— Что дальше будете делать?
— Они будут жить, охотиться.
— Они. А ты?
— А я пойду с вами.
— Почему?
— Мне здесь нечего делать. Не хочу здесь оставаться. Тилю убили, мать и сын сгорели, дочку угнали хассы. Что мне здесь делать?
— А ты знаешь, куда мы пойдем?
— Не знаю. Не все ли равно.
— А если мы сейчас пойдем к хассам?
— Пойду с вами.
— Не боишься?
— Нет. Что они мне сделают?
Мы переглядываемся. Ситуация, непонятная пять минут назад, становится еще более непонятной. Только что хассы перебили половину поселка, уничтожили его семью, и вдруг он заявляет, что они ему ничего не сделают! Я осторожно спрашиваю:
— А ты знаешь, где живут хассы?
— Знаю. В городе.
— Далеко?
— Не очень. Полсотни кахов.
Я прикидываю. Развалины отсюда были в шести кахах. За день доберемся.
— Ты бывал в этом городе?
— Нет. Но дорогу знаю.
— А почему ты решил, что мы куда-то пойдем?
— Вам здесь тоже нечего делать. Вы ведь не леи. Это я сначала ошибся, когда принял вас за леев. Вы думаете, хассы вас не видели, когда вы лежали в кустах? Хассы все видели, но вас не тронули. И глаза у вас другие. Значит, вы не леи, вы — люди.
Вот это да! Выходит, кроме леев и хассов, здесь еще и какие-то люди живут? Я пытаюсь расспросить подробнее:
— А люди где живут?
— Тоже в городе.
— Вместе с хассами?
— Нет. Хассы живут под землей, а люди — наверху. Хассы им служат.
Интересно было бы добраться до тех людей, у которых такие ретивые слуги. Прямо-таки зондеркоманда.
— Хорошо, Вир. Мы пойдем в город на рассвете. У вас найдется место, где можно переночевать?
— Найдется. Сейчас и в землянках, и в домах много свободного места.
Вир отводит нас в поселок, где мы размещаемся в опустевшей землянке. По распоряжению Вира две женщины приносят нам пиво и жареное мясо. Приносят, низко кланяются и тут же уходят. В землянке с нами остается один Вир.
— Садись, поужинай с нами, — предлагает Лена.
— Я не могу есть вместе с людьми, — отказывается Вир.
— А если люди приказывают тебе? — вхожу я в роль.
Вир молча кланяется, наливает себе пива, отрывает кусок мяса и присаживается в сторонке. Я по каплям выжимаю из него информацию:
— А здесь у вас бывают еще люди, кроме нас?
— Нет. Сюда они присылают только хассов.
— И хассы всякий раз вытворяют здесь такое?
— Что вытворяют?
Похоже, что он не понимает, о чем идет речь. Я уточняю:
— Расстреливают, сжигают, угоняют с собой.
— Нет. Сюда они приходят редко. Только когда мы сдаем мало белмы. Но если они приходят, то всегда угоняют детей и девушек. Расстреливают они только кузнецов и рудознатцев. И сжигают тоже не всегда.
— А почему они иногда сжигают, иногда нет?
— Не знаю.
— Хорошо. А как они узнают кузнецов и рудознатцев? У них здесь есть соглядатаи?
— Нет. Они узнают их по рукам.
А ведь верно. Руки людей, которые работают с металлом, красноречиво говорят об их профессии. «Руки в порохе! Расстрелять!» Я вспоминаю, как хассы внимательно разглядывали руки мужчин, когда сортировали их направо и налево. Информации прибавилось, но до выводов пока далековато. Мы укладываемся спать. Завтра предстоит дальняя дорога.
Утром мы первым делом отрабатываем пути отхода. Мой искатель, как и вчера, ничего не показывает. Зато установка Ручкина фиксирует множественные флуктуации темпорального поля. Так что, в случае острой необходимости, мы всегда сможем покинуть эту Фазу. Вир запасается в дорогу провиантом и пивом, и мы, подкрепившись на дорогу, выступаем.
Сначала мы идем лесными тропами, но через полчаса выходим на дорогу. Дорогой этот проселок можно назвать только с большой натяжкой. Сразу видно, что по ней ездят от случая к случаю. Возле дороги, на поляне, сооружение в виде обширных многоярусных стеллажей. Вир показывает на восток, и мы направляемся туда.
Я пытаюсь узнать у Вира больше подробностей и деталей местной жизни. Но это весьма непросто. Многого он просто не знает. А о том, что знает, сведения его скудны. И рассказывает он так своеобразно, что его приходится переспрашивать, уточнять. А после этих уточнений ситуация не только не проясняется, но и, наоборот, становится еще более непонятной.
Тогда я пытаюсь подойти с другой стороны.
— Вир. А всегда так было? Я имею в виду ваши отношения с хассами. И откуда пришли эти хассы? Ведь они даже не похожи на вас.
— Нет. Так было не всегда. Раньше жили по-другому. И хассов не было.
— А когда это все началось? И как?
— Очень давно. И при моем отце, и при его отце, и при отце моего отца. Давно.
— Хорошо, ты не знаешь, когда это началось. Но ты знаешь, как это началось, и как было раньше.
Вир надолго замолкает, потом глухо и коротко говорит:
— Об этом нельзя рассказывать.
