбы цивилизаций в зависимости от успешности их регуляторов, — есть ключ к пониманию хотя и не единственного, но все же важнейшего критерия жизнеспособности человеческих сообществ. Под этим углом зрения важно сравнить судьбы двух противостоявших в течение почти всего XX в. социальных систем.
Как видим, человечество не могло полагаться в XX в. ни на традиционные механизмы саморегулирования, взятые сами по себе, ни на сознательное управление процессами в масштабах общества, исключающие свободное взаимодействие спонтанных сил, прежде всего — рыночных. Выход заключается в доселе неведомом истории искусстве сочетания обоих регуляторов. Достижение в этом сочетании и взаимодействии оптимума — вот поистине историческая проблема, от решения которой отныне зависит судьба мировой цивилизации. Но такое спасительное соединение, как показал опыт, трудно достижимо. Преграды на его пути имеют как гносеологическое, так и онтологическое происхождение.
Первая преграда исходила от учений о социалистическом обществе, которые были весьма утопичны. Это касалось и экономики, которая, как известно, в решающей степени определяет собою состояние других сторон жизни общества. В учениях этих, как правило, отвергалось рыночное (стоимостное) саморегулирование, ибо оно трактовалось как несовместимое с идеалами планомерности и социальной справедливости.
Полная же замена спонтанного (стихийного) рыночного регулирования плановым оценивалась как выход из тьмы предистории и вступление в подлинно человеческую, сознательно творимую историю. Силы рынка сравнивались при этом с разрушительным электричеством молнии, а полностью централизованное управление — с покорной энергией электрической лампы. Именно на таком идейном багаже основывался советский эксперимент (хотя, конечно же, дело к одному только этому не сводилось).
Жизнь показала, что подобные представления губительны. Их реализация на практике — источник катастрофы. И наоборот — спонтанное рыночное регулирование, вопреки марксистским выводам, оказалось вполне совместимым с сознательно управляемым развитием. Более того, становилось ясно, что именно такое совмещение открывает путь человечеству к мощнейшему взлету производительных сил и невиданному ранее благосостоянию.
Импульс для поиска путей соединения в едином механизме двух противоположных регуляторов был получен в итоге небывало разрушительных кризисных ударов, поставивших под вопрос само существование традиционного капитализма. Крупнейшим толчком, побудившим искать новый путь, явился Великий кризис и последовавшая затем Великая депрессия конца 20‑х — начала 30‑х гг., принесшие экономике Запада невиданные ранее разрушения и заставивший искать выход под угрозой гибели.
Открытием, содержащим целительные рецепты, явились прежде всего теоретические построения Дж. М. Кейнса. К середине 30‑х гг. совместимость спонтанных и целенаправленно действующих регуляторов, прежде всего в США, была достигнута, цивилизация обрела способность ускоренного движения через экономический рост. Экономические системы, основанные лишь на традиционном для капитализма стоимостном спонтанном саморегулировании, стали в новых условиях архаичными и уходящими. Капитализм в итоге перестал быть устройством с перекошенной рулевой системой, воспроизводящей углубляющиеся кризисы, анархию и нищету подавляющей части населения.
Экономическая гармония в наиболее развитых странах (уже преимущественно после Второй мировой войны) гармонизировала и социальные процессы. Это, конечно, не исключает, а скорее даже предполагает накопление в будущем предпосылок для новых, пока еще не известных, но уже проклевывающихся социально–экономических потрясений. Тенденции такого рода таит в себе, по–видимому, всеобщая компьютеризация. Однако на данном витке развития человеческой цивилизации обновленный капитализм западного образца продемонстрировал наибольшую успешность.
Нет сомнения — Западная цивилизация исключительно привлекательна и жизнеспособна. По этим критериям она превосходит все, что знало до сих пор человечество. Образ и качество жизни в странах Запада благоприятны не только для высших слоев, но и для простых людей, в том числе и относительно бедных, что само по себе уникально. Когда говорят о конкуренции как жестокой борьбе, то это правда. Но правда и то, что человек, выпавший из этой борьбы и опустившийся на дно, находит там приют и заботу. Современная Западная цивилизация дала остальному миру эталон свободы, невиданной ни ранее в ней самой, ни в других, незападных, странах сегодня; дала возможность личности не только пользоваться свободой, но и ощущать ее как неотъемлемое право, и строить свою жизнь в соответствии с собственными представлениями о том, какой она должна быть.
