Кризис либерально–гуманистических ценностей Запада(Ю. В. Павленко)
Чувство веры в самого себя и свое великое предназначение охватывает западное человечество с начала Нового времени. Однако вначале эта гуманистическая вера в человека, оппозиционная прежнему средневеково–христианскому миросозерцанию, была еще овеяна общей религиозной атмосферой. В эпоху Ренессанса гуманизм связан с пантеистическими тенденциями или платонической идеей небесной родины человеческой души. И даже декартовская вера в человеческий разум была верой в высший, исходящий от Бога, «свет» мысли. Подобным образом и пуританские переселенцы в Северной Америке, провозгласившие «вечные права человека и гражданина», обосновывали эти права святостью личного (утвержденного Реформацией) отношения человека к Богу. И, как продолжает С. Л. Франк, эта связь веры в человека с верой в Бога в форме «естественной религии» звучит еще у Ж. — Ж. Руссо.
Однако в целом в XVIII в., в эпоху французского Просвещения, происходит разрыв между верой в Бога и верой в человека. Последняя сочетается с натуралистическим, а в дальнейшем — с позитивистским или атеистическим мировоззрением. Но гуманизм в этой его форме содержал в себе глубокое и непримиримое противоречие: «Культ человека, оптимистическая вера в его великое призвание властвовать над миром и утверждать в нем господство разума и добра сочетаются в нем с теоретическими представлениями о человеке как существе, принадлежащем к царству природы и всецело подчиненном ее слепым силам»301.
Гуманистическо–просветительское сознание, утверждавшее достоинство человека и его призвание быть властелином мира за счет веры в Бога, оборачивалось редуцированием сущности человека к его биологической (естественнонаучный материализм серед. XIX в., расизм и базирующаяся на нем идеология национал–социализма, в некотором смысле психоанализ) или социальной (марксизм с развившейся на его основе коммунистической идеологией большевизма, в известной степени дюркгеймовский социологизм) основе.
При этом утверждение самодостаточности и самовластья человека в природном мире (как и западного человека с его буржуазно–индустриальной цивилизацией над всем остальным человечеством) органически сочеталось со второй половины XVIII в. (со времен А.-Р. Тюрго, Г. Э. Лессинга, Ж.-А. Кондорсе) с почти религиозной верой в прогресс, с глубоким чувством исторического оптимизма, составлявшего, несмотря на периодические нападки на прогрессистскую идеологию таких мыслителей, как А. Шопенгауэр, Ф. Ницше или Ф. М. Достоевский, на критику со стороны представителей баденской школы неокантианства (В. Виндельбанд, Г. Риккерт), основу мировоззрения образованных людей конца XVIII — первых лет XX вв. Поэтому кризис новоевропейского сознания в годы Первой мировой войны и далее, в последующие за ней десятилетия, в одинаковой мере характеризовался как кризисом веры в человека (кризисом идейных оснований ренессансно–новоевропейского гуманизма), так и кризисом идеи прогресса (исторического оптимизма).
Как в первой половине 30‑х гг. писал Н. А. Бердяев: «Мировая война была обнаружением накопившегося в человеческом существовании зла… Она объективировала зло, которое раньше оставалось прикрытым… Она обнаружила лживость нашей цивилизации… Все для войны. Война сама по себе была уже и своеобразным коммунизмом, и своеобразным фашизмом. Она страшно обесценила человеческую жизнь, приучила ставить ни во что человеческую личность и ее жизнь, рассматривать ее как средство и орудие фатума истории… Война обозначила грань, за которой начинается новая форма коллективного человеческого существования, обобществление человека»302.
Именно это «обобществление» не только средств производства или формы мировоззрения, но и самой человеческой личности сполна раскрывается и доводится до своего логического конца в истории XX в., через, на первых порах, большевизм и фашизм, а теперь все более — в системе «общества массового потребления», с его засильем рекламы, «поп–артом» и «индустрией развлечений», работающих над усреднением и обезличиванием индивидуального сознания не менее успешно, чем гитлеровская или сталинская пропаганда.
Все это, в течение прошедшего века, с августа 1914 г. до наших дней, демонстрировало в многообразии форм кризис гуманистически–просветительского и сложившегося на его основе либерального сознания. Ценности гуманизма и либерализма, концентрирующиеся в понятии «прав человека» (вдохновлявшего и вдохновляющего всех противников тоталитарных режимов), в практике мировой истории последнего столетия оборачиваются самоотрицанием. Человеческая личность, чье достоинство так ярко утверждали европейские мыслители со времен Пикко делла Мирандолы и Эразма Роттердамского, оказывается попираемой и пренебрегаемой господствующими в мире системами отношений и практическим отношением к ней как к средству достижения неких высших целей. И это относится не только к тоталитарным режимам фашистского или коммунистического образца, но и к либеральным демократиям, прежде всего — к США, не останавливающимся в применении силы в случае, если оно признается федеральным правительством целесообразным. Наиболее яркий пример здесь — Хиросима.
