Разумеется, есть ещё одна константа, смысл которой очень хорошо понимал Фет, явственно различавший российскую склонность к обильному употреблению крепких напитков и глухое пьянство:
«Беззаветное пьянство — удел пролетариата, которому у нас не о чем думать. Сыт и пьян он всегда будет, а остальное ему не нужно. Сюда относится громадное большинство бывших дворовых: домашней прислуги и мастеровых, созданных покойным крепостным правом».
Если вдуматься всерьёз, то трудно спорить с тем, что громадное большинство рабочих в недавно пережитом нами втором крепостном праве по существу своему были «дворовыми», поскольку исполняли обязанности так и не состоявшегося технического перевооружения производства. Большинство же сельскохозяйственных рабочих в колхозах и совхозах «дворовыми» в сущности и остаются.
Если в вопросах судопроизводства за полтора века и достигнут немалый прогресс (в последние десять лет), то в сюжетах правоприменения многие истории можно без труда менять местами во времени, за вычетом особенностей языка. Не менее любопытны параллели, и тогда, и теперь порождаемые, как писал Фет, «абсентизмом», то есть физической удаленностью владельца от предмета собственности. Разумеется, в наше время лёгкость коммуникаций через технические средства создает иллюзию простоты дистанционного управления. Однако изъятие каждого частного повода коммуникации из целостного социального контекста при кажущейся полноте информации искажает картину. Сейчас, когда немалые объемы собственности переходят в руки московских, самарских, пермских или петербургских компаний, когда завершается процесс «сбрасывания коммуналки» в руки местного самоуправления, необходимо предвидеть отдаленные последствия этого процесса.
Мы рассмотрели пунктиром всю небольшую книгу, равных которой в российской литературе, кажется, нет. Завершить хочется ещё одной из филиппик Фета против российской литературно-публицистической традиции, где широкий мазок кисти и удачное словцо ценились всегда выше, чем точность, где факты почти всегда подминались под идею:
«Что уж тут значит широта идей, одному Богу известно, а на деле это выходит мочальный хвост, который, для назидания, прицепляют к произведению. Этот мочальный хвост литературы потянулся у нас по всем отраслям искусства и даже жизни. Мы ничего знать не хотим. Нам давай поучительную музыку, таковую же поэзию, живопись, скульптуру — словом, все поучительное. Одна хореография отстала. Не думаю, чтобы новейший канкан был особо поучителен... Виноват, виноват! К канкану-то, напротив, и сводятся все современные искусства, с тою разницей, что все остальные обязаны говорить о том, что не следует делать, а канкан воочию показывает, что именно требуется. Гоньба за мочальным хвостом производится до того усердно и добросовестно, что в драме, в статуе, в картине нет уже ни драмы, ни статуи, ни картины, а торжествует один мочальный хвост с кислым запахом рогожи».
Составитель и автор предисловия к рассматриваемым очеркам Фета В.А. Кошелев, посетивший остатки фетовского имения, где после 1878 года не было хорошего хозяина, да и война прошлась по этим местам крепко, отмечает:
«В парке до сих пор растут деревья «культурных» пород: клен, ясень, береза, липа. Многие из деревьев мертвы — но ни одной сорной ольхи рядом не выросло. В бывшем саду много яблонь: конечно же, не те, фетовские яблони, а дички, выросшие на их корнях. Но до сих пор плодоносят и — вкусные. Огромный, в трех уровнях, пруд тоже каким-то чудом сохранился: не высох и не зарос, и до сих пор наполнен превосходной водою. Сохранилась и подъездная аллея, сто тридцать лет назад тщательно «убитая» щебнем и гравием. На эту подъездную дорогу (ею давно не пользуются) упали сверху мертвые деревья — но ни одной травинки из-под гравия так и не пробилось».
Забытые, в отличие от стихов, тексты Фета похожи на аллею его имения — ни одной сентиментальной или лирической травинки не пробилось через утрамбованный щебень. С тех пор как его очерки были опубликованы в журнале Каткова, российская литература пополнилась великим множеством книг, но в них напрасно было бы искать фетовскую прагматическую ясность. Они — о нравах характеров, но не о нравах нации. Более всего они о медленном закате дворянских гнезд, частично — о купечестве, но не о том купечестве, что выстраивало капиталы, а о том, что их разбазаривало. Отчасти о крестьянстве и мещанстве, но и крестьяне и мещане тут — почти исключительно суть драматические фигуры, персонажи. Ничтожно мало о городских рабочих, а если о них, то это тоже персонажи, вроде горьковской «матери», без изменений перенесенные в текст романа из горьковской «итальянской жизни».
Наиболее существенно, пожалуй, то, что именно эти персонажи начинали вторую свою жизнь в публицистике, управляя суждениями, не требовавшими опоры в фактическом материале. Понадобилось огромное предприятие Петра Петровича Семенова (Тян-Шанского) и Владимира Ивановича Ламанского, чтобы организовать серию экспедиций, обработать их результаты и собрать в многотомник «Россия. Полное географическое описание нашего отечества». Редактором многотомника был Владимир Петрович Семенов, определивший его жанр: «настольная и дорожная книга». Разумеется, это был краткий очерк, и в его фактографической базе то здесь, то там множество лакун. Объять необъятное было сложно, но сама героическая попытка беспристрастно описать сущее на конец девятнадцатого века вызывает восхищение.
Между очерками Фета и томами «России» зияет почти полная пустота — не считать же ее заполнением интерпретации фактов в трудах господ «народников», эсеров и социал-демократов. Эта пустота лишь отчасти заполнялась отдельными выпусками сборников губернских краеведческих обществ. Они очень ценны как свидетельства, но по понятным причинам их тексты чрезвычайно неровны, колеблясь в широком диапазоне от статистических таблиц с минимальным комментарием до симпатичных зарисовок, порожденных сочинителями. Более того, чем талантливее сочинитель, тем меньше связи между его текстами и тривиальной правдой жизни. Никто не умалит значения романов Льва Толстого как именно литературных произведений, но строить соображения относительно способов ведения хозяйства по суждениям Лёвина из «Анны Карениной» было бы так же нелепо, как пытаться представить себе функционирование русского уездного города по Скотопригоньевску Федора Достоевского или, к примеру, строительство Николаевской железной дороги — по строфам поэмы Николая Некрасова.
Конечно же, в очерках Глеба Успенского можно найти совершенно достоверные детали относительно многоярусной системы аренды в петербургском домовладении, как ранее в пьесах Александра Островского были рассеяны замечательные подробности быта замоскворецкого купечества, а позднее в романах Федора Сологуба обнаруживаются вполне достоверные детали быта московских мещан (с рабочими у Сологуба дело обстояло не лучше, чем у Горького). Ранняя советская литература дала немало интересного материала о столицах и, в некотором объеме, о провинциальных городах и уездах. Эта литература полна деталями быта, но она не отображала почти ничего из реальных процессов жизнеустройства — в целом сообщала о них не более, чем литература зрелого сталинизма могла сказать об экономике нового рабовладения (Гулаг) или об экономике нового крепостничества. Мы уже говорили о том, как мало к этому могла добавить предперестроечная литература, тогда как ни публицистика, ни, тем более, изящная литература после 1991 года не поспевали за стремительностью перемен.
Наряду с очерками Фета и томами «России», квинтэссенцией прежнего знания остается блистательная сентенция, вложенная Салтыковым-Щедриным в уста одного из героев его «Современной идиллии» во время познавательного путешествия: «Жители к питанию склонны, но средств для оного не имеют».