(Боимся, что Маршалл и Самуэльсон восстанут из гроба, дабы наказать за кощунство авторов последнего утверждения.)
Итак, по всем названным параметрам экономическая теория, лежащая в рамках mainstream, по-видимому, должна либо переосмыслить свою аксиоматику, либо.
Либо найти возможность решения проблем развития рынка, соблюдая старые аксиомы, но при этом принимая во внимание новое качество ресурсов и потребностей.
Последнее, как мы уже заметили, ей удается, причем без особых трудностей, ибо это решение уже «нашла» практика. Оно просто как колумбово яйцо: современный рынок «просто» превращает всеобщие уникальные блага в частные при помощи простейшей формы - частной интеллектуальной собственности. Но это решение принадлежит к тому типу неталантливо-ретроградных шагов, которые загоняют систему на старую дорогу реверсивного движения к прошлому. На старой смоленской дороге поражение ждет даже наполеонов.
(Впрочем, в социальных сферах победы Истины, Добра и Красоты часто приходится ждать гораздо долее, нежели в случае войн как таковых. Да и Добро от Зла здесь отличить гораздо труднее.)
Третий блок проблем. Едва ли не самый главный «вызов» economics^ связан с изменением параметров поведения человека, его ценностей и мотивации. Неоклассическая экономическая теория в основе своей исходит из понимания человека как homo economicus, а рациональность его поведения (после некоторого рода манипуляций с идеей максимизации полезного эффекта) сводится к максимизации стоимостного, денежного дохода при минимизации затрат ресурсов, прежде всего труда. При этом подразумевается, что мотивация может быть шире, что человек может преследовать, ориентироваться не только на стоимостные ценности, но в практическом приложении, при анализе рыночных процессов, основные ценности и мотивы так или иначе сводятся к узкоэкономическим, к измеряемым деньгам.
Между тем рождение мира культуры, лежащего «по ту сторону материального производства», и превращение репродуктивного труда в творческую деятельность, с одной стороны, качественным образом изменяют параметры мотивации, превращая саму деятельность как таковую, сам процесс созидания в стимул, мотив и результат труда. С другой стороны, сами потребности оказываются ограничены, ибо их удовлетворение всякий раз оказывается связано с необходимостью затраты времени, труда, энергии на сам процесс «потребления», который в данном случае выступает как распредмечивание (ограничимся только одним примером: удовлетворение основной потребности ученого - в новом знании - есть сложнейший труд).
Заметим: и здесь в последние десятилетия неоклассическая теория сумела «открыть» (едва ли не столетие спустя после марксизма) наличие у индивидов долгосрочной альтруистической мотивации: стремление человека не только к максимуму денег и минимуму труда, но и к счастью, солидарности и т.п. (мы об этом уже писали в I томе). Но это «открытие», к сожалению, мало что изменило. Поглощенные неоклассической методологией авторы и качественно новый тип деятельности качественно новых людей, преследующих качественно иные, нежели максимизация денежного дохода, цели пытаются анализировать исключительно с точки зрения построения моделей оптимизации их решений, применяя старые подходы к решению качественно новых проблем и получая в результате весьма плоское отражение некоторых рыночноподобных «закономерностей» функционирования участников социальных движений, НПО, добровольческой деятельности и т.п., но игнорируя новое качество их бытия.
Четвертый блок проблем. Еще одним «вызовом» аксиомам economics становится вопрос о собственном содержании благ, создаваемых в процессе творческой деятельности. Если мы их рассматриваем как элемент культуры (а вещь, в которой воплощена эта культурная ценность, есть всего лишь тиражируемый материальный носитель, но не как главный результат труда), то в этом случае стоимостная оценка (механизмы рыночного формирования которой, собственно, и описывает economics) оказывается применимой лишь к материальному носителю собственно культурной ценности. Что же касается «вклада» собственно творческой компоненты, то последний оценивается исключительно по его рыночному эффекту - с точки зрения той прибыли (большего дохода), которую может принести его использование на рынке. Это решение economics столь же «естественно» для него (он как всегда позитивно-некритически отражает практику тотального рынка), сколь и реверсивно-банально. Для плотника микроскоп есть несколько странный молоток. Для агента рынка и его ученого адепта полотно Рембрандта есть выгодная инвестиция, университетское образование - способ заработать на дорогой автомобиль, справедливость - средство предотвратить обострение социальных противоречий и тем самым обеспечить стабильность институтов и низкие трансакционные издержки.
Эту практическую и теоретическую инверсию целей и средств человеческого развития можно было бы считать даже полезной (университеты никто не закрывает, профсоюзы в странах «золотого миллиарда» никто [пока?] не запрещает), если бы не один «нюанс»: общая тенденция превращения креатосферы в превратный сектор, а социального творчества - в предпринимательство. В результате университеты все больше становятся более или менее выгодными инвестиционными проектами, нацеленными на максимизацию прибыли, и готовят по преимуществу профессиональных финансовых спекулянтов, пиарщиков, юристов и все меньше учителей и рекреаторов общества и природы; круг ориентированных на обслуживание бизнеса «профессионалов» от науки и искусства расширяется, а общедоступные культура и образование сокращаются; масскультура и идейное манипулирование доминируют, а низовая демократия и подлинное искусство обречены на маргинальность.
