Идеологи утвердившейся к концу XX в. на планете системы, причем даже слывущие прогрессистами, стали выдвигать идеи т. н. «золотого миллиарда» — что на практике означает: лишь жизнь миллиарда, т. е. населения преуспевающих стран, надо отстоять как благополучную. Остальная часть человечества заведомо обрекается на бедность и прозябание. Таков урок, данный миру Западом. Сомнений нет — это урок и Украине, и России, и всем прочим государствам СНГ.
И здесь нелишне вспомнить об уже отмеченной в предыдущих главах архетипической для Западнохристианского мира со времен бл. Августина и доведенной до абсурда кальвинизмом идее богоизбранности, предопределенности к спасению лишь ограниченного числа людей, при заведомой обреченности всех остальных.
В этом смысле концепция «золотого миллиарда» есть лишь современная транскрипция этой идеи, столь противной восточнохристианскому сознанию от истоков греческой патристики времен Климента Александрийского, Оригена и Григория Нисского до идей Г. С. Сковороды и П. Д. Юркевича, Ф. М. Достоевского и В. С. Соловьева, Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова, несущих упование на конечное спасение всех людей.
В таком случае закономерен вопрос: могут ли другие цивилизации представить альтернативу, которая была бы более человечной? Похоже, могут. Причем не посредством торможения научно–технического прогресса, и не путем возврата к какой–либо архаике, а на самой что ни на есть инновационной основе. Причем на иной, отличной от Запада, системе ценностей.
Речь идет о новом типе экономического роста, реализованном в последние десятилетия в Японии, Южной Корее и на Тайване, в новых индустриальных государствах Юго–Восточной Азии и потенциально содержащемся в модели развития современного Китая. Уже говорилось, что этот тип экономического роста по сути, по всем главным параметрам, превосходит развитие западных индустриальных систем. Но в данном случае хотелось бы отметить и другой аспект функционирования дальневосточно–южновосточноазиатской экономики: ее эффективность имеет своим источником не только достижения Запада, но и систему ценностей конфуцианского Востока.
А эти ценности, уже рассматривавшиеся выше в их сопоставлении с западными, не только обеспечивают повышенную жизнеспособность и устойчивость экономической системы, но и сдерживающе влияют на потребительский марафон (как это было, хотя и при помощи совершенно других механизмов, и в раннебуржуазной, по преимуществу протестантской, Европе). Всем ведь известно, что необузданное потребительство претит аскетически–сдержанной идеологии конфуцианства.
Но могут возразить: удивлявшая мир своими достижениями в течение последних десятилетий экономика Японии и «восточноазиатских тигров», а затем и ряда стран Юго–Восточной Азии после финансового кризиса рубежа 1997–1998 гг. оказалась в тяжелом состоянии. Не противоречит ли это самой эффективности и перспективности соответствующей модели? Нет, не противоречит. И вот почему.
Во–первых, колебание подъема и спада в экономике, в которой действует рыночный регулятор — вещь естественная и закономерная. В этом отношении разразившийся кризис во многом закономерен — слишком быстрыми темпами в последнее время развивались передовые страны АТР.
Во–вторых, этот кризис наиболее болезненно ударил по государствам, где такого рода экономическая модель лишь начинала внедряться и приносить свои первые плоды — по Индонезии, Малайзии и Таиланду. Заметим при этом, что в цивилизационном отношении они не являются составными частями традиционного Китайско–Дальневосточного, конфуцианского в основах своей деловой этики, мира. В Индонезии и Малайзии с начала XV в. в качестве ведущей религии начинает утверждаться ислам, вытесняющий (но и вступающий с ними в разнообразные формы симбиоза) буддизм и индуизм, тогда как Таиланд был и остается буддийской страной.
В-третьих, и это, очевидно, самое важное, в основе своей упомянутый финансовый кризис был связан не с характером взятой на вооружение модели, а с совершенно не относящимися к ее сущности политическими причинами, прежде всего — с переходом в 1997 г. Гонконга из–под юрисдикции Великобритании под власть правительства КНР. В связи с этим из бывшей колонии начался широкий отток капитала, во многом искусственно спровоцированный рядом транснациональных, но связанных своими интересами прежде всего с США, финансовых институций. А это привело по «принципу домино» к удару по финансовым рынкам и ослаблению валют ряда государств Юго–Восточной Азии, в меньшей степени — Северной Кореи и Тайваня, и уж совсем незначительно — Японии. Китай же, в сущности, не пострадал, поскольку две последние из названных стран — наиболее могущественные державы региона, чья экономика среди стран АТР наименьшим образом зависит от переменчивых процессов притока и оттока транснационального капитала. А эти государства, вместе с Кореей и Вьетнамом, как раз и составляют костяк основанного на конфуцианско–даосско–буддийском симбиозе (в сочетании с местными верованиями типа японского синтоизма) Китайско–Дальневосточного цивилизационного мира.
