— Дадим, не жалко! — пообещали парни.
Откуда-то с головы эшелона понеслось и, набирая силу, а с ней и власть, докатилось: «По ваго-о-нам!»
Толпа вздрогнула, качнулась, и людской вал хлынул через пути к темно-красной кишке эшелона. Гукнул, прочищая глотку, паровоз, распустил над собой гриву дыма, приготовился к дальнему бегу. У теплушек объятия, наказы, плач: пока тихий, до последнего сдерживаемый.
Котька не побежал со всеми, его интересовал Аркаша и то, что возле него происходило.
Как только разнеслось: «По вагонам!» — Аркаша руки с баяна уронил, понурился. На нем мать повисла, а от штакетника Лида метнулась. С другой стороны, как из засады, Вася бросился. Мать Аркашина повисела на нем и начала на землю сползать. Ее бабы подхватили и — на шпалы, отваживаться. Князев как подскочил, выкрикнул полоумно: «Баян! Аркадий!» — и деньги, на ладони протягивает.
Лида рядом стоит, как струна вытянулась, только что не звенит. Черными глазами на Аркашу смотрит, не моргнет, и слез не видно, их страх за любимого высушил. Аркадий, будто во сне, плечом повел, лямку на локоть сбросил.
— Спрячь, не срами, — он отвел Васины деньги. Тот их в карман свой толкает, а Аркаша ему баян протягивает. Не знает Князев, что делать; или деньги выронить и мечту свою схватить, или пухлую кипу продолжать упрятывать, а тут еще Аркаша передумает. Промешкал Вася. Лида в баян вцепилась, к себе потянула. Васильковые мехи растопырились, вздохнул перламутровый, а Лида Князеву:
— Уй-ди!
Попятился Вася и пошел прочь, покачиваясь от отчаянья, соря мятыми рублевками. Аркаша Лиду будто бы только теперь рядом увидел, смутился, чего прежде с ним не бывало, выпустил баян.
— Зачем он тебе, Лидия?
— Эх, Аркадий, Аркадий! — жжет его сухими глазами Лида. — Я ведь не Вася Князев, я не к баяну присохшая хожу. А баян сохраню. Вернешься — играть будешь!
— Старшина-а!.. Дику-ун! — торопят от эшелона.
— Если вернусь, — шепчет Аркаша.
— Вернись! Вернись! Вернись! — заклятьем выкрикнула Лида и криком этим будто отпугнула Аркашино сомненье, и он повторил за ней, как пообещал:
— Вернусь.
Обхватил Лидины плечи, поцеловал в губы, крикнул бабам, чтоб приглядели за матерью, и, не оглядываясь, запрыгал через рельсы к теплушкам.
Лида помраченно побрела к шпалам, поставила баян и упала на него как убитая.
Откричала, отплакала сортировочная, ушел эшелон. Котька побежал к берегу, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда он выскочит из-за кривуна.
Он не опоздал, домчался раньше и замер на откосе. В синем мареве над рекой горбатился фермами двадцатичетырехпролетный мост, бурлила, пенилась вода возле толстых ног-опор. Котьке этот мост всегда казался вереницей слонов, перебредающих широкий поток. Но вылетел черный, иглой поблескивающий паровозик, проскочил одну ферму, вторую, третью и, все набирая ход, начал с гулом и лязгом прошивать их, протягивая за собой красную нитку состава.
К дороге Котька возвращаться не стал, пошел к поселку полем, на котором с мальчишками гоняли футбольный мяч. Теперь оно было все перепахано под картошку и засеяно. Где чей участок — сразу не разобрать: пахали лошадями, потом отмеряли саженью и ставили колышек с фамилией, снова отмеряли — и снова колышек. И межей добрых нет. Чуть примяты стежки в одну ступню, и все. Но это деляны городские. Поселковый народ копал лопатами сразу за поселком, и не подряд — выбирали участки, где получше землица.
По пути решил взглянуть на свой огород, как там, думает ли прорастать картошка? А вдруг да выглянули на свет белый темно-зеленые, округленные, как чушачьи уши, ядреные листочки. Шел, беспокоился, не напакостил ли кто. Во многих местах видел воровские подкопки, ждите теперь урожая, хозяева.
Вот и ключ, к которому бегал с фляжкой. Кипит в нем водица, перебрасывает соринки. По закраине лунку густо обстала трава, клонит сочные, опившиеся стебли. Вокруг только кое-где зеленью продернуло, да и то по межам, на вскопанном — ни травинки, а тут жизнь полная, сытая. Правда, дождей нынче долго все не было, только прошедшей ночью хорошо полило. Теперь должно зазеленеть всюду.
Зачерпнул из ключа берестянкой, пил маленькими глотками студеную воду, а дух все равно захватывало, и в груди заломило. Рядом с ключом кто-то нагреб небольшую насыпь. Она преградила путь тоненькому ручейку, образовала озерко, из него по канавке вода текла на огород Чифуновых, а там разливалась между грядок. Догадлив зеленщик. У всех ни дождинки, а у него полив идет самотеком. И поле хорошо увлажнено, не то что другие деляны: земля приняла долгожданный дождь, впитала и опять посерела, будто пеплом подернулась, мало ей одного дождика, еще бы, еще. А тут — завидная благодать.
Котька обошел запруду кругом. Насыпь кое-где промыло, сквозь нее просачивались ручейки, ниже они сливались в один, и он, уже сильненький, журчал дальше по склону, огибая муравьиную кучу. Великое смятение охватило жителей муравейника. Они суетились, но в их суете чувствовался мудрый порядок. Котька присел на корточки, пригляделся.
