Критический анализ первой фазы исследовательской программы модернизации может привести к уточнению социологических понятий лишь при условии идентификации тех теоретико–методологических оснований этой традиции, которые являются адекватными задачам сегодняшнего социологического теоретизирования и синтеза последних с исследовательскими программами, склонными лишать тип «западного» социума ауры уникальности и ценностного преимущества. Разрушение безличных институтов ленинизма также не всегда приводит к возникновению рациональности, которое ассоциируется с западными образцами модерна.
Усиление неотрадиционалистских институтов и практик в постленинских обществах требует адекватного концептуального инструментария для своего постижения314. Более того, формальное копирование механизмов рыночной экономики и демократии как средств модернизации общества (причем такой стиль дискурса часто присущ как исследователям, так и политическим деятелям) склонно игнорировать особенности социокультурной среды, пропитанной «архаическими» («primordial», по выражению К. Гирца) ценностями. Именно здесь становятся актуальными методологические постулаты социологии модернизации, требующие изучения не столько формальных институтов, из–за их нестабильности и отдаленности от реалий стран «третьего», а теперь и бывшего «второго» мира, сколько внимания к «традиционной культуре, влияния на них (на общества. — Авт.) как Запада, так и других факторов, изучения их политической социализации и практик отбора кадров, их политической «инфраструктуры» — групп интересов, политических партий, средств коммуникаций»315.
Формирование первой фазы исследовательской программы модернизации именно в американской академической среде в послевоенный период не было случайностью. Во–первых, состоялась миграция социологического теоретизирования европейских классиков в США, а потом и его дальнейшая интернационализация. Репрессии нацистской Германии по отношению к оппозиционно настроенным мыслителям, в особенности «неарийского» происхождения, привели к вынужденному перемещению многих исследователей в Новый свет. Во–вторых, выдвинутая Т. Парсонсом теория социального действия обеспечила базис построения «нации без теории», как высказался о США Дж. Александер, с адекватной аналитической системой координат, и позволила инкорпорировать европейские идеи в новый социальный контекст. В-третьих, не разделяя всех предположений валлерстайновской парадигмы мир–системного анализа, можно согласиться с такой его идеей, как борьба за гегемонию в рамках ядра мир–системы, и считать корректным вывод, согласно которому 1945 г. ознаменовал победу США в этой конкуренции. Геополитический статус «сверхдержавы»316 и попытка противостоять ленинизму не только с помощью военно–политических и экономических мер, но и идеологии привели к тому, что популярный еще в междувоенный период в Америке изоляционизм уступил место политике активного вмешательства в мировые процессы.
С одной стороны, Новый курс (New Deal) Ф. Д. Рузвельта должен был дополняться международной составляющей (так называемым «справедливым соглашением» — «Fair Deal» Г. Трумэна). С другой, США должны были пребывать в авангарде защиты свободных институтов в глобальном масштабе, и, в соответствии с доктриной Г. Трумэна, «помогать свободным народам сохранять свои институты и свою целостность в противостоянии агрессивным движениям, исходящим от тоталитарных режимов»317.
Президенты США продолжали и продолжают использовать квазирелигиозную легитимацию политических действий. В этом отношении достаточно вспомнить высказывания Д. Эйзенхауэра («силы добра и зла сгруппированы и вооружены и противостоят одна другой как никогда в истории. Свобода сталкивается с рабством, свет с тьмой»318), Р. Рейгана (его генеалогия Советского Союза как империи зла усматривала корни коммунизма в первородном грехе) и Дж. Буша–младшего (идея о существовании «осей зла»).
Впрочем, следует, наверное, отделить миссионизм прослеживающийся в этих взглядах, от мессианизма, влияние которого очевидно в «манифесте судьбы» (Manifest Destiny) Дж. О’Саливана (1845 г.) и манифесте Остенде (1854 г.). Если эти идеологические документы в духе мессианизма декларировали Божественное право США на территориальную экспансию, то миссионизм склонен подчеркивать институционные преимущества либеральных ценностей, капиталистической экономической организации и демократических структур, которые могут и должны выступать в качестве образца социального порядка.
