Он побледнел и, растерянно потерев сразу взмокший лоб, ушел к себе за перегородку. Евдокия Ларионовна услышала, как он, не раздеваясь, тяжело упал на кровать; ей захотелось броситься к нему, но она сдержалась, сама не зная почему, сдержалась.
Только в груди ныло, ныло сердце, неровно: Тук-тук! Тук-тук! Вот-вот остановится. Вот горюшко-горькое! И отчего мы несчастливые уродились?
«Если бы он не согласился… Сын мой, кровинушка, жизнь моя…» Из-за перегородки усталый басок:
— Хорошо. Завтра напишу заявление…
Все. Он уже разговаривает басом, он уже взрослый. Больше нет дороги назад. Ах, война, война! Будь ты трижды проклята страшным материнским проклятьем! Будь ты проклята вместе с теми, кто тебя выдумал!
Внешне город был похож на муравейник перед ненастьем: пустынно, почти все ходы и выходы заделаны, и редкий муравей выползет из глубины, мудро пошевелит усами, определяя погоду, и вновь нырнет вглубь. Но имей кто-нибудь возможность, не разрушая муравейника, заглянуть в середку, он, бы увидел, что там идет по-прежнему согласная и дружная работа. Для пущей безопасности перетаскивались в нижние галереи яйца и личинки, углублялись и расширялись проходы, зорко охранялись боковые входы. И достаточно одному обитателю многочисленного коллектива встревожиться, чтобы тревога охватила через минуту весь муравейник, хотя сверху по-прежнему ничего не будет заметно.
Город захлестывали слухи. Они передавались быстрее, чем двигались люди. Слухи, казалось, переносились по воздуху и проникали через невидимые щели, не признавая, как и песни, кордонов и препятствий.
Разгром концлагеря сам по себе вызвал множество толков. Листовки, запестревшие по городу, сообщили об уничтожении охраны, и даже ничему не верящие скептики могли убедиться в этом собственными глазами.
Внушительное траурное шествие, в котором приняли участие все воинские подразделения, расположенные в городе, семьдесят два гроба убедили даже скептиков. Патрулировавшие полицейские теперь часто встречали откровенно насмешливые взгляды женщин.
На разгром концлагеря 101 гитлеровцы ответили облавами, обысками и казнью двадцати трех жителей, взятых по доносам резидентов гестапо. Но ничто уже не могло уничтожить приподнятого настроения, охватившего город. Рассыпался в прах созданный виселицами и жестокостью миф об абсолютной покорности населения, о бессилии коммунистов.
И все стало еще понятней, когда листовки со сводками Совинформбюро сообщили о разгроме гитлеровцев под Москвой. Это было событие, значение которого трудно переоценить. Стали стихийно возникать десятки партизанских отрядов и отрядиков. Тысячи запуганных, растерянных включались в борьбу, которая принимала порой самые неожиданные формы.
Неслыханное доселе по зверству уничтожение села Гребеньково, слухи о котором докатились раньше, чем прибыл в город полк шестой венгерской дивизии, возбудило новую волну негодования.
Подполье, срочно выпустило листовку с подробным описанием расправы над жителями Гребеньково и призвало к усилению борьбы.
«На зверства потерявших всякое человеческое обличье фашистов, — писалось в листовке, — ответим всеобщим усилением борьбы с оккупантами. Товарищи! Тот, кто бездействует в это суровое, кровавое время, служит врагу. Всем, чем только можно, помогайте Красной Армии. Все, как один, на борьбу с оккупантами! Пусть отныне исчезнет из наших душ жалость и нерешительность, пусть останется одна лишь святая ненависть к врагу. Смерть оккупантам! Позор и смерть их прихвостням, предавшим народ свой и свое отечество. Кровь за кровь! Смерть за смерть! Мы боремся за правое дело — мы победим!»
Город встретил прибытие полка карателей настороженной, могильной тишиной. На улицах не было ни души. Солдаты с тайным беспокойством всматривались в недобро затаившиеся пустынные улицы. Редкие прохожие поспешно сворачивали в стороны при виде полковой колонны или скрывались в домах. Раньше этого не было.
