шав откровенный рассказ Андрея, сумел переубедить его. И теперь Андрей видел, что Геннадий Васильевич оказался прав. Разве могли бы они, он и его школьные товарищи, даже мечтать о том размахе, с которым начинает дело подполье?
Андрей подложил руку под голову и закрыл глаза.
Под тихим, но непрерывным ветерком шум деревьев был похож на нескончаемую жалобу, на неуемную тоску по ушедшему лету. И еще — на шелест мелкого осеннего дождя.
Состояние блаженного покоя после многочасовой ходьбы затуманивало голову. Как глубинный голос земли, доносился лесной шум. Он увеличивался, словно Андрей медленно приближался к ущелью, по которому несся стремительный поток. И потом начало казаться, что это с ревом и грохотом распиливают какой-то твердый предмет. Точно. Гигантская пила, протянувшись от одного края горизонта до другого, с визгом распарывала землю напополам. Андрей оказался почему-то в ложбинке, как раз под пилой. Раскаленные добела зубцы рванули его тело. Он вскрикнул и, открыв глаза, привстал. Над ним было спокойное бледноватое небо и вершины дубов.
«Тьфу ты, дьявол!»
Успокаиваясь, он устроился поудобнее и опять подложил руки под голову. Приснится же… И не удивительно. Война и в самом деле распорола мир надвое.
Со времени ухода пасечника прошло немало времени, и Андрей, опять задремав, не видел, как на полянку вышел Фаддей Григорьевич и с ним другой человек, вооруженный немецким автоматом.
Сопровождающий был молод, лет двадцати двух, с редким русым пушком, пробивавшимся на подбородке и верхней губе. Подойдя к Андрею, он некоторое время рассматривал лицо юноши, затем перевел взгляд на его ноги и сказал:
— Спит.
— С непривычки, — отозвался пасечник. — Андрейка, эй! — Наклонившись над спящим, он тронул его за плечо. — Вставай, малый. Пора дальше шлепать.
Андрей открыл глаза и сел.
— Вернулись? — спросил он спросонья.
— Вернулся. Дальше вот с ним пойдешь. — Фаддей Григорьевич кивнул на кареглазого спутника. — Доставит тебя в аккурат на место. А мне до дому пора. А то пронюхает староста, кол ему в брюхо.
Андрей стал обуваться.
Фаддей Григорьевич в это время отвел кареглазого в сторону, пошептался о чем-то и, пожав ему руку, попрощался с Андреем.
— Коль обратно придется, заходи, стало быть, хлопец.
Андрей кивнул. Пасечник взглянул на солнце, что-то пробормотал и пошел. В последнюю минуту Андрей заметил, что мешка за спиной у него больше не было.
— Пошли и мы… — поднялся Андрей.
— Постой. Подставляй-ка башку сначала, глаза тебе завяжу.
— Чего? — не поняв, слегка отшатнулся от него Андрей. — Как глаза?
— А так. Порядок такой. Ну давай… некогда.
— Как же идти мне? — слегка охрипшим от волнения голосом спросил Андрей, глядя на серенький платок, вынутый кареглазым из кармана.
— Дойдешь, вести буду. Да ты не кочевряжься, поворачивайся спиной. Ну! — прикрикнул кареглазый.
Андрей пожал плечами и послушно повернулся.
— Завязывай. Только помни, мне необходимо увидеть Ворона. По очень важному делу. Честное слово.
Кареглазый, затягивая ему на затылке узел, засопел:
— Ладно, помолчи. Увидишь, коль надо будет. Давай, шагай… Держись за меня.
И лесная поляна опустела. Над тем местом, где недавно стояли люди, покружилась синица; пискнув, она уселась на сухую веточку можжевельника. Вершины деревьев раскачивались сильнее: ветер к ночи крепчал.
Андрею казалось, что бродили они по лесу добрых полдня. И было такое чувство, словно кареглазый водит его по кругу намеренно.
«Ну к чему эта комедия? — со злом думал Андрей. — Я же свой…»
Наконец, когда он, выбившись из сил, хотел было попросить партизана отдохнуть минутку, тот предупредил:
— Стой!
И затем Андрей услышал уханье филина.
«Условный знак подает, — подумал юноша. — Пришли!»
Но он ошибся. Партизан взял его за рукав и сказал:
— Осторожнее. Иди только за мной.
И они пошли какими-то зигзагами, круто сворачивая, как предполагал Андрей, по заминированному месту.
Скоро под ногами захлюпало, затем они опустились в глубокий яр, выкарабкались наверх и опять стали продираться через густой лес. Андрей окончательно потерял представление о времени. Стиснув зубы, он двигался теперь лишь из-за гордости перед ведущим его партизаном.
Струя дыма, потянувшая в свежем лесном воздухе, обрадовала его и придала ему сил.
Он услышал голоса: кто-то здоровался с ведущим его партизаном, кто-то пошутил баском:
— Здорово, Митька! Знатная у тебя дичина! Прежде, чем в штаб вести, проверь у него штаны… командир не любит…
Митька обложил говорившего крепким матерком и провел Андрея в дежурку — маленькую земляночку, соединенную отдельным ходом со штабом — тоже землянкой, но чуть побольше. Сдернув повязку с глаз Андрея, Митька сел на обрубок бревна и устало попросил у дежурного закурить.
— Черт на вас напасется на всех! — сердито пробурчал дежурный, но закурить дал и, кивнув на Андрея, спросил: — Что за птица?
