господствующие экономические силы считают нужным авансировать определенные интеллектуальные и культурные тенденции, движения и идеологии (курсив мой. — Авт.). Проблема гегемонии состоит в том, что она является текучей. Только лишь государство становится настоящим гегемоном, оно начинает приходить в упадок; государство прекращает быть гегемонистским не потому, что оно теряет силу, а потому, что другие усиливаются»420.
Достижение статуса гегемонии внутри ядра означает также гегемонию в масштабах всей мир–экономики: XVII в. (до 1672 года) характеризовался гегемонией Голландии, которая опиралась на преимущество Объединенных провинций в агропромышленной сфере, коммерции и финансах; последняя четверть XVIII и большая часть XIX столетий были эпохой Британской гегемонии; а после интерлюдии борьбы за гегемонию (период двух мировых войн) внутри ядра определился новый победитель — США.
Несмотря на отрицание концепции национального развития, а соответственно и возможности такого развития в реальности, И. Валлерстайн соглашается с возможностью повышения статуса определенной страны внутри мир–системы. Так, если Россия на рубеже XIX–XX вв. была полупериферийной страной, установление ленинского режима позволило ей получить статус сильной полупериферии, которая предъявляет претензии на членство в ядре капиталистической мир–экономики. Ленинский режим, по мнению исследователя, создал систему государственного капитализма, которая существовала в интересах бюрократической буржуазии и вовсе не была авангардом мировых социалистических сил, «чья внутренняя трансформация могла бы служить несовершенной моделью будущего мира, будучи в то же время элементом перехода к нему»421.
Попытка И. Валлерстайна построить макротеорию социального мира предоставляет исследователю, который пользуется его категориями, возможность охватывать целостную динамику мир–системы в больших отрезках исторического времени. В то же время стремление к «монистическому взгляду на историю» приводит к игнорированию роли тех факторов, которые не получают объяснения с помощью мир–системной концепции. Так, он почти полностью упускает из виду роль западноевропейской науки в развитии капитализма и модерного социального порядка в целом (в противоположность внимательному отношению М. Вебера к этому феномену).
Синтез идей мир–системного анализа с парадигмой государства, стимулирующего развитие, позволяет формулировать и реализовать задачу общественного прогресса, приближая страны, которые берут на вооружение такую стратегию, к парадигме поздней модерности, и помогает избегнуть как идеализированного взгляда на саморегулирующуюся динамику капитализма, так и безапелляционных инвектив в его адрес.
Масштабный интеллектуальный проект И. Валлерстайна повлиял даже на его научных оппонентов — теоретиков–модернизаторов, так что теперь фокус теоретизирования современного Ейзенштадта носит не столько локальный, сколько «мир–системный» характер, поскольку модерность рассматривается в качестве глобального феномена, а применение идей И. Валлерстайна в контексте постленинской общественной трансформации в Украине продемонстрировало свою эвристичность422. Перед исследователями встает задача осуществить критическое переосмысление наработок американского ученого и его школы, а такое переосмысление включает отказ от идеологического и политического экстремизма, резко снижающего адекватность и реалистичность прогнозов и объяснений в рамках его теории (достаточно вспомнить Валлерстайновский прогноз о распаде НАТО, который должен был наступить в 90‑е годы XX в.) и достижение синтеза с традициями, ценность которых сам И. Валлерстайн склонен занижать.
Такая стратегия использования идей мир–системного анализа дает возможность построить более сбалансированную теорию социального развития и модернизации, которая сможет избегнуть односторонности как «большого отказа» критических теоретиков, так и конформистского увлечения глобализацией, демонстрируемого сторонниками неолиберального консенсуса.
Государство, содействующее развитию: интеллектуальные источники исследовательской программы и практический опыт «азиатских тигров»
Возникновение теории модернизации и достижение ею господствующего статуса в социологической науке 50–60‑х годов XX в. было связано с интеллектуальной гегемонией взглядов Т. Парсонса на социальные изменения в целом и на путь к модерному обществу в частности. Последователь Т. Парсонса и основатель неофункционализма Дж. Александер справедливо заметил, что социологические традиции (парадигмы, школы или исследовательские программы; выбор терминологии зависит от философско–методологической ориентации исследователя) основываются мыслителями, которые получают харизматический статус423.
