Dies irae, dies sanguinus… День гнева, день крови, вот ты и наступил?
О, мой лорд, мой лорд!
Мы стояли в замерзшем церковном дворе, мои лорды тихо сомкнулись вокруг меня.
Роберт с жаром подался вперед:
— И больше вы ничего не выпытали?
— Когда они начнут? — подхватил Говард.
— Клянусь Божьей кровью, я пытался! — взорвался Рели. — Хотя он пришел как друг, я приставил ему к горлу кинжал, и, даю руку на отсечение, он больше ничего не знает! Однако не секрет, где в Лондоне собираются сбежавшие из Ирландии крысы!
Вот уж действительно не секрет, кто привечает у себя бывалых вояк, будь то последняя мразь.
— Так что я первым делом вскочил в лодку и велел, грести к дому милорда Эссекса, — торопливо продолжал Рели. — При моем появлении дозорный поднял тревогу. В следующий миг рядом с нами просвистела пуля.
Значит, вооруженный мятеж — неужто он все-таки замахнулся на измену, которую даже я не смогу простить! Я взглянула в бледное и разгоряченное лицо Рели и чуть не расцеловала его в васильковые глаза.
— Благодарение Богу, что вы целы, сэр Уолтер! Его рука спасла вас от смерти!
— Скажите лучше, крепкие руки моего доброго гребца., — мрачно отвечал Рели. — После первого же выстрела он быстро развернул лодку, и мы полетели, словно за нами черти гонятся! Однако ошибки быть не может, они там вооружены!
— Кто зачинщики? Кто засел в Эссексхаузе?
Роберт ответил без запинки:
— Все — хорошие знакомые Вашего Величества, все, за кем мы в последнее время установили надзор: сам милорд, его сподвижники, лорд Саутгемптон и сэр Кит Блант, с ними ирландское отребье, сержанты, капитаны и всякая мелкая сошка.
О, мой лорд, мой лорд, ни один из них не достоин развязать завязки на вашей обуви! И в таком-то худом решете вы отважились выйти в море?
Они говорили, а я рыдала, не потому что, как они думали, испугалась вашего мятежа, но потому что скорбела о вашем падении, вашей роковой ошибке, вашей бесконечно обидной глупости.
Запах страха сгущался. Мы сбились в кружок, словно дети, ожидающие возгласа «Отомри!», когда вбежал гонец с раскрасневшимся диким лицом и криком, которого мы все страшились: «Заговор против королевы! Мятежники хотят отнять у нее корону, а затем и жизнь!»
Я предупреждала его, я сказала прямо — личное оскорбление я простить могу, умысел против моего трона — никогда. Моего трона? Нашего трона, державного трона королей, наследия Тюдоров, которое досталось мне от сестры, ей — от нашего брата, ему — от отца, а отцу — от основателя нашей династии. Как могла я простить подобное посягательство?
За этот трон я в юности чуть не поплатилась жизнью. За то, чтобы продержаться на нем сорок лет, я заплатила жизнью, несбывшейся надеждой иметь детей, здоровьем, душевным спокойствием, кровью в моих жилах.
Взять, удержать, сберечь — так говорят в народе. Ему бы следовало знать это.
Значит, никакой пощады Икару, которого безумие увлекло к самому Солнцу. Однако даже сейчас, бессильный помочь себе и тем более мне, он еще может помочь Англии. Он покажет нашим заморским друзьям и доморощенным недругам, что Англия верна Тюдорам, как в день Босворта, в день воцарения нашей династии. Пусть поднимает мятеж. Тогда мир увидит, что Англия признает лишь одну владычицу, Глориану, королеву Елизавету!
— Сэр Роберт!
— Ваше Величество?
— Не будем действовать сгоряча — будем искать мира даже на острие меча. Пошлите к моему лорду и его союзникам депутацию тайных советников, пусть учтиво попросят его предстать перед советом и объясниться.
— Будет исполнено, мадам.
Я знала повадки моего лорда. И если мой зов подействует на эту мягкую, но яростную глину, как я рассчитываю…
Ладно, посмотрим.
Разгадал ли Роберт мой замысел, унюхал ли, почувствовал ли нутром, как это нередко случалось прежде? Ибо он осуществил его быстрее мысли.
Однако не его рука качнула весы, нет, и не моя.
То, что произошло, было предопределено силой, рядом с которой мы все — ничто.
Ибо события устремились по предназначенному пути, в направлении, указанном на небесах до начала времен, до того, как земля обрела форму и субстанцию, по пути, положенному нам в тот миг, когда Божья рука, лепя человеческий род, подарила нам наше обиталище, сотворила планеты и зажгла звезды.
Мои лорды вступили в Эссекс-хауз и увидели, что он кишит отчаянным сбродом, а в воздухе висит безумие, словно в охваченном чумой городе, где каждый кричит: «Sauve qui peut! Спасайся кто может!» Лорд-хранитель печати Эджертон, сопровождаемый королевским герольдом, остановился посредине двора и зычно повелел моему лорду распустить соратников, сложить оружие и немедленно явиться ко двору, и его примут со всяческим почетом. За эту любезность все четверо посланцев в пять минут были схвачены моим лордом и заперты в Эссекс-хаузе.
Итак.
Сработало.
И вот, пока мы расхаживали по прихожей Уайтхолла, вбежал другой запыхавшийся гонец: «Милорд поднял восстание, весь Лондон идет за ним. Сити вооружается против королевы!»