— Почему?
— За это хассы убивают.
— Но ведь ты говорил, что не боишься смерти.
— Э, Андрей! Одно дело, когда тебя застрелят или зарубят, или сожгут. А тех, кто рассказывает, как было раньше, хассы гвоздями прибивают на верхушках высоких деревьев, и они висят там, пока птицы и муравьи не очистят их кости до блеска. А перед этим они несколько дней мучаются и стонут. Я так не хочу.
— Но ведь ты знаешь, как было раньше?
— Знаю.
— Значит, тот, кто тебе это рассказал, не боялся такой смерти.
— Это был мой отец. Он погиб на охоте.
— А! Отец. А ему, наверное, рассказал его отец?
— Конечно. Кто же еще? А я бы рассказал своему сыну.
— Но сын-то твой погиб. Тогда расскажи нам. Клянусь, мы не станем прибивать тебя гвоздями к дереву и хассам ничего не скажем.
Вир долго колеблется. Потом начинает говорить. Сначала робко, но потом по ходу дела все более и более оживляясь. Понять его все так же трудно. Но мы не перебиваем ею, не задаем никаких вопросов, чтобы он не забрался в дебри еще более непонятных разъяснений. К тому же сам Вир несколько раз возвращается к одним и тем же событиям и, повторяясь, рассказывает о них уже другими словами. Постепенно перед нами вырисовывается картина прошлого этой Фазы.
Раньше здесь не было ни леев, ни хассов. Здесь жили просто люди. Кто жил в городах, кто — в поселках. Жили нормальной жизнью: трудились, строили, торговали, но не воевали. Воевать было не с кем. Кто стоял во главе этого общества и как оно было организовано, осталось для нас непонятным. Вир этого, судя по всему, просто не знал. Люди верили в одного бога, могучего и справедливого, и молились ему в храмах. В развалинах одного из этих храмов мы и встретились с Виром.
Но когда-то давно между жрецами бога, а потом и между верующими зашел спор: как правильно надо молиться. Одни говорили, что надо опускаться при этом на оба колена, а другие, что на одно. Было и еще несколько столь же незначительных разногласий. Но я понял, что в основе этого лежала ревизия религиозных догматов, вроде той, что была произведена патриархом Никоном и послужила причиной религиозного раскола на Руси. Вряд ли здесь имели место столь серьезные разногласия, какие были во Франции между католиками и протестантами.
Но, в отличие от Руси, здесь пустяковые разногласия имели куда более серьезные последствия, чем во Франции. Все общество раскололось на два непримиримых лагеря, и началась многолетняя кровопролитная гражданская война на религиозной почве. Сколько она длилась, Вир не знал. «Отцы рождали детей, а сами погибали в боях. Дети вырастали, рождали своих детей и сами брались за оружие, чтобы защитить и детей, и себя. И так было без конца». Сколько там было Варфоломеевских ночей, одно Время знает. «До сих пор множество городов разрушается в запустении. В них за один-два дня те, кто молился так, перебили тех, кто молился не так. А потом из другого города приходили те, кто молился не так, и убивали тех, кто молился так. И так было много, много раз».
Странно, что почти не было попыток примирить враждующие стороны, найти компромисс. Более того, едва вожди враждующих партий садились за стол переговоров, как распри вспыхивали с новой силой, и переговоры заканчивались примитивной поножовщиной. Едва жители соседних поселков, устав от вражды, примирялись, как кто-то натыкался на тело изнасилованной и зверски убитой женщины. И все начиналось сначала. У нас сложилось твердое мнение, что кто-то усиленно и весьма искусно подогревал религиозные распри и постоянно подливал масла в огонь войны.
Обезлюдели многие города и целые области. «Волки перестали охотиться на косуль и свиней. Они под каждым кустом находили свежее, не успевшее еще испортиться, мясо. Стаи волков заходили в города и нападали на редких жителей. И некому было дать им отпор».
Неизвестно, чем бы и когда это кончилось. Но на какой-то горе собрались «зеленоглазые братья». Откуда они взялись, никто не знает. Наверное, собрались из разных разрушенных храмов. Эти «зеленоглазые» призвали верующих отречься от старого бога, вера в которого заставляет их проливать кровь своих собратьев. «Братья» построили большой храм и начали там молиться великому, истинному и триединому.
Я поначалу заподозрил в этом образе Великую Троицу, но здесь не было даже намека на христианство и на искупление Сыном Божьим грехов рода людского. Вир плохо разбирался в религиозных догматах. Леи были вообще отстранены от религии. Но из его туманных речей я уяснил, что новая вера объединяла две ветви старой и дала им новое направление. Отсюда и триединость.
Отчаявшиеся и уставшие от бесконечной войны люди толпами потянулись в храм «зеленоглазых братьев». Те обращали их в новую веру водой. Нет, они не кропили водой, как христианские священники. Они давали неофитам выпить по полстакана «святой» воды и тем самым приобщали к новой вере. Но были и ожесточившиеся фанатики, которые не хотели переходить в новую веру, не хотели бросать оружие и были готовы воевать за «истинную веру» до бесконечности. К таким жрецы «зеленоглазых братьев» шли сами. Нет, они никого ни к чему не принуждали. Безоружные жрецы приходили к л