Она потянулась к зажигалке для сигар – тяжелой латунной штуковине, предназначенной специально для модной курительной комнаты, – подожгла уголок конверта, а затем уронила его на поленца, аккуратно разложенные в камине для вечерней публики. Она смотрела, как оранжевое пламя тянется кверху, и коротко молилась. Огонь очистит ее прошлое, унося Деса – его слова, его обещания, даже его веру – прочь в клубах дыма.
Глава семнадцатая
Марку хотелось курить.
Куда подевалась Кэролайн? Он не помнил, обещала ли она встретиться с ним в салоне или гостиной. Няня присматривала за Ундиной во время ужина и давным-давно уложила ее спать. Да и самому Марку уже пора было ложиться. Однако кое-что задевало его за живое.
Во-первых, разговор со стюардессой, мисс Хеббли, и странная фраза, которую та произнесла. Человек всегда заключен в ловушке внутри самого себя. Марк не мог сосчитать, сколько раз Лиллиан говорила ему нечто подобное. Она считала душу истинной сущностью человека, но, в отличие от многих, иногда жаждала, чтобы ее душа сбросила смертную оболочку. «Разве не было бы чудесно освободиться от самого себя?» – неоднократно спрашивала Лиллиан; Марк, откровенно говоря, не понимал этого желания. У Лиллиан случались мгновения, когда она пылала ненавистью к себе, говорила о странной тяге избавиться от своего прекрасного тела и лица. Абсурд – особенно учитывая, сколь многие женщины все бы отдали, лишь бы заполучить такие волосы цвета воронова крыла и сверкающие глаза. Лиллиан иногда становилась ходячим противоречием. Так работал ее разум, странный и мрачный. Марк знал, что ему нельзя так обожать даже ее меланхолию, ее причуды, но увы. Он любил их. Ему нравилась та смута, которую он в ней ощущал, даже находясь на другом конце комнаты. Нарастающее напряжение, когда Марк знал, не понимая откуда – просто по выгнутой брови или постукиванию ноги, – что вот-вот грянет бой.
Лиллиан обожала битвы. И билась без пощады, ранила словами, словно когтями. Однажды она сказала Марку, что это неправда, это не она злобна, а просто он предпочитал верить любой жестокости, что срывалась сгоряча с ее уст.
Да, разумеется, он верил. Ее слово было для него Богом, а ведь он даже не верил в Бога. Он верил в Лиллиан. Жестокую, мрачную, странную, чудесную Лиллиан. Марк понимал, что любил ее слишком сильно – сродни тому, как любил азартные игры. Он любил слишком глубоко, и однажды это затянет его на дно.
Нужно перестать о ней думать. Что такого в этом морском путешествии, что заставляло его снова чувствовать такую близость к Лиллиан, словно она здесь, витает поблизости?
Марк покачал головой – он был как будто пьян, хотя после ужина выпил всего бокал бренди. Сегодня Марк вел себя хорошо. Он избегал игры, хотя руки отчаянно чесались, а в ушах словно стоял тонкий собачий вой, далекий, настойчивый, призывный. Марк взял с собой книгу и сидел, уткнувшись в нее носом, пока мисс Хеббли не заставила его вынырнуть.
Не важно.
Его чертова жена – вот чего он хотел. В чем он нуждался.
Но с тех пор, как они ступили на этот корабль, Кэролайн стала часто исчезать. А когда наконец появлялась, на ее губах играла лукавая улыбочка, и говорить об этом Кэролайн отказывалась, настаивая, что все отлучки Марк просто надумывает.
Теперь он знал, что еще отвлекло Кэролайн в ночь спиритического сеанса: Гуггенхайм. Она проговорилась, что той ночью они беседовали, и с тех пор миллионер с раздражающей периодичностью как бы случайно появлялся то тут, то там. Он занял за завтраком соседний столик, в тот же день подсел играть в бридж, и взгляд его все время возвращался к Кэролайн – и задерживался на ней.
Если уж начистоту, Марк мог понять, почему Кэролайн откликалась на знаки внимания человека столь знаменитого и богатого, как Бенджамин Гуггенхайм. Тот был больше похож на Генри, покойного супруга Кэролайн: немолодой, с таким отческим видом, который Марк, будучи почти ровесником Кэролайн, никогда не смог бы при ней на себя напустить. И уверенный в себе – Гуггенхайм излучал тот сорт самоуверенности, что всегда сопутствует огромному состоянию.
Марк выгнал себя в курительную комнату. И только когда понял, что там никого нет – все уже наверняка ушли спать, – осознал, как бешено колотится его сердце. Стыд прокатился словно холодный пот. Марк явился сюда с иррациональной надеждой застать их вдвоем. Он хотел разобраться с этим миллионером, заставить его держаться подальше от своей жены. Чушь – Марк это понимал. Ничего же не случилось. Так почему он ведет себя как одержимый маньяк?
Марк никогда таким не был: ревнивым, мелочным. Только не с Лиллиан. С ней их страсть была взаимной, равноценной. Ему никогда не приходило в голову, что можно думать иначе. Это Лиллиан была ревнивой и беспокойной. И теперь… как будто воспоминание о ней стояло за плечом, нашептывая Марку завистливые мысли. Нужно вернуться в каюту. Кэролайн уже наверняка там и напевает Ундине колыбельные. Это ведь даже не Кэролайн пропала, правда? Это он сам. Это он скитался, потерянный, плывущий по течению.
