412.
Определение мир–системы как предмета социологии вовсе не противоречит традиционному сравнительному анализу национальных государств. Так, И. Валлерстайн во втором томе своей работы «Современная мир–система» уделяет большое внимание положению Пруссии в XVII в. Но этот анализ носит вспомогательный, а не самодовлеющий характер.
Мир–системный анализ ставит под сомнение присущее истории и общественным наукам повышенное внимание к отдельным событиям, даже таким, как Великая Французская революция и индустриальная революция. Валлерстайновскую критику вызовет генерализация этих двух конкретных моментов истории и преобразование их на формальные «идеальные типы», когда конкретное событие — индустриальная революция в Англии — становится моделью индустриальной революции для всех других стран, а Великая Французская революция получает статус методологического стандарта в анализе других «буржуазных революций», которые рассматриваются в качестве «нормального» (в дюркгеймовском смысле) социального развития.
И. Валлерстайн убежден, что такая страна, как Бразилия XX в., хотя и может анализироваться с точки зрения категорий индустриализации, роли национальной буржуазии или отношения средних классов к военным, но ключевые предположения, на которые опирается такой анализ, надо рассмотреть и, возможно, пересмотреть в свете принципиальных положений мир–системного анализа, единица которого — мир–система — развивается во временных рамках броделевских процессов413. Ученый, таким образом, не отвергает полностью категории «традиционной» социальной теории (именно такой призыв был присущ критической теории франкфуртцев), а призывает отказаться от их неадекватного использования и осуществить их детальный анализ, поскольку и современная историческая наука, и обществоведение являются продуктами логики данной исторической системы.
Родственность такого утверждения с марксовским убеждением в том, что «состояние Германии в конце XVIII в. полностью отображается в кантовской «Критике чистого разума», является самоочевидной. Так же напоминает классический марксистский дискурс и валлерстайновское определение мир–системного анализа, являющегося «призывом к созданию исторической социальной науки, которая комфортно ощущает себя в неопределенной ситуации перехода и, таким образом, может осуществить свой вклад в трансформацию мира с помощью освещения альтернатив, не обращаясь в то же время к такой опоре, как вера в неминуемый триумф блага»414.
Переосмысление категорий «традиционной» социальной науки приобретает у И. Валлерстайна радикальные формы. Так, ставя под сомнение формально–логическую ценность таких концепций, как индустриальная революция и революция социальная, которые длительное время оставались в центре внимания ученых обществоведов или в исследованиях исторического опыта отдельных стран (Англии и Франции соответственно), в качестве общей модели теоретизирования, которое снова–таки опирается на опыт национальных государств, исследователь подвергает сомнению содержание самих исторических событий, о которых идет речь.
Если школа ревизионистов (ярчайшим представителем которой был Ф. Фюре) нанесла сокрушительный удар социальной интерпретации Французской революции, то И. Валлерстайн, оперируя концепцией длительных процессов, отрицает значимость одного конкретного события для развития капиталистической мир–системы (именно к такой абсолютизации был склонен К. Маркс, который, собственно, и позаимствовал идею классовой борьбы у французских историков, занимавшихся преимущественно Французской революцией). «Очевидно, что Французская революция, — пишет американский ученый, — в самом деле имела место и была масштабным «событием» с точки зрения своих разнообразных и продолжительных последствий для Франции и мира. Но, без сомнения, она является также и мифом в смысле, который вкладывал в этот термин Ж. Сорель; и сегодня овладение и использование этого мифа остается политически важным для Франции и мира»415.
Таким образом, пример Великой Французской революции позволяет понять, как на самом деле происходит формирование и поляризация классов — с помощью продолжительных, извилистых и постоянных процессов реструктуризации. Революция сыграла определенную роль в этом процессе, но отнюдь не решающую, поскольку переход от феодализма к капитализму состоялся задолго до нее. Таким образом, «трансформация структур государства была лишь продолжением процесса, который длился в течение двух столетий. В этом отношении Токвиль прав (имеется в виду тезис Токвиля о неизбежности революции. — Авт.). Итак, Французская революция не знаменовала собою ни фундаментальную экономическую, ни фундаментальную политическую трансформацию. Скорее Французская революция была, с точки зрения капиталистической мир–экономики, моментом, когда идеологическая надстройка наконец догнала экономический базис. Она была следствием перехода, а не причиной или моментом, когда этот переход состоялся (курсив мой. — Авт.). Крупная буржуазия, заменитель аристократии в капиталистическом мире, верила в прибыль, а не в либеральную идеологию»416. Объяснение динамики мир–системы может избавиться от бремени теоретизирования в рамках национальных государств и отказаться от таких ошибочных концепций, как индустриальная и буржуазная революции.
