В-третьих, крупнейшие корпорации на протяжении последнего столетия доказали свою способность косвенно, частично, локально, но мощно регулировать и контролировать определенные сегменты рынка (последнее особенно характерно для деятельности ТНК в ряде развивающихся стран). Антимонопольное же регулирование (1) само является сознательным воздействием на рынок и (2) лишь ограничивает (но не устраняет полностью) влияние ТНК.
Наконец, в-четвертых, весьма значительными являются (1) объем экономических ресурсов и (2) часть пропорций на внутрифирменном (так называемом «микро») уровне, которые сегодня также являются объектом сознательного регулирования. При этом понятие «микроуровень» в ряде случаев достаточно условно: «внутренние» экономические отношения крупнейших транснациональных корпораций регулируют объем производственной деятельности и, соответственно, обмена этой деятельностью, распределение ресурсов, пропорций и так далее в масштабах многих сотен миллиардов долларов и сопоставимы с масштабами небольших государств. В таких корпорациях существует система отношений сознательного регулирования и планирования, которая предполагает наличие (1) внутренних нормативов, (2) трансфертных цен, (3) механизмов сознательного распределения ресурсов, (4) единой системы управления (степень ее централизации - второй вопрос; тезис о самостоятельности звеньев как атрибуте сознательного регулирования был давно обоснован145), (4) формирования контингента менеджеров и «профессионалов» вплоть до целостной стратегии работы с персоналом, включающей определенную идеологию, культуру и традиции фирмы.
Но мы не будем увлекаться: в данном случае задачей было лишь упоминание о том, что сознательное регулирование является одной из тенденций, которые характерны для сегодняшнего мира, где конкуренция во многом ограничена.
В то же время главные проблемы в исследовании процессов снятия рыночных отношений в результате развития креатосферы лежат «по ту сторону» традиционных экономических вопросов соотношения плана и рынка1. Речь пойдет о более масштабных закономерностях.
Начнем рассмотрение проблем снятия рынка, взяв за основу аксиоматику неоклассики, представленную в различных курсах economics, и тем самым вновь обратимся к предмету, рассматривавшемуся в тексте, посвященном пределам неоклассики. Этот повтор будет намеренным, ибо разный контекст по-новому высветит некоторые важные акценты. Кроме того, не хотелось бы заставлять читателя возвращаться назад для того, чтобы увидеть обоснование принципиально важных для нас выводов.
Рынок и креатосфера: взгляд сквозь призму economics
Economics уже давно сталкивается с тем, что снятие материального производства (даже в таких превратных формах, как развитие информационного общества, и так далее) «бросает вызов» многим аксиомам, на которых построена эта теория. В то же время для economics характерно игнорирование этой проблемы как вызова: все эти феномены
^ работы Н.В. Хессина, который одним из первых и наиболее тщательно обосновал этот тезис. Позиция авторов по этому вопросу отражена в нашей книге «Реализация общенародных интересов» (М., 1985) и книге Бузгалина «Противоречия самоуправления, централизма и самостоятельности в плановом хозяйстве» (М., 1988).
1 Заметим: во второй половине 1990-х годов на эту проблему вновь обратили пристальное внимание В. Л. Иноземцев и О. Н. Антипина, сосредоточившись преимущественно на анализе «деструкции стоимости (см.: Антипина О.Н., Иноземцев В.Л. Диалектика стоимости в постиндустриальном обществе // Мировая экономика и международные отношения. 1998. № 5, 6, 7), и обратили вполне заслуженно, хотя и без соотнесения с существовавшей задолго до них критической советской традицией. При этом, на наш взгляд, эти авторы неправомерно и без достаточно глубокого обоснования «забывают» о тренде снятия рыночных отношений по мере роста обобществления. Последний процесс, в строгом смысле слова, характерен -здесь нет оснований для дискуссий - для индустриального производства. Но, во-первых, последнее было и остается основой экономики большей части человечества и, во-вторых, обобществление не исчезает по мере развития постиндустриальных технологий, а снимается в более сложном феномене, предсказанном еще К. Марксом, назвавшим его «всеобщим трудом».
трактуются в большинстве случаев лишь как новые экстерналии, внешние факторы, которые не характерны для собственно экономической материи, для рыночных отношений146.
Последнее само по себе верно. И если бы при этом признавалось, что рынок, как таковой, под влиянием этих процессов уходит в прошлое, не было бы и оснований для полемики.