Марк шагнул к двери, но его остановил едкий запах дыма.
Марк настороженно обернулся.
Искра из-за тяжелого отполированного стола.
Позади него жарко пылал камин.
Мерцание теней на стене, оранжевый свет, танцующий за мягкими креслами.
О господи.
Пожар.
Марк действовал не раздумывая. Он бросился через комнату прямо к камину, едва не споткнувшись о стоящий на пути стол.
Вокруг ни души. Ни экипажа, ни стюардов. Он должен был что-то сделать.
На стене рядом со входом для слуг висели ведра с песком. Марк снял два ведра с крючков и бросился обратно к огню, который уже вышел за пределы камина, пожирая край ковра. Марк высыпал содержимое ведер, и песок помог пригасить пламя. Прежде чем огонь полностью потух, ему пришлось сбегать еще дважды.
По лицу стекал пот. Ковер был весь в песке. Стена закоптилась. Казалось ужасно странным, что огонь в камине столь неконтролируемо вспыхнул – впрочем, на корабле уже произошла целая череда странных происшествий. Повинуясь чутью, Марк протянул руку проверить дымоход. Пальцы обожгло жаром, и пришлось их быстро отдернуть, но стало ясно, что заслонка закрыта. Чертовская безалаберность персонала.
Однажды пожар уже чуть не разрушил его жизнь. Лиллиан удалось избежать этой ужасной трагедии лишь божьей милостью. Фабрика, где она проводила большую часть дня, сгорела дотла, унеся с собой жизни почти всех женщин, с которыми Лиллиан работала.
Однако она оказалась спасена, ведь владелец фабрики отослал ее с поручением. Тогда Марк видел в этом подтверждение от самой Судьбы, что этой женщине, этому совершенному созданию, не суждено умереть.
А потом это чудо стало ироничной насмешкой, ведь она ушла от них спустя неполные девять месяцев.
Марк полез в карман за носовым платком, чтобы вытереть лицо, и краем глаза увидел клочок бумаги, засунутый в наполовину сгоревшую стопку дров. Бî́льшую часть листа поглотило пламя. Остался лишь почерневший, мятый уголок.
Марк его вытащил. И первым, что бросилось в глаза, было имя Энни Хеббли.
Остальное было не разобрать, лишь цепочку отчаянных слов, написанных мужским почерком.
Марк, пошатываясь, рухнул в мягкое кресло, позабыв про спасенный клочок. Эта ночь оказалась слишком долгой и тяжелой – огонь все воскресил, всю его прошлую жизнь. Жизнь, которую он намеревался провести с Лиллиан.
Марк знал, что не стоит, но все равно это сделал. Сунул руку в карман пальто и вытащил тонкий потрепанный дневник. Дневник Лиллиан. Саму ее суть, излитую на страницы.
Последнюю частичку ее души, оставшуюся в живых, – и даже мысль о том, чтобы с ней расстаться, была для него невыносима.
1916
Глава восемнадцатая
17 ноября 1916 г.
Неаполь, Италия
ГСЕВ «Британник»
Он принадлежит ей – и все же не принадлежит.
Он так и не не проснулся. Она не знает, проснется ли вообще.
Энни сидит на раскладном стуле у койки Марка. До сих пор нелегко поверить, что Марк рядом – так близко, что его можно коснуться. Живой – а ведь она годами считала, что он погиб. Он лежит в постели, его голова плотно забинтована. Он изменился, хотя и не настолько, чтобы Энни его не узнала. Она изучает его. Он постарел сильнее, чем должен был за минувшие четыре года. Таким он должен был стать в среднем возрасте. Волосы, насколько их видно под бинтами, подстрижены по-военному коротко – ему очень идет, но Энни скучает по его прежней прическе. Чуть длинновато, и это придавало ему богемный вид, как у какого-нибудь знаменитого британского художника, живущего в Париже и загубленного абсентом и сифилисом.
И все же возраст, болью и страданиями запечатленный на лице, делает его лишь красивее, мужественнее, чем прежде. Ему едва за тридцать, а он уже видел немыслимое. Был на передовой. Рисковал жизнью.
Выжил.
Энни вдруг понимает, что в последний раз видела его еще тогда. До всех этих ужасных событий.
Воспоминания о той ночи на «Титанике» возвращаются слишком легко: крики и паника, члены экипажа, хватающие за руки, когда Энни пробегает мимо, зовущие сесть в спасательную шлюпку. Черная вода, несущаяся по наклонной палубе, впивающаяся ледяными когтями…
Энни содрогается. Руки Марка сложены поверх одеяла. Покрытые шрамами, бледные – и без кольца. На «Титанике» Марк носил обручальное кольцо, а сейчас его нет.
«Проснись, проснись», – хочет сказать ему Энни. Она хочет встряхнуть его за плечи, увидеть, как распахнутся голубые глаза. У нее для него есть новости, и они его обрадуют. И он будет так благодарен: он подхватит ее на руки, прижмет к груди и, наверное, даже…
В глубине сознания вспыхивает образ – очередное видение, или воспоминание, или что-то еще. Его губы прижаты к ее губам. Его руки в ее волосах – и ее волосы намного длиннее, чем сейчас. Она чувствует, как пряди оплетают его пальцы, а его лицо и тело так ей знакомы, как… Не может быть. Этот голод не нов, но он острый и точный, как лезвие ножа.