— Сядь-ка, — строго пригласил он и опустился на табурет под картой с давно не передвигаемыми флажками.
Котька покорно приткнулся у стола на лавку, ждал, что скажет Филипп Семенович, как распорядится в беде. Удодов долго сворачивал цигарку, долго складывал длинный кисет, надежно прятал его в карман и все молчал. Только покурив и отбросив окурок к печке, он фуражкой разогнал дым, чтобы получше видеть Котьку, заговорил:
— День этот на всю жизнь запомни, а нюни не распускай. Ты мужик. И званье это крепко держи. И нервы у тебя молодые, крепкие. Это мы, старичье, чуть что — и в слезы, а вам надо того… Перво-наперво — Капитолину позови, обласкай. Не в себе она, вроде в столбняке пребывает. С Нелей будь понежней — девки, они послабже, у них характер пожиже, могет обморок приключиться. Так ты будь начеку: воды дай испить, на слова утешения не ленись, чтоб повреждения какого не случилось у ей. Ты теперь им опора.
Он поднялся, провел по Котькиной голове занозистой ладонью.
— И уходить бы нельзя, да надо. Как бы лихие люди добро не растащили. Я скоренько вернусь. Будем Осипа поджидать, узнаем, чо с Ульяной. Вот она какая, жисть.
— Не уходил бы, дядя Филипп, — попросил Котька. — У лодки Бондин остался. Приглядит.
— Для себя приглядит, хищник. — Дымокур отряхнул фуражку, надел на коричневую от загара лысину. — В мешок с копченкой вцепился, как в черт знает что.
Дымокур ушел. Капа сидела на ступеньке, ничего перед собой не видя, обхватив плечи узкими руками. Растрепанные волосы завесили ее лицо, на земле светлой подковой валялась алюминиевая гребенка. Котька подобрал ее, взял Капу под руку. Она покорно дала себя поднять, и он, как слепую, ввел ее в дом, усадил поближе к стенке. Помня наказ Дымокура, зачерпнул ковшом воды, поднес ей. Она отпила, подняла на Котьку глаза: огромные, растерянные, не видящие.
— Это за какое зло меня так? — Она сдавила пальцами лицо, потянула руку вниз, оставив на щеке бледные полоски. И как когда-то в пожарном сарае, Котьке показалось — выжала Капа кровь из лица, таким оно стало белым. Он снова сунулся к ней с ковшиком, она отвела его руку, встала, сонно подошла к умывальнику. Котька сам напился из ковшика, тихонько поставил его на стол. Он все делал осторожно, стараясь не загреметь.
Капа утиралась полотенцем, а Котька стоял рядом с гребенкой в руке ждал, когда она возьмет и причешется. Заметил — остановились ходики, вымотали цепочку, а гирька с довеском-гайкой втюкнулась в пол. Подтянул цепочку, качнул маятник. Он закивал черным кружком, мол, видите — ничего надолго остановить нельзя, время движется.
Капа взяла у Котьки гребенку, небрежно махнула ею по волосам, заколола на затылке. И тут — горохом по ступеням — прощелкали Нелькины босоножки. Котька обрадовался: сестра старше, придумает, что делать, куда бежать, надо о матери справиться.
Нелька вбежала зареванная, бросилась Котьке на шею.
— Братик мой! Братка маленький! — целуя его, вскрикивала она, но резко откачнулась от Котьки, уставилась на Капу, зло мазнула ладонью по глазам.
— А тебе чего еще надо тут?! — закричала она, сжав кулаки. — Все из-за тебя!
— Перестань! — Котька схватил Нелю за плечи, отдернул от Капы. Свободной рукой потянулся за ковшом, но Неля дернулась, и ковш брякнул об пол. И с этим грохотом, с криком сестры почудилось ему — пахнуло холодом от невидимых крыльев и кто-то, имеющий эти крылья, закаркал страшным взрывом. Он испуганно заозирался и не сразу сообразил — рыдает Капа.
Неля замолчала. То ли поняла, что накричала лишнего, то ли Капин плач угомонил ее. Ни слова не сказала больше, только приузила глаза да поджала губы и ушла в свою комнату.
Капа понемногу успокоилась, встала, Котька хотел проводить ее, но Капа обернулась к нему.
— Вот не хотел ты, чтоб я невесткой тебе была, так и получилось, дурачок. — Она ладошкой в грудь легонько оттолкнула Котьку в избу, закусила губу, чтобы вновь не разрыдаться, и быстро вышла.
Котька вернулся на кухню, потыкался из угла в угол, покрутил штырек репродуктора — грянула полька. Он быстро придавил ее штырьком, загнал назад в черную тарелку. В кухню тут же вошла Неля.
Она взяла узелок, пошла, но вернулась, поцеловала его в щеку:
— Будь умницей, не раскисай, жди отца. Жить-то надо? На-адо. А как? Только вот так!
Нелька сжала кулачок, прижала к горлу и так и ушла. Одному в доме Котьке стало нехорошо. Вечерело, стекла в окошке стали синими, чистыми, и только наклеенные крестами полоски бумаги перечеркнули эту синюю чистоту, будто отвергали ее. Он вышел на крыльцо, опустился на ступеньку. Мимо проходили люди и первыми, с робкой почтительностью здоровались с ним. Поселок быстро узнавал о похоронках.
Подходили соседки, стояли поодаль, тихо переговаривались между собой и, ничего не спросив, расходились. Приковылял дед Мунгалов — древний дедун, сам толком не знающий своих лет, совсем глухой. Оперся на посох, уставил на Котьку белесые, отмытые временем глаза, прошамкал:
— Таперича каво делать, внучек? Никаво. Таперича так уж, и все.
