На станции, напрасно проискав состав с эвакуируемыми рабочими «Металлиста», они уже в восьмом часу пробились к дежурному диспетчеру, который за один день изнервничался больше, чем за всю свою жизнь.
Выслушав их через силу, диспетчер, морщась от постоянных звонков, резко ответил:
— Вы заводские? С «Металлиста»? Ну так ваш эшелон ушел. Ушел! В пять сорок.
Антонина Петровна охнула.
— А нам что же теперь делать?
Диспетчер с раздражением буркнул:
— Я-то, гражданка, при чем? Нужно было не опаздывать.
Забубнил стоявший перед ним микрофон, и он, обрывая на полуслове говорившего, закричал:
— Четырнадцатый? Семенов! Черт тебя возьми, я же говорил: немедленно отправляйте 608-77! Слышите, немедленно!
Виктор переглянулся с матерью, и они вышли из диспетчерской.
— Ну, что же теперь делать? — растерянно спросила Антонина Петровна.
Виктор, хмурясь, ответил не сразу:
— Придется идти пешком. Переночуем в Веселых Ключах у дяди, а там он, может, лошадь достанет.
Со страхом прислушиваясь, не летят ли бомбить, Антонина Петровна согласилась. Скоро они влились в общий поток беженцев и к полуночи измученные — несколько раз попадали под обстрел «мессершмиттов» — добрались до Веселых Ключей. Кое-как поужинав, они сейчас же легли спать; старухи — мать Антонины Петровны и тетя Поля — после того, как они уснули, еще долго ахали, обсуждая их решение уйти со своими.
Фаддей Григорьевич, успевший за это время сходить куда-то по вызову председателя, вернулся назад обозленный и сердито накричал на старух.
Несмотря на трудный, вымотавший все силы день, Виктор спал плохо, часто просыпался. Выходя на крыльцо, он каждый раз видел на лавочке Фаддея Григорьевича. Пасечник совсем не ложился в эту ночь… Увидев племянника, Фаддей Григорьевич гнал его обратно.
— Чего ты, стало быть, бегаешь напрасно? Сказано ведь — разбужу на зорьке. Лошадка готова, иди спи.
Виктор уходил назад в горницу, ложился на кисловато пахнувший овчинный тулуп, застланный чистым холстинковым покрывальцем, и опять засыпал.
А пасечник с возраставшим к рассвету беспокойством прислушивался к тревожному звучанию ночи. Многие не спали в эту ночь, то и дело слышался стук дверей, покашливание. Люди выходили на улицу послушать, поглядеть. И действительно, такие ночи в жизни не повторяются. Ясно слышимая артиллерийская канонада, доносившаяся со стороны города, то стихала, то разгоралась с новой силой; добрая половина небосвода на западе была охвачена зловещим заревом: там, по всей вероятности, горел город. Невидимые в ночи, с прерывистым воем летели на восток груженые самолеты, потом слышались тяжелые взрывы. Земля вздрагивала, стекла в домах дребезжали.
Фаддей Григорьевич, георгиевский кавалер прошлой войны, немало натерпелся в свое время на фронтах. Накануне семнадцатого года попал в плен и вернулся из Австрии лишь в двадцать первом. Сейчас он помнил лишь десятка два немецких слов, хотя в плену мог довольно недурно объясняться в самом необходимом с немцами. По возвращении домой любил, бывало, рассказывая односельчанам о далекой стране, вставить, как бы невзначай, одно-другое иноземное словцо и объяснить его смысл. «Хауз — стало быть — дом по-ихнему…» Ночь, последняя ночь лета и первая ночь осени, окрашенная зловещим светом пожаров, наполненная гнетущими звуками взрывов, гулом самолетов, всколыхнула в душе старого солдата воспоминания: окопы, залитые грязью, ряды колючей проволоки, бессмысленные атаки, в которых напрасно гибли тысячи солдат. Немецкий пулемет, взятый им где-то в Карпатах в пятнадцатом году, и первый за него «георгий», лицо немки-хозяйки и сохранившиеся в памяти слова…
«Вассер» — кажись, вода, — думал пасечник. — «Кальт» — холодина, мороз, «брот» — хлеб, «шнапс» — водка»…
— Ишь ты! — удивился пасечник вслух. — Скажи, не запамятовал!
Произнес и недовольно засопел: нашел над чем башку ломать! Будто и делов поважнее нету.
Фаддей Григорьевич сошел с крыльца и прошел на середину улицы. «Витька-то… юнец ведь… Поди, не выскочить ему из этой заварухи. Остаться тоже не останешься. Не ребенок, германцы живо к рукам приберут. По себе знаю — все соки из человека выжмут. Жадны, как черти. Из дерма норовят мед сделать».
С тех пор, как он последний раз выходил на улицу, прошло не более часа. Пасечник, знавший, что и час в военное время значит многое, не удивился, когда увидел второе зарево, появившееся в небе теперь уже сзади — на востоке. Он лишь почувствовал, как екнуло сердце.
Незадолго перед этим над селом пролетело множество самолетов, от их гула встревожились собаки и куры. Но бомбежки пасечник что-то не слышал. Откуда же тогда зарево?
Прервав тревожные раздумья старика, с востока донеслась канонада. Пасечник по слуху определил: на востоке тоже били пушки. Там завязывался наземный бой.