Однако реакция большинства ученых, принадлежащих к этому направлению, оказывается обратной: для них, как известно, характерен своего рода «экономический (если не сказать - «economics’овский») империализм». Они искренне принимают перенесенные рыночной средой на постэкономический мир превратные формы за сущность, воспринимают их как естественно-вечный (точнее, вневременной, ибо историзм в их научном методе отсутствует практически полностью) феномен и не видят проблемы. Генезис информационного общества, по их мнению, лишь несколько «усложняет», но не отрицает фундаментальных закономерностей рыночной системы.
Между тем этот «вызов» существен.
Дело в том, что мир креатосферы отрицает ключевые аксиомы economics, а экономическая теория, принадлежащая к mainstream, этот вызов не принимает147.
Первый блок проблем, связанных с этим «вызовом». Общеизвестно, что в основе теории микроэкономики лежит понимание ресурсов как ограниченных, массовидных, а потребностей как безграничных. Между тем именно здесь происходят существенные изменения. В самом деле, каким образом может строиться взаимодействие экономических агентов, какой вид приобретут параметры спроса и предложения, если ресурсы окажутся «непотребляемыми», неуничтожимыми; если они будут носить всеобщий характер; если при этом целый ряд ресурсов (а именно ключевые - человеческие и природные - ресурсы) окажутся невоспроизводимы и абсолютно ограниченными в силу своей уникальности, что обусловливает отношение к ним не как товарам, а как к неотчуждаемым общечеловеческим культурным ценностям?
Ответ неоклассической теории в данном случае известен и на принципиальном уровне прост: такие ресурсы должны либо выступать как общественные блага, либо их надо превратить в ограниченные и потребляемые, т.е. «нормальные» частные блага. Соответственно, в рамках ортодоксальной, тяготеющей к право-либеральному тренду теоретической постановке роль первых должна быть сведена к минимуму, а спецификация прав собственности на вторые должна быть максимально полной. Такая постановка предполагает, следовательно, максимально полное, широкое и скрупулезное распространение интеллектуальной частной собственности на все возможные и невозможные области креатосферы.
В рамках неоклассики, в большей мере тяготеющей к левому идейному полю, неявно признается, что все большее распространение мира культуры (даже если мы рассматриваем его уже и в превратной форме, как мир информации) делает малоплодотворным рассмотрение благ как ограниченных, частных, а потребностей как безграничных и представленных только платежеспособным спросом, что создает предпосылки для появления нового поля исследования - процессов создания, распределения и «потребления» (точнее, как уже не раз отмечалось, распредмечивания) общественных благ или (здесь присутствует некоторая доля условности) «экономики общественных благ» (но не экономики общественного сектора; подробнее об экономике общественных благ как теоретической проблеме - ниже).
Второй блок. Распространение уникальных ресурсов (в частности, превращение биогеоценозов в уникальные ценности) не позволяет строить отношения конкуренции на основе простого соотношения спроса и предложения. Скорее, для всякого уникального ресурса будет характерен механизм, напоминающий естественную монополию, где существуют абсолютные ограничения, а неповторимость ресурса не просто накладывает определенный отпечаток на конкуренцию (что показано в современных версиях economics), а делает ее вообще антисоциальным феноменом (типа продажи уникальных произведений искусства в частные руки на аукционах). Невозможность воспроизводства данного предмета, невозможность свободного вхождения в эту сферу других агентов - все это можно, конечно же, интерпретировать как лишь некоторую модификацию рынка. Но вот вопрос: не есть ли это тот редукционизм, который приводит к игнорированию (или, в лучшем случае, камуфлированию) нового содержания? Автомашину можно представить в виде нового типа телеги, но поможет ли такая «научная» квалификация развитию автомобильного транспорта? Пока автомобили оставались исключением, а телеги были правилом, для адептов гужевого транспорта такая «наука» была полезна и выгодна, но для Генри Форда она бы оказалась уже как минимум бесполезна.
Так и с миром уникальных и одновременно всеобщих благ: пока они были исключением и использовались как некоторый «странный» объект частной собственности (автомобиль, согласитесь, это ведь несколько странная телега), их создание и распределение (потребление) как товаров было явлением возможным, хотя и вредным (в самом деле, нахождение в частной собственности уникальных произведений искусства или биогеоценозов, научных открытий и т.п. есть, как мы показали ранее, антисоциальный феномен). Но когда деятельность, определяющая векторы и качество развития человечества, становится ничем иным, как опредмечиванием уникального творческого потенциала уникальной личности, создающей уникальный результат, который может быть без ограничений использоваться каждым, тогда исключение становится правилом, а перед исследователем встает новая проблема. Это проблема поиска пострыночного способа аллокации уникальных и одновременно всеобщих ресурсов. В этих условиях исходная аксиома нового economics должна звучать так: это наука о создании и использовании уникальных всеобщих (неограниченным) благ с целью обеспечения эко-социо-гумани-тарного прогресса.