Дед снял с набалдашника желтую, выморенную руку, поднес ко лбу для креста, но только вяло шевельнул ею и опустил на посох. Откуда-то взялась Вика, села рядом с Котькой на ступеньку, поздоровалась:
— Вечер добрый, дедушка.
— Никаво, — сказал дед и на тряских ногах запереступал к дому.
Вика ничего не спрашивала.
Они сидели плечом к плечу на виду у всего поселка, и Вика держала его руку в своей, и это никого не смущало, наоборот — люди одобрительно поглядывали на них и уходили, унося в глазах ласку, подобревшие.
Заглянула и Матрена Скорова, узнать, не надо ли чего прибрать по хозяйству, сварить. Быстрым своим говорком поведала, как пришла с дежурства Катюша, узнала о беде и свалилась в обморок. Уж что и делать с ней, не знала, фельдшера нет — увез Ульяну, хорошо, Трясейкин заглянул, помог.
Хромая и оттого подныривая левым плечом, показался Дымокур.
— Осипа, значится, еще нету? Ну-ну. — Он поднялся на крыльцо. — Чо сидите? Ночь уж скоро, а мы не емши. Айда, сварганим кого там. Вот и девушка нам поможет.
Вика без лишних слов прошла в дом, начала хозяйствовать.
— Где картошка, давай. Нож тоже, — распоряжалась она, двигая кастрюлями.
— Давай, доченька, будь ласкова, накорми, — поощрял Дымокур, распуская свой длинный кисет.
— Курить на улицу! — строго взглянула на него Вика.
Дымокур открыл рот, удивленно посмотрел на Котьку, почмокал губами:
— Ну и ну-у! Крутая нам попалась хозяюшка. — Он покрутил головой, спрятал кисет. Видно, очень хотелось выговориться Филиппу Семеновичу, что даже курево отложил на потом. — Вот я и говорю — хищник. Ну, перевезли бочки, сдал я, и все бы честь честью. А тут спрашиваю его: «Куды, — говорю, — копченку дели, товарищ Бондин?» А он отвечает: «Вона лежит, еще не распределяли». Глянул я — половины почти нету, «Врешь, — говорю, — распределил уже, только не но адресу. Мы энту копченку вам сдавать не подряжались, ее могло и не быть, это наша с Осипом инициатива, чтоб детишкам на радость». В обчем, пошел я и все парторгу выложил. Побледнел Лександр Павлович, а культяшка в пустом рукаве — дрыг, дрыг… «Хватит с ним валандаться, — говорит, — пора кончать с сукиным сыном». И то верно — такой Еруслан-богатырь в тылу отсиживатся, с бабами воюет.
Котька сходил в огород под окнами, набросал в подол рубашки огурчиков, нарвал пучок репчатого лука. Дымокур поджидал его на крыльце, покуривал. Котька присел рядом.
— Отольются ему людские слезки, — бормотал все еще не успокоившийся Дымокур.
В темноте переулка раздались четкие шаги, это был парторг.
— Ага, вот и хорошо, что увидел вас, Филипп Семенович. Не помешаю?
— Не-е, садитесь!
Дымокур подвинулся, хотя места на ступеньке — хоть слева, хоть справа впятером садись — хватит.
Александр Павлович сел. Котька протянул ему огурец, он не отказался, сочно захрумкал.
— Вы дело большое делаете, Филипп Семенович. — Парторг пожал его локоть. — Люди спасибо говорят. Кончится война, богато заживет народ, а труд ваш всегда помнить будут. Вы с Осипом Ивановичем ордена высокого достойны. И то, что станки на фабрике крутились бесперебойно, снабжали фронт огоньком и всем прочим, в этом и ваша заслуга, и этого рабочий класс не забудет.
— Спасибо, — тихо отозвался Дымокур. — За слова приятные, за оценку. Только сукин сын тот, завпищеблок энтот самый…
— Заявление подал, просится на фронт. — Парторг зажал коробок меж колен, чиркнул спичкой, бережно, в горсти поднес огонек к папиросе. Втягивая и без того запавшие щеки, прикурил.
— Сам запросился? — справился Дымокур.
Александр Павлович помахал спичкой, вычерчивая в темноте огненные зигзаги, погасил.
— Пусть едет, — сказал он. — На его место Потапова из распиловочного цеха назначим. Честный парень, фронтовик. Этот под себя грести не станет.
— Энто который Потапов? Алексей?
— Вот-вот. Справится.
— Должон. Честнягой рос.
— Можно было бы кого из вас назначить. Хотя бы Костромина Осипа Ивановича, но вас нельзя разъединять. Вы на самой точке… Я пошел, а ты, Филипп Семенович, завтра зайди ко мне. И Осипа Ивановича приведи. Разговор есть.
— Сейчас ужинать будем, оставайтесь, — пригласил Котька.
— Эх, парень! — парторг встал, положил руку на Котькино плечо. — Остался бы, да дома ждут. Будь здоров, молодец.
Парторг попрощался с Дымокуром за руку, растворился в темноте, и только четкие шаги его еще долго были слышны в улице.
Вика позвала ужинать, и Котька с Дымокуром пошли в избу. В кухне Вика увидела лук и огурцы, принялась озабоченно отчитывать:
— Нарвал всего, а сам сидит. Я бы давно салат приготовила. Теперь ждите.
Она накрошила лук, нарезала тонкими ломтиками огурцы, перемешала. Перед каждым поставила на стол тарелочку, положила вилку.
— Вот так хорошо, — она оглядела стол глазами заботливой хозяйки, села, повела рукой: — Приступайте.