— Не узнала? Смотри…
Вспыхнул фонарик, вырвав из темноты мужское лицо, густо заросшее щетиной; у женщины вмиг пересохло во рту и подкосились ноги.
— Петр Андреевич! Боже…
Кого угодно ожидала встретить Евдокия Ларионовна, выходя в коридор, но только не первого секретаря горкома. Это было так невероятно, противоестественно, что она провела в испуге по глазам ладонью — не ошиблась ли? Нет, он… Похудевший, обросший бородой, стоял и пристально глядел на нее. Спохватившись, она заторопилась:
— Что же это я… Проходите!
— Погоди. В доме есть еще кто-нибудь?
— Сын и соседка. Кирилина…
— Жена бургомистра? Послушай…
— Она с ним не живет. С самого начала, как он стал бургомистром, живет у меня. Да куда же вы? Постойте! Стреляют почти рядом. Что вы!
Горнов, взявшись было за ручку двери, вновь осветил побледневшее лицо женщины. Взглянул ей в широко открытые глаза и заметил в них слезы. Нет, она не лжет. Она осталась той же, какой он знал ее раньше, знал еще в молодости, с тех пор, как она стала женой друга по фронтам, товарища по партии и работе — Семена Иванкина. Что-то теплое шевельнулось в душе.
— Верю, Дуся. Знай, нам сейчас необходимо жить. Притом на свободе. Ты уверена в благополучном исходе? Ваш квартал оцеплен — бежать не удастся.
В его словах, произнесенных вроде бы спокойно, она почувствовала то неимоверное нервное напряжение, которое рождает седину и героизм. «Ты уверена в благополучном исходе?»
Его состояние словно передалось ей, но вместе с его умением сдерживаться. Уверена ли? Нет… Разве можно в такое время быть хоть в чем-нибудь совершенно уверенной? Но она знала, что квартал оцеплен, и она знала свой квартал. Скрыться было некуда. Еще она знала себя и поэтому твердо ответила:
— Пошли… Вам нужно успеть спрятаться.
Недалеко рассыпался горох выстрелов. Было уже совсем темно. Морозило. Звезды на небе горели ярче обычного. Мигая, они, казалось, равнодушно посматривали с высоты на разыгравшуюся в полную силу трагедию на земле.
Где-то, совсем близко, послышались крики, женский вопль, оборванный автоматной очередью на самой высокой ноте. И потом — жалобный детский плач. Он тоже оборвался. Кто-то внезапно перехватил горло вскрикнувшей от боли и ужаса ночной темноте.
Лишь только Горнов с Пахаревым успели спуститься в подполье, Евдокия Ларионовна захлопнула за ними люк и прикрыла его половичком.
Антонина Петровна молча наблюдавшая за ними, взяла стул, поставила его на люк, села и стала как ни в чем не бывало вязать чулок. И сейчас же властный нетерпеливый стук в дверь чем-то твердым, вероятно прикладом, гулко разнесся по всему дому. Замер и через несколько секунд послышался с удвоенной силой. Евдокия Ларионовна взяла лампу и вышла в коридор.
— Кто? — выждав, пока перестанут стучать, спросила она, подходя к двери.
— Открывай! Полиция!
Едва успев сбросить крючок, она попятилась: из распахнувшейся двери на нее тупо уставилось рыльце автомата. Словно загипнотизированная, не отрывая от него взгляда, она пятилась вглубь. Вслед за ней в коридор вошли два эсэсовца и полицейский с белой нарукавной повязкой. Она заметила их, только услышав вопрос полицейского:
— Чей дом?
— Дом? Боже мой… Мой дом, чей же еще?
— Идите в комнату.
Они вошли вслед за хозяйкой и остановились у порога. Бросив вязать, Антонина Петровна молча смотрела на них. Полицейский шагнул вперед и потребовал у Евдокии Ларионовны документы. Эсэсовцы стояли у двери, осматривали комнату, не снимая рук с автоматов.
Просмотрев паспорт Евдокии Ларионовны, полицейский спросил, указывая на Антонину Петровну:
— А это?
Евдокия Ларионовна хотела ответить, но соседка опередила ее:
— Я — Кирилина. Может…
— Постойте! Кирилина… Если не ошибаюсь — жена господина бургомистра?
— Да, — спокойно ответила Антонина Петровна.
— Извините, один вопрос. Почему вы не дома?
— Дом мой рядом. Он пострадал от обстрела и ремонтируется. Можете убедиться сами. Если не верите, я могу показать документы!
Евдокия Ларионовна облегченно перевела дыхание.
Полицейский извинился еще раз и спросил:
— Больше в доме никого нет?
— Мальчишка, сын хозяйки, — Антонина Петровна кивнула на перегородку. — Спит…
Пройдя за перегородку, полицейский включил фонарик, посмотрел Сергею в лицо и, вернувшись, объяснил на ломаном русско-немецком языке, что в этом доме ничего подозрительного нет.
Когда эсэсовцы и полицейский ушли, Сергей оделся, вышел из-за перегородки и открыл люк в подвальчик.
— Выходите, ушли.
— Это ты, Сережа? — послышался голос Горнова. — Выйди сначала во двор, проследи. Заметишь что-нибудь подозрительное — стукни в окно.
Антонина Петровна, сидя на кушетке, с чувством радости и страха смотрела на Горнова. Она только теперь полностью пришла в себя.
Опустив люк на место и прикрыв его половичком, Горнов повернулся к хозяйке.
— Спасибо, Дуся.