Вернемся к теории. За этими видимыми проблемами скрывается невидимая невооруженным (не вооруженным категориальным аппаратом диалектической логики, позволяющей различать сущность и видимость, развитие и реверсивную инволюцию) взглядом проблема адекватного социофилософского и политико-экономического отображения новой природы творческой деятельности и созидаемого ей всеобщего богатства, имеющего прежде всего культурное, а не рыночное значение. Иными словами, Прогресс креатосферы, собственное содержание всеобщих [культурных] благ предполагают, что экономическое (не рыночное, а экономическое - имеющее значение для эффективного развития производства человеческих качеств и технологий) значение последних должно определяться, исходя из вклада в развитие мира культуры. Последнее, в частности, означает, что параметры образования должны задаваться задачами прогресса человеческих качеств и общества, а не конъюнктурой рынка рабочей силы, что так же должны формироваться сферы искусства, рекреации общества и природы.
Это переворот не меньшего масштаба, чем трансформация средневекового мира, где параметры производства (сельскохозяйственного, ремесленного и т.п.) и торговли определялись исходя из их ценности для пьянок, дуэлей и кутежей сеньора, к миру нового времени, где максимизация денег есть высшая цель, определяющая ценность человека и его возможность получать иные удовольствия. Для первого деньги не есть ценность - они лишь одно из (причем наименее достойных -грабеж и война есть дело не в пример более благородное) средств упрочения своего статуса в иерархии. Для второго - они самоценность.
Так же и переход от мира товарного производства к «царству свободы» и миру креатосферы. Для последнего измерение ценности произведения творческой деятельности и ее самой рыночным эффектом от их продажи есть примерно то же, что для буржуа - измерение эффективности промышленного производства древностью рода, количеством выпитого на пиру вина и успехами на дуэлях.
Впрочем, эти примеры - не более чем иллюстрация неадекватности рыночных измерителей для мира креатосферы.
В качестве небольшой, но важной с точки зрения авторов ремарки заметим: определение феноменов креатосферы как общественных благ создает объективное основание для рассмотрения мира культуры как всего лишь некоторого исключения из правил рынка; мы же рассматриваем мир, где эти исключения становятся правилом: лежащая «по ту сторону собственно материального производства» «экономика» «царства свободы» рассматривает ограниченные ресурсы и рынок как некоторые «провалы» «экономики общественных благ» (авторы здесь нарочито используют не слишком адекватный для данного материала язык economics).
Более того, определение в качестве общественных благ применимо лишь по отношению к весьма ограниченному кругу предметов мира культуры (большая часть последних в аксиоматике economics к таковым благам не относится, ибо в этой парадигме проблема решается предельно просто: все, что продается, общественным благом не является, и задачей является создание таких условий, в которых как можно более широкий круг благ подлежал бы продаже, независимо от их собственного содержания: Everything for Sale! - таков лозунг неолиберализма; World is not for Sale! - говорит оппозиция). В свою очередь, купля-продажа культурных благ создает предпосылки для отождествления феноменов мира культуры и материальных продуктов репродуктивного труда как товаров.
В самом деле, на сегодняшнем рынке равно успешно продаются картины великих мастеров и кока-кола, научные открытия и старые ботинки рок-звезды. Здесь возникает типичная для рынка инверсия: кажущееся естественным «простое» применение критериев соотношения спроса и предложения к оценке культурных ценностей представляет собой не более чем превратную, перенесенную форму, неадекватную собственному содержанию последних.
И эта инверсия, повторим, небезопасна: она лишает феномены культуры их собственного, адекватного их природе социального содержания, делая их всего лишь одним из видов товара и/или капитала. Здесь «работают» те же механизмы, что и при продаже чести, совести, любви и т.п. Самое интересное здесь состоит в том, что последние действительно продаются в мире рыночных отношений (превратные формы вообще всегда действительны, не выдуманы в мире отчуждения), но это не означает, что именно купля-продажа есть адекватная форма для этих человеческих отношений. Точно так же и с феноменами культуры: их можно продавать, их продают, но это неадекватная их природе (как универсальных, всеобщих, общедоступных благ) социальная форма. Более того, господство этой отчужденной формы не проходит бесследно для культуры: господство рынка (особенно в его современных формах, связанных с гегемонией корпоративного капитала) деформирует развитие культурных процессов, подчиняя их внешним рамкам и целям, мощно мотивируя превращение подлинной культуры в массовую (или, как ее Alter Ego, «элитарную»)