— Ты сегодня слишком разговорчив, Генрих, настойчив… Я тебя попросту боюсь, — засмеялась Надя в ответ на его новое приглашение.
— Не смейся, Надежда, — ответил он. — В этом виновата ты.
— Вот как? — удивилась Надя. — Никакой вины я за собой не признаю.
— Нам нужно поговорить наедине. Возможно, нам придется в скором времени ненадолго расстаться.
— Будет неудобно, — тихо, так, чтобы слышал один лишь майор, возразила Надя. — Что они подумают?
— Ерунда, — поморщился Штольц. — Какое им до нас дело? Я тебя очень прошу…
Надя опять взглянула на часы и, пугаясь собственной смелости, попросила у Нины разрешения пройти в ее комнату. Альберта Герасимовна, успевавшая следить за каждым в отдельности, расплываясь в улыбке, ответила за дочь:
— Что за вопрос? Будьте, как дома.
— Нам нужно поговорить с Генрихом…
— Пожалуйста, пожалуйста… О! Влюбленные всегда ищут уединения, — сказала Альберта Герасимовна, мило улыбаясь.
Обер-лейтенант подмигнул Нине, шепнул что-то на ухо, и они, посмотрев на закрывшуюся за майором и Надей дверь, тихо засмеялись.
Надя молча глядела на приближавшегося к ней Штольца. Она старалась подавить волнение, страх, неудержимо сковывающий тело. Но обострившееся сознание ее как бы фотографировало сейчас все, до мельчайших подробностей. И выражение лица майора, и прядь светлых волос, упавшую на лоб, и блеск его начищенных сапог, и искрящиеся в свете лампы погоны эсэсовца.
И она поняла, что, согласившись, допустила грубую ошибку, которую не так-то легко будет исправить. Ей пришлось собрать всю силу воли, чтобы непринужденно, с чисто женской кокетливостью сказать:
— Поразительно, Генрих, ты сегодня сам на себя не похож…
Он положил ей руку на плечо, прижал к себе. Она отвернула голову, и его горячие губы ткнулись ей в ухо.
— Перестань, Генрих!.. Хочешь, чтобы я ушла?
Он засмеялся, взял ее за плечи и стал целовать в лицо, в шею, в грудь. Ей удалось освободиться. Переводя дыхание, она спросила сердито:
— Ты для этого и добивался разговора наедине? Мальчишество! Все платье измял…
Он опять сделал движение к ней, она схватила со стола бронзового слона и, взвешивая на ладони, смеясь, пообещала стукнуть по голове, если он не перестанет дурачиться.
Штольц, обладавший достаточной долей чутья, чтобы понять, вернее почувствовать скрытую под улыбкой, под сказанным будто в шутку, отчаянную решимость девушки защищаться до конца, нашел более благоразумным переменить тактику. Он попросил прощения.
Надя молча поправила перед зеркалом прическу и хотела выйти. Услышав последние слова майора, осталась.
— Вот видишь! Тебя отзывают, а ты… Я не могу увечить себе жизнь с семнадцати лет, Генрих.
— Через месяц я вернусь обратно!
— Кто знает… В такое время ничего нельзя сказать заранее. Какая-нибудь случайность, и вместо тебя приедет другой.
Штольц закурил. Девушке нельзя было отказать в здравом смысле.
Он повел наступление с другой стороны и начал говорить о заманчивости стать женой офицера, которому после победы, конечно же, недурно будет жить.
Надя вздохнула.
— Не против я, конечно… Да разве вам, — она посмотрела на майора, — мужчинам, можно верить? В некоторой степени вы все донжуаны. Кроме того, неизвестно, кто из нас доживет до конца войны.
— Я дам тебе свой домашний адрес с письмом. Я богат, Надежда. В случае моей смерти ты будешь полностью обеспечена: отец меня очень любит, я у него один…
Надя вздохнула, покачала головой.
— Генрих, Генрих! Ну скажи, зачем мне твои деньги, если тебя не будет? Ты мне живой нужен. Что это? — встрепенулась она. — Там кто-то пришел… ты слышишь?
Майор с неохотой подошел к двери, из-за которой доносились взволнованные голоса, приоткрыв ее в то самое время, когда с другой стороны к ней подбежал обер-лейтенант, натягивая на ходу шинель.
— Что случилось? — строго спросил его Штольц, не выходя из комнаты, и в следующее мгновение побледнел: у входной двери он увидел своего денщика в запорошенном снегом мундире, но без шинели и без головного убора.
— Что случилось, Ганс? — услышала Надя изменившийся голос Штольца.
Денщик, не в силах отдышаться после сумасшедшего шестикилометрового бега, глотнул воздух и открыл было рот, Майор, сообразив, что вести могут быть не для посторонних ушей, остановил его знаком и вышел с ним в коридор.
Все остальные военные выскочили вслед за ними.
Через минуту испуганные Амелины услышали топот ног в коридоре, и все стихло. Альберта Герасимовна, выглянув за дверь, увидела, пустой коридор.
— Боже мой… какая неожиданность… — пролепетала Альберта Герасимовна. — Он даже не надел шинели…
Надя пожала плечами:
— Видно, не до шинели. Что могло случиться?
Прождав возвращения гостей больше часа, Амелины решили ложиться спать. Надя осталась ночевать у них. Пробраться домой было нельзя — в городе несомненно поднялась тревога.