Уразумев, что произошло, Фаддей Григорьевич больше не сходил с крыльца. Не стал он будить и крепко заснувшего на заре племянника. Виктор проснулся сам, когда солнце уже взошло. Одевшись, он накинулся было на старика, тот сердито блеснул глазами:
— Что кричишь без толку? Некуда, парень, деваться. В окружении находимся. Разумеешь ты это?
— Быть не может! — вырвалось у юноши. — Откуда известно?
Посопев носом, Фаддей Григорьевич ответил:
— Известно. Сорока, стало быть, на хвосте принесла. Хватит тебе ершиться — умывайся да пойдем завтракать. Картошку с малосольными огурчиками. А там, стало быть, что-нибудь придумаем.
Видя, что племянник по-прежнему с ним не согласен, пасечник почти насильно потащил его в избу, приговаривая на ходу:
— Послушай старика, не ершись. Тут с головой надо делать, не то сгинешь, как муха в заморозок.
Предположение пасечника подтвердилось довольно быстро: к обеду через село хлынули в обратном направлении, с востока на запад, беженцы из города. Дорога на восток была отрезана воздушный десантом, сброшенным немцами ночью в соседнем районе.
Погожей, на диво солнечной выдалась в этот год осень. До самого захода солнца летели серебристые паутинки, опутывали деревья, изгороди, избы — все, что попадалось им на пути. Закаты были тихие, с горящими, как жар, облаками.
Бабье лето.
Красневшие в садах гроздья рябины сочно выглядывали из гущи темно-зеленой листвы. Стаи молодых воробьев шумно купались в сухой дорожной пыли. На огородах и бахчах дозревали богатые урожаи овощей. А на полях кое-где еще стояли на корню зерновые; то, что успели сжать и сложить в крестцы, местами и в скирды, точили мыши. Поля обезлюдели. Редко можно было увидеть на них человеческую фигуру: это были в большинстве своем ребятишки, пасущие коров или овец. Не было оживления на улицах, иногда казалось, что село полностью вымерло.
Немцы не заставили себя ждать: на второй день к обеду через село на восток хлынули их войска, и чуткая настороженная тишина была разорвана надсадным ревом моторов, солдатским хохотом и руганью, истошным визгом свиней, закалываемых штыками, кудахтаньем кур.
Поток гитлеровских войск двигался, не останавливаясь и ночью. Часто по сторонам вспыхивала стрельба, — на восток прорывались наши части.
За сутки немцы истребили в селе почти всю птицу, разгромили пасеки. Бабы прятали уцелевших кур в плетеные корзинки и выносили их на огороды, подальше.
Фаддей Григорьевич, остро переживавший гибель своего любимого детища — пасеки, чуть не плакал. В колхозных кладовых немцы не нашли готового меда; еще до их прихода мед был вывезен по распоряжению председателя куда-то в лес, но никто не знал — куда. Шофер колхозной автомашины исчез вместе с председателем и машиной, а был ли еще кто с ними, — осталось неизвестным.
Офицер-интендант остановившейся в селе гитлеровской части узнал откуда-то о пасечнике и вызвал его к себе. Он долго допрашивал Фаддея Григорьевича. Старик стоял перед ним без фуражки, понурив голову, и на каждый вопрос офицера лишь разводил руками.
— Я, пан, подневольный человек. Мое дело, стало быть, за пчелками ухаживать. Откуда мне про мед знать? Про то председателю известно — его спросите.
Ничего не добившись, интендант выгнал пасечника.
Придя к своей избе, Фаддей Григорьевич долго стоял у крыльца, сдерживая распиравший душу гнев. На вопрос встревоженной жены, зачем немцы звали, ответил отрывисто:
— Меду, собаки, захотели. Мало им, что позори́ли все. А этого не ели? — Пасечник сунул в ту сторону, откуда пришел, увесистый рыжий кукиш и, плюнув, прошел в избу.
Тетя Поля перекрестилась: «Боже праведный! Сущее пришествие антихриста…»
Мимо избы пасечника день и ночь с ревом шли машины, танки, артиллерия. Люди притихли, мало и шепотом разговаривали, но много думали. И ни о ком не думал столько пасечник, как о племяннике. С трудом, общими усилиями с Антониной Петровной, ему удалось отговорить Виктора от немедленного ухода вслед за отступающими войсками. Теперь же, глядя, как парень бесцельно слоняется по избе, он сомневался: правильно ли поступил, уговорив его остаться? Не придется ли раскаяться? Кроме ухода к своим, и сам пасечник другого выхода пока не видел.
А навстречу движущимся гитлеровским войскам автоматчики гнали колонны пленных. Женщины и дети выносили им хлеб, но немцы часто не разрешали отдавать его пленным, и приходилось бросать издали и со всех ног убегать в сады.
Село было набито беженцами из города. Немецкий комендант через старосту приказал всем беженцам зарегистрироваться. Когда перед комендатурой собралась толпа, переводчик зачитал приказ о немедленном возвращении всех беженцев к месту постоянного жительства. Срок — три дня. За невыполнение приказа — концлагерь или расстрел.
После оглашения приказа переводчик стал просматривать у беженцев документы и ставить на них отметку о регистрации. У кого документов не оказывалось, тем выдавали справки-пропуска, в которых значилось, что предъявитель следует к месту своего жительства, находящемуся там-то и там-то.