При этом как–то мало обращают внимания на тот факт, что сама нынешняя американская доктрина «национальных интересов», предполагающая использование практически любых средств для удовлетворения своих корыстных потребностей, не только противоречит концепции «прав человека» (ведь представители незападных народов — тоже люди, а значит, имеют человеческие права), но и сознательно проводит политику «двойных стандартов» по отношению к государствам, в одинаковой мере попирающим права своих граждан, но по–разному относящимся к гегемонии Запада. Достаточно вспомнить режим в Иране при последнем шахе, подавление Турцией борьбы курдов за независимость, поддерживаемые западными странами, отказ алжирского правительства от проведения свободных, с участием всех политических сил, выборов при учете перспективы победы на них исламистов и пр.
Но еще более выразительно кризис либерально–гуманистической идеологии просветительско–позитивистской традиции выражается в том процессе стагнации духовного творчества, оказывающегося в почти полной зависимости от меркантильных соображений получения прибыли, который многие мыслители, и далеко не одни лишь сторонники тоталитарных идеологий, связывали с категорией буржуазности. В этом плане буржуазность органически связана с либерализмом и, в то же самое время, является его наиболее очевидным отрицанием.
Западный, прежде всего британский, либерализм, основы которого были заложены Дж. Локком, Д. Юмом, А. Смитом и Дж. Миллем, исходит из представления о самодостаточности атомарного индивида, принципиально равного всем другим индивидам и обладающего от рождения неотъемлемыми правами, среди которых на первый план выдвигается свобода. Эта свобода понималась прежде всего как свобода религиозная (свобода совести), политическая (социальное равноправие, парламентаризм) и экономическая (частное предпринимательство).
Такая свобода может основываться лишь на гарантированном и нерушимом («священном») праве частной собственности. Однако общество, основанное на праве частной собствености, не может, как известно (и с наибольшей силой об этом писал К. Маркс), гарантировать равные права и свободы своим гражданам уже в силу того, что в его условиях невозможно равенство в распределении самой собственности. Таким образом принцип либерализма уже нарушается, так что если упомянутые формы экономической и политической свободы и реализуемы вне нынешних благополучных передовых государств Запада и, отчасти, Дальнего Востока, то лишь для относительно узкой прослойки вполне обеспеченных людей. Эмоционально и точно об этом писал Ф. М. Достоевский: «Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? — Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно»303.
В итоге ценности и идеалы либерализма имеют шансы не быть чистой фикцией лишь для людей состоятельных, обладающих капиталом — в сущности, для одной лишь буржуазии. Но и здесь мы сталкиваемся с самоотрицанием либерального идеала. Как писал Н. А. Бердяев: «Буржуазность стоит под символом денег, которые властвуют над жизнью, и под символом положения в обществе. Буржуазность не видит тайны личности, в этом ее существенный признак… Буржуазность социального происхождения, она всегда означает господство общества над человеком, над неповторимой, оригинальной, единственной человеческой личностью, тиранию общественного мнения и общественных нравов. Буржуазность есть царство общественности, царство большого числа, царство объективации, удушающее человеческое существование. Оно обнаруживает себя в познании, в искусстве и во всем человеческом творчестве. В XIX веке были замечательные люди, восставшие против царства буржуазности — Карлейль, Киркегардт, Ницше, Л. Блуа, у нас — Л. Толстой и Достоевский»304.
Последующую, относящуюся уже ко времени утверждавшегося в третьей четверти XX в. «общества массового потребления», фазу развития этого противоречивого либерально–буржуазного духовного комплекса Г. Маркузе метко охарактеризовал при помощи метафор «одномерный человек», «одномерное общество» и «одномерное мышление». Эти реалии соответствуют высокорационализированному и технологически передовому обществу. При этом немецкий социолог особенно подчеркивал значение в западном мире роли средств массовой информации, которые, обладая колоссальными техническими возможностями, уже не просто манипулируют общественным мнением, но создают его в качестве чего–то усредненного, общего и в то же время именно такого, в котором заинтересована господствующая в данном обществе властвующая группа: «Становится очевидным политический характер технологической рациональности как основного средства усовершенствования господства, создающего всецело тоталитарный универсум, в котором общество и природа, тело и душа удерживаются в состоянии постоянной мобилизации для защиты этого универсума»