После того, как девушки улеглись спать, Альберта Герасимовна убрала со стола и, все еще ожидая, что майор возвратится сам или пришлет кого-нибудь за шинелью, села читать. Но никто не пришел ни в эту ночь, ни позже. Шинель так и осталась висеть у Амелиных. Ее хозяин вместе с обер-лейтенантом были арестованы и отправлены в Германию.
Концлагерь 101 прекратил свое существование. Дороги снова были открыты для движения, но по ним долго никто не ходил и не ездил.
Сколько неожиданностей таит в себе война. Какие крутые повороты происходят в жизни народов и тем более в жизни отдельных людей.
Мог ли знать Зеленцов, засыпая, что ему приготовит пробуждение? Знал бы где упасть, как говорят, постелил бы соломки… По крайней мере, было бы не так больно.
Шестая хортистская дивизия, укомплектованная в большинстве уголовниками, давно колесила по всей области, наводя «порядок» в отдаленных и лесистых районах. Стараясь подавить возраставшую активность партизан, гитлеровское командование возложило на эту дивизию карательные функции. И шестая дивизия, наиболее подходящая по своему составу именно для этой цели, полностью оправдала ожидания оккупационных властей.
Села, целые районы обращались в пепел и развалины, жители поголовно уничтожались или угонялись на запад. «Дивизией смерти» окрестил народ шестую венгерскую дивизию.
Партизанское движение в области только начинало разгораться, отдельные отряды были малочисленны, действовали обособленно, и хортисты, не встречая серьезного сопротивления, распоясывались все больше. И однако не чувствовали себя полными хозяевами.
Часто бесследно пропадали их часовые, все чаще горели избы с расположившимися в них на ночевку солдатами. Дохли по неизвестной причине лошади — основные транспортные средства дивизии. Появилось неизвестно кем выдвинутое негласное правило:
— За одного убитого венгра — десять русских, за отравленную лошадь — вешать жителя той деревни, где произошло отравление.
Вешали, расстреливали, но спокойствие не приходило.
Офицеры и солдаты с нетерпением ждали своей очереди на отдых в городе, и, когда приходил долгожданный приказ, полк двигался в город при любой погоде и даже ночами.
На село Гребеньково в ту самую ночь, когда в нем находилась партизанская рота с частью освобожденных из концлагеря пленных, и наскочил двигавшийся на отдых полк шестой хортистской дивизии.
Партизан-часовой, стоявший у околицы, из-за воя ветра услышал конское ржание слишком поздно: первый батальон венгров вплотную подступил к селу. В первую секунду часовой растерялся: не было еще случая, чтобы фашисты осмелились передвигаться по ночам. «Может свои?» — подумал он, срывая с пояса гранату. Прислушался. Ветер донес до него обрывки чужой, незнакомой речи.
«Венгры!»
Часовой, пригнувшись, выбежал им навстречу. Когда показались передние всадники, швырнул в них гранату и прыгнул с дороги в сторону. Грохнул взрыв; кто-то вспорол настороженную ночную тишь пронзительным визгом. Стиснув зубы, часовой приподнялся, бросил вторую гранату и стал наугад бить из винтовки вдоль дороги, туда, где слышались крики и стоны.
На другом конце села слабо щелкнул выстрел, другой, коротко простучал пулемет.
«Возле штаба… — обрадованно определил часовой. — Услышали!»
Венгры отходили назад, не решившись идти в наступление на неизвестного противника ночью. Но вскоре они остановились. Полковник приказал спешиться и окружить село со всех сторон, а пулеметам выдвинуться вперед и открыть огонь. Через несколько минут в многоголосый шум ветра вплелось захлебывающееся татаканье пулеметов, частый треск винтовочных выстрелов. Охватывая село с флангов, каратели пошли в темноте вьюжного рассвета в наступление. С другого конца села, торопясь, почти бегом, уходили группами партизаны и освобожденные из концлагеря пленные. В селе остались несколько партизан с пулеметом и около тридцати бывших пленных, не имевших больше сил двигаться и даже самостоятельно вставать.
Одним из них был Малышев.
Миша с Арнольдом напрасно старались поднять его на ноги.
— Черт! Говорил вчера — не жри, как боров! Что теперь будет? — со злостью закричал Зеленцов, вконец обессилев.
Корчась от режущей боли в желудке, Малышев простонал:
— Уходите, ребята, сами. Живым я не дамся, все равно…
— Обжора чертова! У-у…
Они волоком вытащили Малышева из избы и через какой-то плетень, затрещавший от их тяжести, в огороды. Но ноша была им явно не под силу. Уже через несколько шагов, задыхаясь, они выпустили Павла и упали.
Несколько минут все трое лежали неподвижно. Малышев от боли, рвущей внутренности, давясь, глотал снег; Миша, вслушиваясь в звуки выстрелов, соображал, что делать дальше. Так ничего не придумав, он спросил:
— Не полегчало?
— Болит… о-о… в креста твою… — заскрипел Павел зубами.
— Касторки тебе, черту, литру! Живо пронесло б! Ну, вставай! Вставай! Хватит!
— Не ругайся, Михаил, — вставил Кинкель. — Не хотел же он этого. Давай еще попробуем.