— Ну что вы, Петр Андреевич…
Горнов пожал ей руку и подошел к Антонине Петровне. Она встала ему навстречу.
— Благодарю вас…
— Антонина Петровна, — подсказала хозяйка.
— Благодарю вас, Антонина Петровна. Мы все слышали… — он обеими руками пожал руку женщины. — Поверьте, от чистого сердца.
На глазах у нее показались слезы, но она, собрав все силы, сдержалась. Шевельнулось что-то в одинокой измученной душе, что-то радостное, какая-то надежда… Она ведь хорошо знала, кто стоит перед нею, кто благодарит ее.
Пахарев, внимательно наблюдавший за лицом женщины, бережно тронул ее за локоть.
— Успокойтесь. Не надо волноваться. Зачем вы так? Все идет хорошо, все будет, поверьте, хорошо. Успокойтесь, не надо.
Она сквозь слезы измученно улыбнулась.
— Я не волнуюсь… совсем нет.
Но волнение ее было так велико и так всем ясно, что стало неловко. Горнов мягко и настойчиво сказал:
— Успокойтесь же, успокойтесь. На вас глядя, прямо-таки самому можно расстроиться. Ну что вы в самом деле? Нельзя ведь так. Беречь себя надо, еще сколько жить-то нам! Ведь и дети, поди, есть?
Взяв ее за плечи, он заставил ее сесть на стул и, придвинув второй, сел напротив.
— Был, — сказала Антонина Петровна, думая о последних словах Горнова.
— Был? Как это — был?
— Был и ушел. На четвертый день после прихода немцев.
Переглянувшись с Пахаревым, Горнов спросил:
— Вы знаете, куда?
Антонина Петровна, подавляя последние вспышки волнения, ответила:
— Написал в записке, что к фронту, к своим. Да вот, прочтите.
Она достала записку Виктора и подала ее Горнову. Тот, морща высокий лоб с глубокими залысинами, прочел и протянул Пахареву.
Когда прочитал Пахарев и вернул записку Антонине Петровне, все долго молчали. Наконец Горнов, глядя в стену перед собой, негромко сказал:
— У вас хороший сын, Антонина Петровна. Вы сказали, что он у вас был. Он у вас есть.
Евдокия Ларионовна, между тем, успела кое-что приготовить и пригласила нежданных гостей к столу.
— Товарищи, садитесь… Петр Андреевич. Покушайте. Чем богата, тем и рада. Садитесь.
Чуть помедлив, они придвинулись к столу. Пахарев сказал:
— Упрашивать нас не стоит, аппетит после суточной голодовки превосходный.
Разгладив усы, он стал тщательно прожевывать хлеб, намазанный слегка маслом.
Горнов ел, сосредоточенно глядя в одну точку, на столе; ему в голову пришла мысль, которая его сразу захватила, и он старался все пообстоятельнее обдумать и взвесить. Наконец ему стало невтерпеж; отложив в сторону вилку, он повернулся к Антонине Петровне.
— Антонина Петровна… скажите, а что вы намерены делать дальше?
Она, смущенная неожиданностью его слов, молча смотрела на него, еще не вполне понимая, зачем он это говорит и что хочет сказать. Пожала плечами:
— Не знаю…
— Что если бы вам предложили вернуться в дом мужа… если, конечно, вы согласны. Вы видите, что происходит. Дорог каждый человек, который хоть чем-нибудь может помочь. Антонина Петровна…
Женщина подняла на него глаза. Она уже поняла и содрогнулась. Несколько мгновений Горнов выдерживал ее смятенный взгляд, затем она опустила глаза и глухо сказала:
— Ведь страшно — ненавидеть и притворяться… быть рядом. Вы же понимаете — люди же вы.
Все молчали, всем было не по себе, и Горнов уже жалел, что затеял этот разговор. Он торопливо обдумывал, как бы отказаться от своего предложения, но в это время Антонина Петровна подняла голову; она приняла решение.
— Я согласна. Бургомистр отремонтирует дом, я вернусь. Так мне будет легче… Только ради бога, не глядите на меня так и не отговаривайте. Я не хочу жалости… Я… согласна.
Пахарев стал закуривать и, слегка припалив ус, выругался. Он смотрел на седеющую женщину, и перед ним возникала картина ночи с одинокой фигурой человека, упорно бредущего на восток. Трудно, по-разному приходят люди к единственной в жизни правде, очень трудно. Но как же она велика, как непреодолимо влечет к себе, если ради нее бросает человек все, к чему с самого детства привычен, и идет навстречу неизвестности, может статься, навстречу гибели.
Долго в эту ночь длился в домике Иванкиных разговор о жизни и смерти, о долге и обязанностях человека.
А над городом плыла ночь.
Глава седьмая
С усилием открыв глаза, Зеленцов долго не мог вспомнить, где он находится и что с ним случилось. Над ним висело серенькое мокрое небо. Он приподнялся, но, сколько ни осматривался, память упорно отказывалась признавать усеянное трупами поле, словно сюда его перенесли во время глубокого сна.
Стояла удивительная тишина: ни шороха, ни звука.
— Что за история? — с недоумением произнес он и еще больше удивился: собственного голоса тоже не было слышно. Мелькнула нелепая мысль, что он мертв и находится где-то в потустороннем мире — про ад и рай в детстве рассказывала бабушка. Усмехнувшись в душе и сбросив оцепенение, хотел встать. При первом же резком движении вскрикнул от боли, молнией пронизавшей все тело. В глазах вспыхнул ярко-оранжевый свет, расцвеченный тысячами пляшущих искр.