Конечно, не каждый способен вынести испытание свободой, но человек, ее не имеющий, о ней мечтает. Правда, он вначале не подозревает, что когда он ее получит, то с ним может случиться всякое, поскольку он окажется предоставленным самому себе. Но абстрактно, не опробовав еще ее, он убежден (и в этом он прав), что мир свободы — это лучший из миров. Помимо этого, Запад привлекает высоким уровнем потребительского комфорта и тем, что эффективная экономическая модель, как уже говорилось, сочетается здесь с социальной защитой.
Но дело, безусловно, не только в привлекательности модели. В мире было множество привлекательных моделей, которые рушились, сыпались, если они не имели другого критерия: если они не были наиболее жизнеспособными. Главное в западной модели, то, что позволило совершить небывалую в мире экспансию, то, что сделало западные образ жизни и систему ценностей эталонными в планетарном масштабе — что подтверждает неимоверную выживаемость его общественной системы.
Мы сейчас подзабыли, что Запад на глазах старшего поколения пережил эпоху краха. Забыли, что в 20–30‑х гг. наиболее прогрессивные умы человечества, даже будучи сторонниками ценностей Запада, считали, что Западу пришел конец. Кризисная ситуация становилась все более тупиковой, разрывы между кризисами сокращались, и в 1929 г. мировая экономика была парализована. Люди типа Н. А. Бердяева — противники большевиков — говорили, что за большевиками, увы, будущее, и печально, что капитализм, несомненно, погибнет. Тем более к этому склонялись более левые интеллектуалы типа Р. Роллана, Л. Фейхтвангера или Т. Драйзера. А капитализм, вопреки прогнозам, совершил чудо. В начале 30‑х гг. он открыл второе дыхание и обеспечил себе доминирующее положение с еще большим запасом прочности.
Источник успеха и невиданной в мире способности реанимироваться состоял в том, что капитализм оказался в силах изменить свой облик, переделать самого себя — во многом отказаться от традиционных либеральных ценностей, основанных исключительно на саморегулировании, в пользу ценностей социальных. Капитал стал уступать часть функций государству, и в новой, изменившейся ситуации ранее отвергаемое в этой роли государство оказалось способным выводить экономику из кризиса. Учтено было то обстоятельство, что в новые времена, когда наступает кризисный тупик, классические либерально–рыночные саморегуляторы уже не срабатывают. И хотя о капитализме его оппоненты справедливо говорили, что этот строй не способен делиться наживой — как не может человек сам себя поднять за волосы, к удивлению, капитализм это сделал. Он пересилил самого себя, поделился прибылью с государством, а через него — с народом, с обездоленными.
В отличие от русской буржуазии, которая погибла от своей жадности, именно западная буржуазия оказалась способной не просто делиться с народом, но и, позже, позаимствовать у своего врага — социализма — соответствующие механизмы социальной защиты и при этом существенно их улучшить. Идя на уступки, государство стало концентрировать в руках все больше прибыли, направляя ее безработным на пособия, на другие социальные программы, а потом и на развитие культуры, образования и науки; наконец — на развитие высоких технологий, всеобщую компьютеризацию и пр.
Истоки живучести и гибкости Западной цивилизации заключены в системе европейских (западных) ценностей, в механизмах их функционирования, в их «гомеостазе». Механизмы, регулирующие западные ценности, действуют как компенсаторы отклонений от некоего оптимального состояния. Каждое «выходящее за рамки» отклонение, как правило, вовремя вызывает соответствующее противодействие, что и определяет противоположный вектор движения.
В такой ситуации ценностная система сочетает в себе, казалось бы, трудносоединяемое, но важное и нужное именно в своем постоянно нарушаемом равновесии. Так, монополия (не только экономическая!) уравновешивается здесь конкуренцией; свобода — как благо прежде всего для богатых, — принципами справедливости; азарт борьбы — поисками согласия в результате компромиссов и взаимных уступок при понимании каждой стороной интересов противоположной и уважением к последним и т. д.