Радуясь избавлению от компании Дзанни, Саллоу поднимается из-под стола, отыскивает пробку, закрывает бутылку и сует ее за пояс, тихим свистом окликает Тома, бережно бросает кота в проем, встает на цыпочки у скамейки, поцарапавшей ему голень, цепляется длинными пальцами за выступ, подтягивается, исчезает в дыре, после чего по возможности аккуратнее возвращает панель на место, ощущая туннельный хлад впереди и уже раскаиваясь в поспешном бегстве от огня. Он вздыхает и ползет своим путем.
– Вот оно что, Том, мы празднуем Канун Новогодия.
Однако Том уже далеко, он преследует мышь и не слышит хозяина. Извиваясь вслед за проворным зверем, Саллоу слышит высокий, будто флейтой рожденный вопль.
Все сие время мастер Эрнест Уэлдрейк сидел в углу зала. Он видел, как пришел и ушел Саллоу, он подслушал любовников, но был слишком пьян, чтобы шевелиться. Ныне поэт встает, находит перо там, где бросил его час назад, находит книжку для заметок, в коей писал вирши, оттаптывает пальцы Дзанни, уверяется, что сокрушил мелкого грызуна, хватает себя за почти багряные кудри и издает новый вопль:
– О, зачем разрушенья вручен мне удел?
Он покидает холл в поисках чернил. Именно за чернилами поэт вышел ранее из своих покоев, расположенных в миле или чуть дольше отсюда, ибо сел сочинять обличительный сонет бабенке, что утром разбила его сердце – и чье имя теперь нейдет ему на ум. В мерцании ламп поэт шествует по коридорам, как журавлик с огненным гребешком, вышагивающий по мелководью и ищущий рыбу: руки по швам, будто накрахмаленные крылышки, перо за ухом, книжка в мошне на поясе, глаза шарят по полу, язык заплетается в агонии аллитерации: «Сладкая Сара сидела на светлой ступеньке… Пахаря сердце пронзила прегордая Памела споро… Доля дурная досталась Дафне намедни…» – в попытке припомнить имя оскорбительницы. Он сворачивает раз-другой и обнаруживает себя близ наружной двери. Его приветствует усталый страж. Уэлдрейк дает знак, дабы дверь открыли.
– Там снежно, сир, – добродушно объявляет страж и сутулится в мехах, подчеркивая сказанное. – Видать, холоднее ночи зимой не будет, и река грозит замерзнуть.
Мрачно мастер Уэлдрейк дает новый знак, выговаривая:
– Температура есть лишь состоянье ума. Гнев и иные страсти согреют меня. Я спущусь в Город.
Страж стаскивает накидку с плеч. Та поглощает крошечного поэта.
– Молю вас, сир, не скиньте ее, иначе на заре сделаетесь статуей в садах.
Уэлдрейка захлестывают чувства.
– Вы благороднейший служака, сын Альбиона славный, смелый, бесспорно, Боудикки безупречной благой потомок, воитель вы, чьи добродетельны деянья, и вам они премного славы принесут в сравненье с Уэлдрейка стишатами хромыми. Благодарю вас, о собрат, тепло проститься нам пришла пора. – С такими словами он бросается сквозь проем в черную, спазмическую ночь, в метель, и несется по тропке, что вьется в направлении редких огней, по-прежнему горящих в большей частью дремлющем Лондоне. Стражник на миг обхватывает себя руками, глядит вслед поэту, потом с треском хлопает дверью, сожалея о великодушии, кое, он знает, к утру забудется навсегда, однако же суеверно радуясь тому, что начал год с хорошего поступка и тем самым почти определенно заслужил немного ответной удачи.
Что же до удачи мастера Уэлдрейка, она влечет его, беспамятливого, через два сугроба, по замерзшему пруду, через врата в стене и в пригородные проулки, еще не столь заснеженные. Поэт ведом по знакомому пути скорее инстинктом, нежели рассудком, и приходит к огромному ветхому зданию; окна заперты ставнями, над арочным входом торчит палка с плющом на конце, вывеска на двери извещает, что внутри находится таверна «Морская Коняга». Свет за ставнями и шум за дверьми сообщают мастеру Уэлдрейку, что здесь, в любимейшем питейном заведении и общеизвестном гнусном притоне, его ожидают донельзя чаемое им радушие и утехи, коих жаждет кровь; он стучится, он допущен внутрь, он идет через опоясанный многоярусными мрачными галереями двор, входит в общую комнату и тонет в вони и гаме грубого гогота, пошлого глума и скверного вина: среди здешних головорезов, среди шлюх, среди вопиющих, циничных, злых, отчаянных мужиков и баб, обитающих в сем крысином логове на берегу, израненному поэту проще всего освободиться от всякого бремени. Он роняет меха стражника на пол, требует вина и, предъявив золото, его обретает. Знакомые девки, приблизившись, чешут ему спину и угрожают усладами, по коим он томится; он улыбается, кланяется, надирается; он приветствует тех, кого узнал, и тех, кого не узнал, с равной смешливостью, воодушевляя на издевку и презрение, хихикает на каждый выпад, орет от блаженства после каждого щипка и толчка, а с верхней галереи за ним наблюдают спокойные, жестокие глаза мужчины, что делит бутыль с сарацином в бурнусе, с бородищей и бессчетными кольцами, несколько обеспокоенным тем, как толпа обращается с Уэлдрейком.
Сарацин подается к компаньону.
– Сдается мне, сему джентльмену желают навредить.