Объясняя причины появления современной мир–системы, И. Валлерстайн избегает обращения к культуральным факторам (таким, как рациональная картина мира, активистская и универсальная религиозная этика, которая делает ударение на мирском аскетизме) как факторам динамичности Запада и обращается к структуральному подходу. Его толкования являются антиподом веберовским и постулируют, что «возникновение Европейской мир–экономики… стало возможным благодаря историческому стечению обстоятельств: длительные тенденции, которые были кульминацией того, что некоторые исследователи интерпретировали как «кризис феодализма», соединились с более краткосрочным циклическим кризисом, в дополнение произошли климатические изменения. Все это создало дилемму, которую можно было решить только с помощью географической экспансии разделения труда. Более того, баланс межсистемных сил был таким, что сделал возможным достижение такого решения.
Таким образом, географическая экспансия осуществлялась параллельно с демографической экспансией и ростом цен. Моментом, который заслуживает внимания, было не возникновение Европейской мир–системы, а то, что она пережила попытку Габсбургов трансформировать себя в мир–империю — цель, которую чрезвычайно активно преследовал Карл V»417. Европейская мир–экономика, таким образом, с самого начала включала не только сугубо европейские страны (заканчиваясь на востоке границами Речи Посполитой), но и колонии «нового света».
Структура мир–системы, по И. Валлерстайну, имеет три иерархических уровня — ядро, периферию и полупериферию. Если в странах ядра сосредоточивается высокоприбыльное, высокотехнологическое, диверсифицированое производство с высокими доходами, то периферия характеризуется концентрацией низкотехнологического, малоприбыльного, недиверсифицированного производства с низкими доходами. Ядро и периферия через неэквивалентность своего положения в структуре мир–системы включаются в неравный обмен (категория, которую внедрил такой исследователь, как А. Эмануель). Неравный обмен является результатом антиномии между мировым характером экономики и многочисленностью государств.
«Неравный обмен есть важнейшее следствие этой антиномии, — пишет И. Валлерстайн. — Неравный обмен возникает не на уровне начального присвоения прибавочной стоимости, но в момент перераспределения с периферии к ядру уже после ее создания»418. Поэтому внедрение капиталистического рынка на периферии принуждает крестьянство — часто с помощью внеэкономических методов (например, таких, как «второе издание крепостничества», которое в этом контексте рассматривается И. Валлерстайном не как возрождение феодализма, а как приспособление к требованиям капиталистической экономики) — работать на рынки мир–системы. Этот процесс также разрушает локальные города, снижает уровень жизни масс в сравнении с докапиталистическим периодом и оказывает содействие развитию паразитической политической элиты, которая руководит слабым государством (в то время как государствам ядра присуща такая характеристика, как сила).
Такая картина мира напоминает дистинкцию между метрополией и сателлитами А. Г. Франка. Но именно здесь И. Валлерстайн внедряет концепцию полупериферии, то есть тех стран, которые «попадают между первыми двумя категориями и играют отличную роль…. Частично они действуют как периферия по отношению к ядру и частично выступают в роли ядра по отношению к некоторым периферийным регионам. Как внутренняя политика, так и социальная структура полупериферийных стран своеобразны, и они являются более способными использовать себе во благо ситуацию гибкости, которая создается экономическим падением, чем страны ядра или периферии»419. Такая структура современной мир–экономики ориентировочно стабилизировалась в 1640‑м году (в конце длинного XVI в.).
Заимствуя из ленинской теории империализма идею о естественной конкуренции и вражде, существующей между странами ядра, И. Валлерстайн развивает свою концепцию гегемонии. Он интерпретирует гегемонию преимущественно в терминах экономической динамики: последняя «может определяться, — пишет исследователь, — как ситуация, в которой продукция определенного государства ядра вырабатывается настолько эффективно, что она является конкурентоспособной и в других государствах ядра и, таким образом, это государство получит первоочередную выгоду от максимально свободного мирового рынка. Очевидно, для того, чтобы воспользоваться таким преимуществом в производстве, государство должно быть достаточно сильным ради избежания или минимизации вероятности создания внутренних и внешних политических барьеров свободному потоку факторов производства; чтобы сохранить это приобретенное преимущество,