— Как? — удивилась Надя. — У тебя своя комната?
Нина улыбнулась накрашенными губами.
— Проходи. Я тебе все расскажу, у меня вагон новостей. Зря ты не пришла ко мне раньше. Мы теперь взрослые девушки и можем распоряжаться собой самостоятельно. Мне в этом муттер не противоречит. Раньше женщины в восемнадцать лет уже имели детей, хотя я лично против. Фи! Возиться с пеленками…
Надя молча осматривала довольно просторную комнату, заставленную множеством нужной и ненужной мебели. Небольшой круглый стол посредине комнаты ломился под тяжестью безделушек, бронзовых и фарфоровых, широкая кровать, выглядывавшая из-за небесного цвета занавеси, была застлана белоснежным кружевным покрывалом.
Торжествующе следя за выражением лица Нади, медленно переводившей взгляд с предмета на предмет, Нина спросила:
— Ну что, нравится?
— Еще бы! — ответила Надя с легкой ноткой зависти в голосе. — Я и не знала, что вы так богато живете.
Нина засмеялась и, приоткрыв дверь в другую комнату, попросила мать сварить кофе. Вернувшись к подруге, она опять засмеялась.
— Ничего ты не понимаешь, Наденька… Это же все, — она махнула рукой, — он устроил.
— Кто?
Нина, заранее с вызовом в голосе, ответила:
— Обер-лейтенант Пауль Шмидт. Я его зову Павликом.
«Бедный Сережка, — вздохнула про себя Надя. — Он-то, верно, еще не знает…»
Поглядывая на Нину, Надя усмехнулась, присела к столу.
— Что ж ты молчишь? — спросила Нина, чувствуя, как в ней закипает раздражение. — Ты думаешь, я не знаю твои мысли? Ну и думай! Что хочешь думай. Все здесь он устроил. Пауль, Павлик… Я его люблю — вот и все. Пленные прорубили дверь в соседнюю пустую квартиру, и у меня теперь своя комната. Я хочу жить… Раз уж так случилось… Ну что ты молчишь? — вдруг сорвалась она. — Не притворяйся, я тебя хорошо знаю… активистку!
Надя спокойно посмотрела на нее снизу вверх.
— Дура! — холодно сказала она. — Чего психуешь? Кто я тебе, чтобы отчитываться? А может, я хуже тебя?
Нина растерянно замолчала, отошла к другому столу, на котором стоял патефон и лежала груда русских и немецких пластинок. Начала перебирать их дрожащими пальцами.
Надя вертела в руках небольшого бронзового слона с поднятым кверху хоботом, потом поставила его на прежнее место.
— У тебя нервы, — подходя к Нине, сказала она. — Все пустое… Каждый живет сам по себе, как знает. Только думается мне, жили мы раньше… С тобой Сережа Иванкин дружил. Теперь этот — обер. А потом? Дальше что? Ну как ты посмотришь ему в глаза при встрече — Сережке-то?
Нина открыла патефон и, глядя перед собой, вздохнула. Она уже успокоилась.
— Сергей? Что — Сергей… Он мне не пара. Ты же знаешь: девушки взрослеют быстрее, чем мужчины. В семнадцать лет девушка вполне готова к самостоятельной жизни, а парень в семнадцать лет еще обыкновенный мальчишка… Это не наши с тобою выдумки… природа.
Надя засмеялась, стараясь разрядить напряжение, возникшее между ними.
— Ты в роли философа! Но если вернутся назад наши, какой философией тогда прикроешься?
Теперь, в свою очередь, рассмеялась Нина.
— Ты веришь в возвращение коммунистов?
Надя пожала плечами:
— Кто знает…
— Я знаю. Нашим не возвратиться, напрасны твои ожидания, Надюша. Плохо, не ходишь ты к нам — послушала бы, что говорят сведущие люди. Я уж не такая дура, как ты считаешь.
Прервав разговор девушек, Альберта Герасимовна позвала их пить кофе.
На столе дымился кофейник, стояло сливочное масло, вазочка с сахарным печеньем, в сахарнице вместо сахара — шоколад.
Альберта Герасимовна разлила кофе по чашечкам, мило придвинула одну из них гостье.
— Попробуй, Наденька. Не то, что чай. По особому рецепту варю. Дали знакомые. — Вздохнула. — Что ни говори, а до запада нам далеко. Я не раз и раньше так говорила. Как, вкусно?
Надя улыбнулась, кивнула.
Опять завязался разговор о платьях, о новых западных модах, в частности о прическах, напоминавших круглые, кверху расширяющиеся древние сторожевые башни. Говорили, что это любимая прическа Евы Браун. Амелина-мать перемывала косточки соседкам и другим знакомым. Уже перед уходом Надя ловко перевела разговор на немцев, попросила познакомить с каким-нибудь из них.
— Тебя? Познакомить?
— Да, да, меня, — ответила Надя с досадой. — Что смотришь? Хуже других я или жить не хочу, как другие?
Нина, неожиданно посерьезнев, тихо сказала:
— Что ж… приходи завтра. Вечером к семи. Будут гости. Обязательно познакомлю. Хочешь — с майором? У него, правда, есть, но ты такая красивая…
— Майор? А кто он?
— Комендант концлагеря. Да ты не бойся, — сказала она, заметив, что подруга вздрогнула. — Он молодой и, по-моему, очень вежливый. Муттер от него без ума…
Стараясь держать себя в руках и не выдать страха, внезапно сжавшего сердце, Надя встала.