Рутинизация парсонсовской теории действия и социальных систем превратила этот концептуальный инструментарий, разрабатывавшийся на основе методологических основ аналитического реализма («конкретное применение теории действия следует отличать от его аналитического значения»424 — таким был лапидарный вердикт Т. Парсонса еще в «Структуре социального действия»), в универсальную систему координат, которая механистически применялась сторонниками этого направления для интерпретации процессов социальных изменений и модернизации конкретных обществ. Аналогичную рутинизацию и вульгаризацию в свое время пережило учение К. Маркса, все разнообразие которого последователи на манер Поля Лафарга сводили к принципу экономического детерминизма, предоставив статус легитимности парсонсовской интерпретации марксизма как переформулирования утилитаризма классической политэкономии с позиции радикальной политики и игнорируя многомерный, синтетический характер социальной теории К. Маркса. Поэтому адекватной представляется критика Р. Дарендорфа в адрес ультраортодоксальных последователей Т. Парсонса, которые сосредоточивались на бесконфликтных, беспроблемных аспектах социального развития.
Более того, акцент на функционалистском подходе к обществу, то есть концептуализация его как социальной системы, которая дифференцируется на четыре подсистемы, каждая со своей функцией (экономика в этой схеме выполняет функцию адаптации, политика — целедостижения, социетальное сообщество — интеграции, социокультурная сфера — латентной поддержки образца), привела к растворению понятия государства как единицы анализа в концепциях политической системы и коллективного поведения. Государство фактически не рассматривалось в качестве автономного деятеля, способного ускорить или затормозить социальное развитие и существенно повлиять на констелляцию социальных сил в обществе. Исследователи, по словам американского социолога С. Краснера, «писали о правительстве, политическом развитии, группах защиты интересов, голосовании, законодательном поведении, лидерстве и бюрократической политике, то есть почти обо всем, что угодно, кроме “государства”»425.
Другим экстремом в дискурсе об общественном развитии и модернизации в западной социологии стало возникновение мир–системного анализа с его категоричными утверждениями об исторических системах, а не национальных государствах как единице анализа в социологии и принципиальной невозможности национального развития в рамках современной капиталистической мир–системы426.
На другом полюсе политико–идеологического и теоретико–методологического континуума находились исследователи, которые вдохновлялись взглядами Т. Парсонса на происхождение модерна и развитие. Эти Парсонсовские эпигоны очень часто склонялись к абсолютизации утверждения основателя теории социального действия и социальных систем о том, что «проблема объяснения происхождения образца культурной и социальной организации фундаментальным образом отличается от проблемы объяснения его распространения с помощью уже существующих примеров. что модерное индустриальное общество стало первичной моделью для мира в целом, едва ли может поддаваться сомнению (курсив мой. — Лет.)»427.
Последний тезис, в свою очередь, опирался на парсонсовскую интерпретацию веберовских идей об уникальном характере модерного социального порядка Запада: «Вебер рассматривал развитие современного западного мира, а в особенности той его части, которая находилась под влиянием аскетического протестантизма, как авангард (курсив мой. — Лет.) наиболее важной эволюционной тенденции…. Решающее значение в нестабильном современном мире экономического развития на уровне промышленности и более модерного уровня политической организации не может пониматься в отдельности от этого более широкого эволюционного контекста»428. Например, такие социологи, как А. Инкелес и Д. Смит, в своем исследовании перехода от традиционной социальной организации к модерному обществу рассматривают этот процесс как одно из измерений линейного, универсального процесса рационализации культуры, которая, в свою очередь, определяется рационализацией материальной жизни, то есть технологическими изменениями, вызываемыми индустриализацией429.
Именно против таких взглядов и были направлены теоретизирование и эмпирические исследования в границах исследовательской программы государства, стимулирующего развитие, которое, опираясь на успехи движения «возвращение государства назад» к социологическому анализу, старалось в то же время избегнуть односторонности как сторонников структурного функционализма, так и концепции центральности государства. К наиболее влиятельным представителям движения «возвращения государства назад» можно отнести таких авторов, как Ф. Скочпол, Ч. Тилли, П. Эванс, Д. Рюшемейер.