Иные в городе обрадовались, иные искренне опечалились и встревожились. По городу прошел слух об аресте руководителей подполья. Рассказывали даже, что их, всего восемь человек, вывели на реку, раздели донага и спустили в прорубь.
Кто-то сказал, что умирали они молча, кто-то, наоборот, слышал, что некоторые из них, перед тем как распрощаться с белым светом, успели выкрикнуть: «Смерть оккупантам!»
Дошли эти слухи и до городских властей. Полицейские и солдаты гитлеровской военной жандармерии в донесениях подтвердили, что листовки и сводки исчезли. Осведомленные точнее, чем жители города, власти пришли к другому выводу. Они решили, что подпольщики, испытывая все возраставшие трудности, покинули город и ушли в леса. Конечно, все это не точно, но факт является фактом. Иначе почему в городе перестали появляться листовки и антифашистские надписи на заборах?
Полицейские патрули, соскабливавшие раньше листовки со стен, остались как бы без дела.
На третий день после того, как перестали появляться листовки, к Горнову от засланных в полицию людей стали поступать хорошие вести. И чины и рядовые полицейские вовсю смеялись над струсившими, по их общему мнению, подпольщиками.
Встретившись в тот же день с Пахаревым, Горнов тщательно обсудил с ним положение дел, и они приняли решение о нападении на концлагерь.
Это было первое крупное дело подполья с участием партизан, и его нельзя было проиграть по многим причинам. Все отлично понимали, какой резонанс среди подавленного зверствами оккупантов населения вызовет удачный разгром концлагеря.
На второй день после этого из города ушла партизанская связная, унося подробную схему концлагеря и разработанный подпольем план нападения.
Связную негласно проводили далеко за город двое подпольщиков, работавших в полиции.
И вновь понеслись в тревогах декабрьские дни.
Декабрь. Говорили, это самый холодный месяц русской зимы. Майор Штольц, почитывая за стаканом кофе или вина газеты, поглядывал на замороженные окна. Где-то отбивали русские атаки, дрались и умирали. Фронт находился далеко, новых пленных совсем не поступало. Теперь немцы попадали в плен. Приходится отступать от Москвы. Но майор не тревожился. Ему не придется лежать самому в окопах, гнуться в траншеях. А другим… Что поделаешь — война. Штольц усмехался, ездил к Амелиным. Вставал поздно. А вот сегодня, восемнадцатого декабря, пришлось встать раньше обычного. Разбудил его, собственно, бешеный стрекот мотоцикла, рассыпавшийся и замерший у двери караульного помещения. Через несколько минут к нему, постучавшись, вошел начальник караула.
Сдвинув с груди одеяло, майор спросил:
— Что случилось, Вагнер?
— Ничего особенного. Из города прибыл нарочный с секретным пакетом.
— Только всего? — Штольц недовольно сдвинул брови. — Вы могли бы и не беспокоить из-за таких пустяков.
Начальник караула продолжал стоять вытянувшись.
— Простите. Пакет срочный и приказано вручить лично вам.
Штольц помолчал, сбросил одеяло и сел на кровати, осторожно почесывая ногу о ногу. Опять стали появляться чирьи, черт знает, от простуды или еще от чего. Явно не хватает витаминов. А болят они ужасно.
— Можете идти, — кивнул он начальнику караула. — Я сейчас…
Одевшись с помощью денщика, Штольц поймал себя на желании за что-либо придраться к нему. Настроение окончательно испортилось, когда он написал расписку в получении и вскрыл серо-зеленый тощий конверт. В нем содержалось распоряжение о ликвидации концлагеря. Часть русских пленных в количестве двух тысяч человек нужно было, согласно распоряжению, отправить для работы в Германию, остальных убедить вступить в полицию и армию. Несогласных же — уничтожить без лишнего шума. Самому Штольцу было предписано явиться в непосредственное распоряжение министра восточных колоний Розенберга.
Прихлебывая крепкий кофе, Штольц пытался угадать, в какую еще дыру его сунут. Потом приятная мысль о возможности заглянуть на несколько дней домой успокоила его.
Каждую минуту ожидавший разноса денщик почувствовал перемену в настроении начальника и тоже повеселел.
— Ганс, — спросил его майор, — ты бы желал побывать дома?
Вытянувшись в струнку, денщик ел Штольца глазами, не зная, что ответить.
— После победы с удовольствием, герр майор! — нашелся он, и Штольц, понявший его боязнь, поморщился.
— Не строй из себя идиота, Ганс. Я спросил так просто…
Денщик переступил с ноги на ногу, выражение его глаз утратило безликую казенность.
— Разве это возможно? Далеко дом… я только солдат. Я сказал вам правду, герр майор. До победы можно попасть домой, лишь став инвалидом. У меня семья, детей нужно кормить… Даже домой я не хочу попасть калекой…
Закуривая сигарету, Штольц слушал столь непривычно длинное для молчаливого денщика рассуждение с некоторым любопытством.