Я коротко рассмеялась в бледные лица окруживших меня придворных:
— Мужайтесь, милорды! Пусть восстает — за ним не пойдут! Против меня — нет!
Самый воздух прошелестел общей молитвой: «Дай Бог, чтобы она оказалась права!»
Однако, подобно Кассандре, которую отвергнутый Бог наказал даром прозрения, я не радовалась своему предвидению. Ведь, если я права, мой лорд бросается в пучину заблуждений столь глубокую, что самому Богу его не вызволить.
Каждую минуту поступали новые вести.
— Милорд вышел на улицу, за ним бежит его сброд!
Я должна была убедиться.
— Как он выглядит?
— Дико, мадам, словно сбежал из бедлама.
Думаю, так оно и было, им владело исступление. В последующие годы будут писать о «восстании» моего лорда, о его «мятеже», однако в действительности это больше походило на парад шутов или умалишенных — он, словно оглашенный, бегал по Сити, сопровождаемый своим разношерстным воинством, и вопил: «За королеву! За королеву! Ко мне, добрые люди! Меня хотят убить! Ради Бога, ко мне!»
Безумие, безумие, он был одержим семью бесами, его пожирал его собственный нечистый дух.
— И впрямь все нечистые духи взялись ему помогать! — мрачно заметил Бакхерст, когда подоспели новые вести: сэр Кит Блант велел своим людям убивать всякого, кто станет на их пути, свирепая Пенелопа раскатывает по городу в экипаже, убеждает первых встречных поддержать брата.
— Впрочем, один лорд, едва она затащила его в карету, выпрыгнул в другую дверцу. Он поспешил сюда засвидетельствовать свою верность. Ваше Величество хочет с ним поговорить?
— Позже, позже, успеется…
Пенелопа. Без сомнения, она уже видит себя королевой рядом с братом в этом новом королевстве-без-королевы. Однако она, как и он, мочится желчью против ветра.
— Новости, мадам, о войске милорда Эссекса: общим счетом меньше двух сотен.
— Они направляются к собору Святого Павла с целью поднять народ после службы…
— Но они опоздали, прихожане разошлись по домам, нигде ни души…
— И на каждой улице, где они ищут поддержки, к ним поворачиваются спиной…
О, Господи, я видела все так ясно, словно сама присутствовала! Он, перед которым открывались все сердца, все двери, бегает, словно грешник в аду, под дьявольский стук хлопающих дверей и ставен, а женщины, которые целовали его стремя и забрасывали его путь розами, прячут детей, словно у него рога и раздвоенные копыта.
Наконец он подбежал к дому лондонского шерифа, потребовал ополченцев из Сити и свежую рубашку, потому что сильно вспотел (а день был февральский, морозный).
— Сию минуту, милорд, — учтиво отвечал шериф, а сам выскочил с заднего крыльца и поднял тревогу.
Они прождали час с лишним, а потом, утратив всякую надежду, вернулись в Эссекс-хауз.
И здесь я потеряла его: потеряла чувство сострадания к нему, потеряла человека, которого любила.
Когда мой лорд понял, что побежден? Что проиграл игру, а с нею и жизнь? Что одним отчаянным поступком лишился всего в этом мире и своего места в нем?
Или он уже знал, что у него нет будущего без моей любви и поддержки, без моих денег, моего долготерпения? Знал с тех пор, как потерял меня после бегства из Ирландии, после того, как вторгся в мою опочивальню, надругался над моей женской гордостью, — понял ли он тогда, что обречен?
А он был обречен. Словно великий Гектор на стенах Трои, когда того покинули боги, он остался в одиночестве. Вернулся в Эссекс-хауз, заперся в своих покоях, и что он там перестрадал, никто сказать не может.
— Милорд, милорд! — весь вечер не смолкал настойчивый стук в дверь и крики. — У причала ждет лодка, начинается отлив, бегите, сядьте на корабль, бегите во Францию!
Однако ответом была лишь неземная тишина.
День клонился к закату, Лондон затихал в воскресной дремоте, даже мыши не шебаршили.
Под вечер мэр и все олдермены, яркие в своих золотых цепях и мантиях, явились ко мне с приветствием от Сити:
— По правде сказать, Ваше Величество, войска, которые мы поставили охранять Сити, жалуются, что замерзают от безделья, им нечего делать!
И едва затеплились свечи, едва догорел его последний вольный денек, мой лорд отпустил заложников, сломал меч и сдался на милость судьбы.
Их судили в Вестминстере, его и Саутгемптона, судили двадцать три пэра. Кроме вооруженной попытки свергнуть меня с престола ему вменялась изменническая переписка с Испанией и с Шотландией — со всеми, кто соглашался выслушать его дикие предложения посадить их на мой трон в обмен на сохранение за ним должности лорда-генерала. Я получила мрачное удовлетворение от вести, что юному Якову Шотландскому достало ума не согласиться ни на что определенное. Однако он, как и следовало мудрому политику, держал моего лорда про запас.
Начался суд. Бланта судили на следующий день, признали виновным и еще через день обезглавили. Тогда же казнили и негодяя Ли, которого взяли в Уайтхолле на пути к моей опочивальне — он удумал взять меня в плен и потребовать жизнь моего лорда в обмен на мою. Как простолюдин, он не сподобился топора, но к виселице шел бодро и, по правде сказать, заслужил не одну смерть. Приятно подумать, что старая ведьма, которую он сжег, четвертованный ирландский бунтовщик и многие другие, кто вполне обоснованно проклинал час его рождения, дождались, когда он к ним спустится,