Кроме этой «политико–идеологической» составной, первая фаза исследовательской программы модернизации опиралась на продолжительную традицию социал–дарвинизма. Последняя позволяла осуществлять интерпретацию веберовской идеи рационализации с эволюционистских позиций. Социал–дарвинизм предоставил также псевдонаучное обоснование этнорасовых теорий, делавших акцент на ведущей роли белой расы в процессе социальных изменений. Еще в 1841 г. английский историк Томас Арнольд в своей инаугурационной речи в Оксфордском университете очертил историю человечества как историю творческих рас от античной Греции до современной ему Англии319. Даже либерально настроенный Джон Стюарт Милль оправдывал деспотизм по отношению к варварским народам при условии, что такая форма управления будет вести последних к цивилизации.
Не удивительно и то, что многие исследователи, использовавшие категорию модернизации для анализа развивающихся обществ, — такие, как У. Ростоу, Л. Пай, С. Хантингтон, активно участвовали в формировании политики по отношению к обществам третьего мира, стремясь поддержать проамериканские правящие круги этих стран (перечисленные ученые работали в таких учреждениях, как совет национальной безопасности и государственный департамент США; впрочем, далеко не все они были представителями именно первой фазы исследовательской программы модернизации с ее линейно–оптимистическим и телеологическим взглядом на перспективы третьего мира). Подобное внимание к развивающимся регионам было естественным: в период после завершения Второй мировой войны и до 1960 года на Земном шаре возникло свыше сорока новых государств, население которых равнялось 800 миллионам. Невозможность дальнейшего продвижения влияния ленинских режимов на Запад актуализировала борьбу за третий мир, и обещание Н. Хрущова, сделанное им в 1961 г., оказывать поддержку «священной» борьбе за национальное освобождение, которую вели колонизированные народы, отражало эту реальность.
В таком контексте становится понятной обеспокоенность, высказанная У. Ростоу в речи перед выпускниками центра специальных операций армии США в Форт Брегге (которые представляли вооруженные силы более чем двадцати стран), относительно нарушения границ перемирия, которые были установлены во время холодной войны со стороны коммунистических режимов и движений. При таких условиях США и их союзники были обязаны непосредственно вмешиваться в эти конфликты и поддерживать «творческий процесс модернизации»320.
Анализ идеологической составляющей дискурса первой фазы исследовательской программы модернизации ни в коем случае не приводит к ее автоматическому обесцениванию как аналитического инструмента (именно такой вывод вытекал бы из ортодоксально–марксистского понимания идеологии как рационально–просчитанного выражения партикулярных интересов). Модернизация и в ипостаси концептуальной системы координат, и в ипостаси идеологии не может редуцироваться к простому средству легитимации «долларовой» дипломатии, поддержке проамериканских элит, несмотря на их репрессивность и олигархичность, и навязыванию взаимоотношений «неравного обмена» развивающимся странам.
Более продуктивным является взгляд на первую фазу исследовательской программы модернизации как на идеологию в гирцевском смысле, то есть как на разновидность культурной системы, одну из тех «программ», которые «поставляют нам шаблоны и чертежи для организации социальных и психических процессов»321 и являются картами социальной реальности и матрицами коллективного сознания322.
Показателен тот факт, что Т. Парсонс, высказавший в «Структуре социального действия» скептицизм относительно ценности спенсеровских эволюционистских идей, в 60‑е гг. XX в. предлагает идею эволюционных универсалий, ставшую продолжением концептуализации им типичных переменных действий. Последние определялись Парсонсом и Шилзом как дихотомия, одну из сторон которой деятель должен выбирать соответственно тому, каким образом значение ситуации для него детерминовано. Набор из пяти переменных (эффективность — аффективная нейтральность; ориентация на себя — ориентация на коллектив; универсализм — партикуляризм; достижение — предписание; специфичность — диффузность) должен был описывать любые возможные ориентации действия и самое действие.
Парсоновские дихотомии предоставили возможность нового наполнения категорий традиция — модерность. Институты модерного американского общества должны были описываться при помощи таких терминов: «В сравнении с другими возможными способами организации разделения труда доминантные нормы, которые институционализированы в американском обществе и которые воплощают доминантную ценностную ориентацию культуры, оказывают содействие возникновению таких ожиданий: профессиональные роли будут рассматриваться их носителями и теми, кто связан с ними, с точки зрения универсализма и специфичности, а также с учетом уровня мастерства выполнения (то есть принципа достижения. — Авт.)»323