Экономические регуляторы, находящиеся под прямым воздействием цивилизационных факторов конфуцианства, не так чувствительны к сбоям рыночных саморегуляторов, как экономики стран Запада и, тем более, стран, чье развитие непосредственно связано с притоком или оттоком иностранных инвестиций. К тому же здесь «прорехи» в саморегулировании сильнее компенсируются и регулирующей силой государства, и связностью структур, и поведенческой этикой чиновничества.
И если представить, что дальнейшее обострение планетарной ситуации потребует ограничить саму экспансию рыночных саморегуляторов, то именно Дальнему Востоку с этим справиться намного легче — во многом из–за иного менталитета и иной системы ценностей.
Экономика — не единственный спектр планетарно–разрушительного западного влияния. Крайне отрицательным становится западное влияние на остальной мир и в системе ценностей. Истоки этого воздействия во многом коренятся в экономике, но не только в ней.
Прошли времена, когда генетическая ценностная ущербность Запада, источаемая ажиотажной коммерциализацией и утилитаризмом, была терпимой и компенсируемой. В прежние времена ее духовная деструктивность блокировалась влиянием церкви, сохранявшимися с феодальных времен понятиями о чести и благородстве, наконец — высоким (во многом перенятым от утрачивавшего свой былой авторитет духовенства) интеллектуальнонравственным авторитетом мыслителей, писателей и деятелей искусства. Ныне оборотная (теневая) сторона ценностей Запада разрослась до опасных и уже не балансируемых пределов, тем более что сфера творческой, в частности интеллектуально–художественной деятельности быстро коммерциализируется, а значит — выхолащивается. Особенно деструктивной является тенденция безудержного потребительства, заложенная в самих регуляторах Западной цивилизации, осмыслившей самое себя в послевоенные десятилетия в качестве «общества массового потребления».
Характер непрерывных перемен, присущий ныне западному потребительству, стал фактором разрушения не только экономики и окружающей среды, но и духовно–нравственных ценностей. И это естественно, ибо поведенческие стереотипы, а равно и психика, не могут приспособиться к мелькаю щим переменам в этой области. К тому же гонки за взаимно вытесняющими потребительскими увлечениями становятся всепоглощающими со стороны энергии людей и ресурса их времени. Особенно изнурительны они для нежелающего отставать от моды молодого поколения. Тут ценностные ориентации подвергаются неизбежной ломке и следующему за ней смысловому выхолащиванию.
Для многих, если не для большинства, непосильным, а то и, как им кажется, ненужным, становится само освоение духовно–нравственных ценностей. Ибо энергия, необходимая для этого, и отвлекается, и поглощается процессами освоения престижных потребительских благ и квазиценностей, навязчиво рекламируемых средствами массовой информации.
В итоге катастрофично расширяется пространство бездуховности; с арены сходят подлинные ценности — источники духовного и нравственного обогащения; их заменяют подделки и суррогаты. Деяния духа и гражданственности все чаще подменяются низменными инстинктами. Искусство вытесняется разного рода «квази-», рассчитанными на подкорку, на манипулирование психикой, на освоение «ценностей» опустошающей массовой культуры.
Эрозия западных ценностей все более углубляется и распространяется по планете и на почве тотальной западной коммерциализации. Известно, что коммерческая акцентуация Запада отнюдь не есть ценность «общечеловеческая»; она, будучи замешанной на особом неповторимом западном рационал–утилитаризме, есть враг морали и духовности. Уже одно лишь проникновение коммерции на телевидение способствовало нарастанию того духовного кризиса, который К. Поппер назвал смертельной угрозой для существования «открытого общества». С коммерцией и разгулом бездуховного потребительства и утилитаризма решающим образом связаны и такие заполнившие Западный мир пороки, как наркомания и культ насилия, разросшаяся криминогенность, другие выбросы подземного мира страстей.
Естественно, что изменение соотношения в западных ценностях баланса добра и зла все больше меняет характер восприятия западного образа жизни другими цивилизациями. Выплескивание накопленных на Западе квазиценностей и пороков заведомо губит одних, попавших в капкан бездуховного потребительства, и вызывает сопротивление и отторжение у других, способных опереться на собственные духовно–нравственные устои и прочные традиции, оберегающие от деградации.
В определенном смысле мощное духовное возрождение Индии конца XIX в. — первой половины XX в. (начиная с «Бенгальского возрождения», символом и наиболее многогранным выразителем которого стал Р. Тагор) было «спровоцировано» вызовом потребительских, утилитарных соблазнов капитализма. В не меньшей степени это относится и к российской культуре второй половины XIX в. — начала XX в., в значительной степени сметенной волной куда более резкого и грубого неприятия ценностей капитализма.