— Ладно… Пора мне. Отец болен, а есть нечего, надо еще на рынок сходить. Ну… до свидания пока…
После ее ухода Нина подошла к окну, сказала:
— Кто бы мог подумать…
— Что? — не поняла Альберта Герасимовна.
— Да вот… Ронина Надька… Просит познакомить с кем-нибудь… Просто не верится…
— Э-э… — перебила Альберта Герасимовна. — Голод, доченька, не тетка…
Нина прижалась лбом к холодному стеклу и молча слушала.
— Нормальный человек разве сам себе враг? — бубнила Альберта Герасимовна. — Знаем мы эти штучки. Все мы патриоты, пока выгодно…
Нина продолжала смотреть на улицу. В ее неподвижности было что-то странное, что Альберта Герасимовна подошла к ней, встревоженно спросила:
— Доченька… о чем ты?
Нина спокойно отвернулась от окна и вдруг нервно зачастила:
— Отстань ты от меня, пожалуйста! О чем, о чем! Какое твое дело? Думаю, и все… и отстань!
Сильнее обычного размахивая руками, она прошла в свою комнату, хлопнув дверью. Альберта Герасимовна выглянула в окно, ничего на улице не увидела и недоуменно пожала плечами.
На глухой лесной поляне, среди ворохов сухой листвы, еще зеленела травка. Коренастые дубы роняли на землю тяжелые желуди. Пригретые полуденным солнцем, выползли из глубин своего муравейника большие красные муравьи. Большой пестрый дятел долбил кору сухой березы, опершись хвостом о ствол.
Из глубины леса вышли дикие свиньи. Приподняв головы, они недоверчиво принюхались, но, не учуяв подозрительных запахов, стали подбирать желуди, торопясь и чавкая. Раньше в этой местности их не было. Очевидно, их спугнула откуда-то война и заставила искать новое пристанище.
Вдруг секач поднял голову, ощетинился и с шумом засопел. Как по команде, все стадо замерло, прислушиваясь. Через минуту, шумно сорвавшись с места, они помчались по лесу.
На поляну вышли двое: Фаддей Григорьевич Кирилин и Андрей Веселов.
Шагавший впереди пасечник остановился и сказал спутнику:
— Отдохнем малость. Верст двадцать пять отмахали, с гаком.
Андрей с наслаждением растянулся на спине; пасечник, сбросив с плеч набитый чем-то мешок, погладил бороду, отцепил с пояса флягу и, глотнув из нее, протянул спутнику:
— Промочи в горле.
Андрей приподнялся и, напившись, спросил:
— Далеко еще?
Пасечник взглянул на него, потом вверх на облака, тянувшие к югу, и, усаживаясь поудобнее, сказал:
— Скоро, стало быть, снег ляжет… Пора.
Андрей досадливо пожал плечами, поняв, что совершил ошибку. Старик и так отнесся к нему с недоверием и теперь мог истолковать его вопрос в другом смысле. Узнав причину его прихода, пасечник вначале категорически отказался куда-либо его вести, ссылаясь на полное незнание и немощность. «Хороша немощность, — усмехнулся Андрей в душе. — Впору на коне за ним скакать…»
Покосившись, он увидел, что старик переобувается, тщательно, по-стариковски разглаживая каждую складочку.
Андрей достал сигарету, закурил. Пасечник, неодобрительно качнув головой, встал.
— Что с этих-то пор зельем травишься? — спросил он. — Вредность одна Лежи, лежи, не поднимайся. Я по своим делам кое-куда загляну, а ты, стало быть, подожди тут. Только, чур, нигде не бродить. А то могут и того…
Он сделал выразительное движение руками, щелкнул языком. Андрей, вставший было на колено, лег на траву.
— Понятно. Ждать долго?
— Там будет видно, — отозвался пасечник, на ходу закидывая свой мешок за спину.
Проводив взглядом быстро исчезнувшую за деревьями фигуру старика, Андрей докурил сигарету. Затем снял сапоги, расстелил рядом с собой влажные портянки и, устроившись поудобнее, стал смотреть в небо.
Негромкий, но дружный шум леса действовал усыпляюще. Хотелось закрыть глаза и отдаться приятному чувству обволакивающей сознание дремоты. Чтобы не уснуть, Андрей опять закурил.
«Хитрый старикан, — подумал он, глядя на вершину дуба, усеянную желудями. — Очевидно, партизаны где-то близко. Хочет узнать, как со мной поступить…»
От пасечника мысли перекинулись на партизан. Он попытался представить себе этого Ворона, к которому его послал с поручением Пахарев. В его воображении возник образ рослого черного мужчины. Черная борода, черные глаза и брови, сам смотрит с этакой хитринкой…
Андрею уже не хотелось спать. Он пытался мысленно дополнить то, что произошло за последний месяц в жизни города и в его жизни. Конечно, не той, которая у каждого на виду… Нет. По всей вероятности, ему доверяют значительно больше, чем другим, но всего, что делается, не знает и он. Вот, например, когда он, Андрей, предложил вовлечь в организацию Сережку Иванкина, Геннадий Васильевич коротко ответил:
— Нет, не стоит.
И остался, кажется, недоволен тогда Андреем. А почему? Иванкин неплохой парень, свой, ходит последнее время, как неприкаянный. И сказать ему ничего нельзя — Пахарев категорически запретил. Приходится делать вид перед другом, что все идет по-прежнему.
С первых же встреч с Пахаревым Андрей почувствовал: за Пахаревым стоит сила, которой нельзя не подчиниться. Андрею тогда жаль было расставаться со своим планом создания подпольной организации из старшеклассников своей школы. Но Пахарев, выслу