Митька, пожав плечами, указал на двери в штаб:
— Есть кто?
— Сейчас доложу.
Через минуту он вернулся и разрешил Митьке войти. Потом подозвал к себе Андрея и ощупал его с ног до головы. Ничего, кроме складного ножа, не нашел. Повертев перед глазами, положил его на полочку у входной двери.
Андрею стало невмоготу стоять, и он опустился на отпиленный осиновый чурбан у стены. Дежурный покосился на него, но ничего не сказал и стал протирать насыпанные кучей на столе патроны.
Выхода Митьки Андрей так и не дождался. Только когда дежурный ввел его в штаб, он догадался, что приведший его партизан вышел через другую дверь.
При появлении Андрея три человека, рассматривавшие на грубо сколоченном столе какую-то карту, подняли головы. Старший из них кивком головы отпустил дежурного. У него было крупное квадратное лицо с выпуклым высоким лбом; седеющая щетка усов прикрывала полные, в нескольких местах треснувшие губы. Левая рука висела на перевязи. На нем была заношенная шелковая рубашка и на плечах, внакидку, телогрейка.
— Садись, — указал он Андрею на один из чурбаков, расставленных вдоль стен. Чувствуя на себе его настороженный, как бы прощупывающий взгляд, Андрей сел.
— Рассказывай, хлопец, зачем пожаловал. Только не ври. — Остальные, свертывая самокрутки, приготовились слушать.
Андрей, не шевелясь, спросил:
— Вы — Ворон?
Все трое переглянулись. Человек, раненный в руку, помедлив, ответил:
— Допустим. Что из того?
— Если так, я могу разговаривать с вами лишь одни на один.
— Хорошо. Выйдите на минутку, ребята. Подождите в дежурке.
Когда они закрыли за собой дверь, Андрей, пересиливая сковавшую тело усталость, подошел к столу и тихо произнес:
— Скажите условное слово.
Комиссар отряда — это был он — некоторое время молча смотрел на юношу. Затем произнес:
— Очень хорошо… — и, открыв дверь в дежурку, приказал: — Позовите командира. Он должен быть с новенькими в овраге.
Через несколько минут в землянку шумно вошел плотный, лет тридцати человек с моложавым лицом.
— Что тут стряслось, Артемьич? — обратился он к комиссару, бросая на стол фуражку.
Тот указал на Андрея.
— Вот связной, которого ты давно ждешь.
Ворон, севший было за стол, вскочил на ноги.
— Вот как! Подходи ближе, товарищ, — сказал он Андрею. — Садись. Я — Ворон.
Заметив взгляд Андрея, брошенный на комиссара, Ворон придвинулся к нему и прошептал что-то на ухо. Комиссар сложил карту и вышел из землянки.
Глядя на Андрея, Ворон шепнул:
— Полюс.
— Демьян просит рецепт для настойки номер двенадцать, — Андрей облизал пересохшие губы и, услышав отзыв, облегченно вздохнул и весь как-то ссутулился. Ворон взглянул на него и сказал:
— Э, брат… ты того… есть хочешь?
Андрей отрицательно мотнул головой.
— После. Сначала о деле.
С удвоенным вниманием приглядываясь к Андрею, Ворон сел.
— Что ж, я слушаю…
Пахарев, которому девушка рассказала об Амелиных раньше, долго ее расспрашивал.
— Трудное дело, дочка, — сказал он. — Не хотелось бы поручать его тебе, но сама понимаешь — без разведки мы слепы. А нам нужно ударить наверняка. Страшно, поди?
— Страшно, — призналась Надя. — Только еще страшнее становится, когда подумаешь, что немцы хозяйничают здесь, все по-своему переделывают. Бывает, Геннадий Васильевич, как видно, разный страх…
— Что-то мудро разговаривать ты начала, — сказал Пахарев. — Но в общем-то ладно. Удачи тебе — смотри, будь осторожна!
Не имея специального пропуска для хождения ночью, Надя пришла к Амелиным с расчетом на ночевку. Нина встретила ее радостно, и Наде сразу стало неприятно.
— Представь себе, Надечка, я думала, что ты шутишь! — сказала она. — Ты же была такая принципиальная, ну и… вроде бы идеальная комсомолка. Я тебе немного завидовала.
— Всему свое время, — отозвалась Надя, раздеваясь. — Как видно жить — намного труднее, чем говорить о жизни.
Суетившаяся тут же Альберта Герасимовна вставила словечко о том, что мораль меняется в зависимости от обстоятельств, и начала развивать длинную цепь доказательств в защиту своего довода.
Когда все было прибрано и приготовлено, Альберта Герасимовна зажгла лампу-молнию и подбросила дров в плиту. Девушки ушли в комнату Нины.
Предоставив Наде заниматься рассматриванием безделушек, Нина приводила себя в порядок. Она позвала мать и с ее помощью, пустив в ход множество различных шпилек, гребенок и приколок, сделала высокую прическу башней, потом, отпустив мать, подкрасила губы, ресницы и брови.
Через четверть часа перед Надей вместо хорошо знакомой одноклассницы предстал рекламный манекен.
— Нинка, дуреха! — сказала она, давясь смехом. — Что ты с собой сделала? Ты же на какую-то куклу похожа. Ей-богу! Кому это нужно!
— По-моему, Пауль так любит, — отозвалась Нина. — Он подарил мне альбом с открытками и сказал, что женщины, изображенные на открытках, — его страсть.