Денщик вышел. Штольц посмотрел в окно. Начинался обычный рабочий день. Приняв рапорт от начальника караула и внутрилагерного дежурного, он прошел в канцелярию, просмотрел и подписал отчеты за вчерашний день, отдал кое-какие распоряжения и приказал обер-лейтенанту Шмидту ехать к полковнику фон Вейделю для выяснения некоторых вопросов относительно отправки русских пленных в рейх. Сам сел завтракать. Его опять побеспокоили. Начальник караула доложил о прибытии русских офицеров со специальными пропусками.
— Какие там еще русские офицеры? — срывая с груди салфетку, сказал он начальнику караула. — Подождут.
Раздражение его как рукой сняло, когда он прочел удостоверение, выданное на имя Александра Васильевича Подольского, полковника, министром восточных колоний Альфредом Розенбергом, скрепленное его подписью и печатью. В удостоверении говорилось, что полковнику Подольскому разрешается беспрепятственное посещение всех концлагерей, тюрем и других подобных заведений, в которых находились люди славянской расы, для набора солдат в «русскую освободительную армию». Всем должностным лицам предписывалось оказывать полковнику в этом всяческое содействие.
Минут через пять Штольц уже знакомился с полковником и двумя его помощниками. Полковник был молод, безукоризненно владел немецким языком, и Штольц никак не мог понять, соотечественник перед ним или действительно какой-нибудь славянин.
Со своими помощниками полковник объяснялся по-русски.
Просмотрев списки пленных, полковник поинтересовался, на основании каких данных составлены эти списки.
— Я не могу ручаться в списках ни за что, кроме номеров, — ответил Штольц. — Лишь у некоторых, пригоняемых сюда, сохраняются документы. В большинстве же списки заполняются со слов.
Полковник стал что-то записывать. Штольц, украдкой заглянув в его блокнот, удивился еще больше: полковник писал по-французски.
— У вас сохранились документы, господин майор?
— Пленных? Да.
Писарь по приказанию Штольца достал из сейфа стопку красноармейских книжек.
— Вот все, — сказал майор. — А через концлагерь прошли десятки тысяч…
Просматривая книжки, полковник откладывал некоторые в сторону.
— Теперь я просил бы сообщить, как у вас содержатся пленные, имеющие документы?
— На общих основаниях.
— Жаль. Это затрудняет нашу работу.
Подольский встал, прошелся по канцелярии. Штольц следил за ним.
— Господин майор… Нужно в первую очередь отобрать и поместить отдельно всех имеющих документы. Думаю, в этом вы управитесь к завтрашнему дню. Теперь неплохо бы на время, пока выяснятся желающие служить, прекратить насильно отправлять к господу богу. Вы меня понимаете?
Подольский улыбнулся, и лицо его сделалось еще моложе. «Я не ошибся, — подумал Штольц. — Ему не больше двадцати пяти».
— Как долго протянется это время? — спросил он.
— Думаю, не больше недели. Сегодня у меня много дел в городе, а завтра приступим. Договорились?
— Слушаюсь, господин полковник, — ответил Штольц почтительно, чего бы не стал делать, если бы знал точно, что Подольский — славянин.
После отъезда русских офицеров Штольц отдал необходимые распоряжения.
В концлагере впервые за все время его существования никто не был пристрелен или увезен в душегубке и дров на ночь выдали больше. И совсем полной неожиданностью был ужин. Пленные получили по порции супа из сушеных овощей и по двести граммов хлеба.
Глядя на ломтик пресного немецкого хлеба, Малышев пожал плечами:
— Или Москву взяли, или Гитлер в гроб отодрал.
Из города вернулся обер-лейтенант Шмидт. Сообщив майору все положенное, он помялся и, решившись, сказал:
— Господин майор, вас приглашали сегодня вечером в город. У Амелиных устраивают что-то вроде званого ужина. Милые женщины, особенно мать. В ней чувствуется порода.
— Заехал-таки?
Шмидт щелкнул каблуками.
— Так точно! Впрочем, они сами, господин майор, желали передать вам приглашение. Когда я пришел, они обдумывали, как это сделать.
— Женщины не доведут до добра, Шмидт, — засмеялся Штольц. — И, однако, без них не прожить. Каково противоречие?
Обер-лейтенант пожал плечами:
— Ошибка природы или извращенное людьми высказывание какого-нибудь неудачливого в любви мудреца. Мы разберемся в этом, когда нам стукнет лет по пятьдесят.
— Вы серьезно думаете дожить до пятидесяти?
Шмидт неопределенно пожал плечами.
— Ничего… Вы правы, Шмидт. — Штольц, глядя в окно, барабанил пальцами о край стола. — Размышлять нам об этом рано. И, кроме того, молодость действительно имеет права, которых лишена старость. Подумаем лучше, как нам повеселее провести вечерок у госпожи Амелиной. Она действительно милая женщина. Как раз то, что требуется мужчине. Жаль, что она в возрасте для нас с вами неинтересном, лейтенант. Черт, как много мы иногда говорим! Идите, лейтенант, готовьтесь к вечеру.
Сменив мучительный день, наступила долгая декабрьская ночь. Врываясь сквозь щели в стенах, по бараку гулял ветер. Пленным давно надоело проклинать, разговаривать тем более не хотелось.