Видимо, вода проникла в жилище и подтопила нижние помещения. Спасая потомство, одни муравьи вытаскивали наверх белые куколки, другие волокли прутики и соринки, воздвигая на пути ручейка плотину, намереваясь отпрудить его бег в сторону. Хоть и мал был ручеек — в палец всего, для муравьишек он был рекой, был пагубой. Они обреченно бросались в поток, их сносило, прибивало к грудке мусора, перемешанного с черными телами собратьев, и грудка эта шевелилась. Из-под натасканных соринок торчали лапки, тускло отсвечивали белыми опоясками опившиеся до смерти брюшки, но насыпь, хоть еще и непрочная, стояла на пути врага. Все новые колонны муравьев выходили из глубин муравейника, бросались в бой и гибли, наращивая телами спасительный вал.
Котьку поразила их отчаянная борьба. Жалея муравьишек, он колышком процарапал новое русло, и вода отступила от муравейника.
На огород свой заходить не стал, глянул издали — цел, не изрыт покопками. Тут бедокурить лихим людям опасно, поселок под боком. Заметят — захлестнут без долгих разговоров, лют стал народ на жуликов.
По взвозу на яр поднималась с корзиной Вика. Он обрадовался ей, окликнул. Из-под придавившей ее корзины Вика посмотрела вверх, узнала Котьку. Он спрыгнул с яра вниз и по песчаному откосу съехал к ней, снял корзину. Платье на Вике было мокрешенько, прилипло, обозначив острые лопатки. Вдвоем они как следует отжали белье, и Котька выволок полегчавшую корзину наверх.
— К деде Гоше зайдем, — предупредила Вика.
Он кивнул, догадываясь, что синяя рубаха — дедова, а белая в полоску — фельдшерова. Помогает старикам Вика.
Дед прихварывал. Он лежал в своей маленькой комнате на железной кровати, укрытый серым солдатским одеялом. Седые волосы прилипли ко лбу, в провалах землистых щек серебрилась инеем давно не бритая щетина. Старый дед спал, а над кроватью в овальной раме висела его фотография, только молодого, в лихо заломленной бескозырке, с колечками усов над губастым, улыбчивым ртом, но еще без серьги в ухе. О том, как она появилась у него, знал весь поселок. И для мальчишек эта романтическая история не осталась тайной. Подвыпив, дед любил вспоминать, как вторая эскадра поплыла из Балтики на Дальний Восток бить японцев, как на знойном островном берегу под печальным навесом пальмовых листьев гибкая, как хлыст, малайка, прикрытая гирляндой белых цветов, зацеловала его, очумила ласками, а утром, встревоженная пением горна с эскадры, разлукой с нечаянной любовью, прокусила белыми клычками его ухо, вдернула свою серьгу и объяснила, коверкая слова: «Потеряешь — помрешь!»
— Дедка. Дедка-а! — стала звать его Вика, будто выманивая из какого-то далека.
Он открыл больные глаза, долго смотрел на Вику, должно быть все еще видя перед собой что-то свое, трудно переходя из одного состояния в другое.
— Внуча… Пришла? — шевельнул он сморщенными губами. — А кто с тобой?.. Костя? Вот и хорошо. Вот и спасибо.
Вика повесила рубашку сушиться, взяла со стола кем-то принесенную баночку молока, стала поить деда. Он тряс головой, молоко струйками стекало по подбородку, с желтого уха свисала потускневшая серьга.
— Ты хлебушко мне выкупи, внуча, — попросил дед. Он пошарил под подушкой, вытащил хлебную карточку и пришпиленный к ней скрепкой рубль.
Вика кивнула, спрятала рубль и карточку, сказала, что скоро забежит к нему опять. Как только привезут в магазин хлеб — сразу выкупит и прибежит. Очередь с утра заняла, почти первая стоит у весов.
Они вышли от деда, молча дошли до двухэтажки и стали подниматься по лестнице.
— Ой, Костя! — охнула Вика. — Зачем в комнату тащим, надо же на улице развесить. Там тетя Марина веревку натянула.
Он стал спускаться назад. Вика посторонилась, а когда он проходил мимо, быстро, как уколола, ткнулась губами в его щеку и откачнулась спиной к стене.
— Из-за меня туда-сюда корзину таскаешь. Прости, пожалуйста.
Она держала руки за спиной, смотрела под ноги, выросшая из платья, которое не прикрывало ее длинных ног с темными от загара коленками. Котька подставил щеку, попросил:
— Еще.
Она поцеловала еще, чуть подольше, и Котька счастливо засмеялся. Вика подтолкнула его вниз, порхнула на верхнюю площадку, крикнула:
— Я прищепки возьму!
Он отнес корзину к сарайчикам, поставил на землю под натянутой веревкой. Из подъезда выскочила Вика, откинула волосы и побежала к нему. На груди ее подпрыгивало, нащелкивало надетое на шею ожерелье из прищепок. Сразу же за ней показалась тетка. Вика успела шепнуть Котьке:
— Узнала, что ты мне с бельем помог управиться, — заругалась.
Подошла Вальховская.
— Здравствуй, мальчик, — она чуть кивнула гордо откинутой назад головой. — Не мужское дело заниматься бельем. Будь добр, не обижайся.
— Да я…
— Ты и так нам во многом помогаешь, мальчик.
Котька пожал плечом, не зная, что ей ответить. Ему дома часто приходилось помогать в стирке, гладить белье, и никто не видел в этом ничего особенного. Может, нельзя чужое? Стесняется, что ли, Вальховская заштопанных простынь, застиранных наволочек и рубашек? Да что такого? Они у них дома точно такие же.