Тот, чье лицо почти скрыто тяжелыми черными локонами и полями заморского сомбреро с истрепанными вороньими перьями, чье тело завернуто в черный, изгвазданный матросский плащ, качает головой.
– Они кривляются ему на потеху, сир, уверяю вас. Так они зарабатывают его золото. Се Уэлдрейк, из дворца. Протеже Королевы, отпрыск одной из знатных сандерлендских семей, любовник леди Блудд. Большую часть времени он проводит в подобных тавернах – с тех еще пор, как учился в Университете Кембриджа.
– Вы столь давно знакомы?
– Вестимо, но он со мной так и не познакомился.
– Ах, капитан Квайр! – Сарацин смеется. Он пьян, ибо непривычен к вину. Се статный юный купец, скромный шейх из Арабии, честолюбивейшей страны под протекцией Королевы. Ему, несомненно, льстит дружество капитана Артурия Квайра, ибо тот знает Лондон сверху донизу и ведает, где в сем городе сыщутся лучшие из наслаждений. Мавр полуподозревает, что капитан нацелен на его кошелек, однако он имеет при себе лишь скромную сумму, коей спутник может располагать за уже добытое удовольствие. Мавр хмурится. – Вы решились бы обокрасть меня, Квайр?
– Ваша честь, о чем вы?
– О моем злате, само собой.
– Я не вор. Капитан Квайр холоден, он скорее хандрит, нежели оскорбляется.
Сарацин тянется к винному кубку, любопытственно наблюдая за тем, как две шлюхи ведут мастера Уэлдрейка вверх по лестнице, вкруг по галерее и исчезают в проходе.
– Арабия набирает мощь вседневно, – молвит юноша многозначительно. – Мудрость обязана подсказать вам, что ее негоциантов следует поощрять, а выгодность торговых союзов – обдумать. Наши флоты владычествуют в Азии, уступая лишь флотам Альбиона.
Квайр мечет в него взгляд, ища иронии. Мавр вздымает сверкающую руку и с улыбкой демонстрирует еще больше золота.
– Я говорю о взаимовыгоде, не более. Общеизвестно, как сильно наш юный Калиф любит Королеву Глориану. Ее отец покорил нас, а она – освободила. Она возвернла нам гордость. Мы остаемся ей благодарны. Хранить ее протекцию – в наших политических интересах.
Снизу взлетает вдруг вопль, и на миг языки пламени взвиваются с ревом; кто-то швырнул в решетку камина светильник. Два буяна, абордажная сабля и дирк, ратоборствуют среди скамей. Один высок и строен, в потрепанном бархате; другой среднего роста, в общем лучше фехтует и, поскольку облачен в кожу, почти наверняка профессиональный солдат. Мавр подается вперед, к перилам, а Квайр откидывается назад, щупает впалую щеку, сдвигает густые черные брови, погружается в размышления. Между тем мастер Аттли, хозяин таверны, действует с привычной скоростью, топоча по грязному полу к двери. Он круглолик и одутловат, сей кабатчик; из-за черных точек под кожей, подобных фигам в вареном пудинге, он будто ряб. Дверь открыта, помещение остужается. Мастер Аттли рассеивает столпотворение так и эдак, точно пес унимает отару, и расчищает путь дуэлянтам, а те шаг за шагом отступают к двери и растворяются, сцепившись, во мгле. Мастер Аттли задвигает засов и опускает затвор. Вглядывается в шипящий огонь. Нагибается, чтобы отыскать меж циновок и опилок пивные кружки и тарелки. Одна из шлюх пытается помочь, толкает его в плечо и получает тычок кувшином прежде, чем кабатчик возвращается в свое логовище прямо под галереей, на коей сидят капитан Квайр и сарацин. Пламя отбрасывает высокие тени, и таверна внезапно утихомиривается.
– Может, поищем местечко потеплее? – предлагает мавр.
Квайр съеживается в кресле.
– Мне и тут тепло. Вы вещали о взаимной пользе?
– Я предполагаю, что у вас есть доля в морской торговле или, самое меньшее, команда корабля, капитан Квайр. В Лондоне можно раздобыть сведения, кои никто не вздумает предоставлять мне, но вам добыть их несложно…
– Вот как. Вы хотите, чтобы я на вас шпионил. Заранее узнавал о чьих-либо замыслах, дабы вы слали корабли вперед и перехватывали груз соперника?
– Я не намеревался блазнить вас шпионством, капитан Квайр.
– Шпионством сие и называется. – Опасный момент. Не оскорблен ли Квайр?
– Разумеется, нет. Я предлагаю общепринятую практику. Ваши люди делают в портах то же самое.
Тон мавра умиротворяет.
– Думаете, я из тех, кто шпионит за единоземцами?
Арабиец пожимает плечами и отвергает вызов.
– Вы слишком умны для сего, капитан. Вы умышленно водите меня за нос.
Тонкие губы Квайра расходятся в улыбке.
– Вестимо, сир, но вы далеко не откровенны.
– Если вы так считаете, прекратим нашу беседу.
Капитан трясет головой. Под сомбреро раскачиваются длинные густые локоны.
– У меня для вас новость: я не вкладываюсь в корабли. Я не командую кораблем. Я даже не офицер корабля. Я не моряк. Я не служу ни в армии на берегу, ни на флоте в море. Я Квайр и ничто, кроме Квайра. Оттого я вовсе не могу вам помочь.
– Полагаю, вы можете более чем помочь. – Выразительно, но неопределенно.
Капитан дыбит ближайшее к сарацину плечо и опирает на него подбородок.
– И вот вы делаетесь откровенны, м?