В конце колонны каратели гнали около сотни взятых для отправки в Германию девушек и подростков; среди них были и пятеро пленных. В это число попали Зеленцов, Малышев и Кинкель.
Гроб с полковником, накрытый полковым знаменем, везли впереди колонны на санях.
Чтобы попасть к месту расположения, полк должен был пересечь базарную площадь.
Зеленцов жадно озирался по сторонам: вдруг удастся увидеть кого-нибудь из знакомых или односельчан. Но улицы, когда-то кишевшие людьми, автомобилями, автобусами, были безлюдны. Казалось, что в городе не осталось больше жителей.
Прошли мимо здания драматического театра. В позапрошлом году Зеленцов был здесь на совещании молодых механизаторов области. Сейчас, изгрызенный пулями и осколками снарядов, театр безжизненно глядел на улицу пустыми глазницами окон и дверей.
Полк пересекал рыночную площадь; здесь арестованных должны были отделить и погнать к вокзалу. Но, прежде чем это произошло, случилось неожиданное.
Когда колонна поравнялась с собором, с колокольни, из самого верхнего пролета, в котором бесновались когда-то колокола, вылетел предмет неопределенной формы. В задних рядах увидели его, но предотвратить катастрофу было уже невозможно. Предмет, оказавшийся громоздкой связкой гранат, оглушительно взорвался в голове колонны.
Вздыбились, заржали искалеченные кони, попадали солдаты. Девять из них так и остались лежать, другие, кровяня снег, поползли в разные стороны.
Движение застопорилось, собор тотчас окружили.
Под толщей его многовековых сводов, нарушая покой благообразных святых, изображенных на стенах и куполах, раздались злые голоса, брань, топот.
Собранные для отправки в Германию люди, затаив дыхание, наблюдали за обыском. В колокольне, подымаясь все выше и выше, загремели выстрелы.
На сорокаметровой высоте, в том самом пролете, из которого вылетели гранаты, вынырнул человек. Площадь ахнула и замерла.
Был он в легком осеннем пальто, без шапки — потерял, очевидно, в переполохе, и в руках у него ничего не было.
Еще раз вздрогнула, ахнула площадь, когда, помедлив секунду-другую, стоявший на парапете колокольни паренек оглянулся назад и прежде, чем солдаты внизу подняли автоматы и карабины, бросился вниз.
Почти в то же самое время в пролете вынырнула фигура солдата.
На несколько мгновений площадь оцепенела, потом солдаты, которых в пролете было уже несколько, переглянулись и стали спускаться вниз.
Всю неделю возле трупа разбившегося, надеясь узнать кого-либо из его родственников, дежурили эсэсовцы. И всю неделю в самых различных уголках города появлялись траурные флажки и листовки подполья, сообщавшие о подвиге неизвестного патриота. На следующей неделе, ночью в понедельник, труп исчез. Часовой был убит ножом. На том месте, где лежал труп, кроваво пламенел крохотный флажок.
Зеленцов, Малышев и Кинкель почти не разговаривали между собой.
Всех арестованных поместили под усиленной охраной в здании вокзала.
На третий день их поодиночке водили к одному из чиновников биржи труда; за спиной чиновника в штатском стоял солдат с автоматом на шее. На четвертый день они прошли медицинскую комиссию. Трех из них забраковали и, выдав соответствующие справки, отпустили: двух парней и девушку.
Остальных погнали в баню и заставили выкупаться с вонючим санитарным мылом.
Каждый день выдавали по полкило хлеба, раз в день — горячее и через день — понемногу масла и сахара.
Все терялись в догадках: такая неслыханная фашистская щедрость была в диковинку.
Изо дня в день к содержавшимся в здании вокзала людям прибавлялись новые, преимущественно молодежь.
Стала известна истинная причина насильственного сбора такого большого количества людей: в одну из ночей кто-то разбросал по вокзалу листовки подпольного горкома ВКП(б), в которых люди, отправляемые в Германию, призывались на борьбу всюду, куда бы ни занесла их судьба.
Зеленцов, почти наизусть выучивший текст листовки, особенно отчетливо запомнил место, где говорилось:
«Товарищ! Тебя угоняют в Германию. Тебе придется, может быть, работать на военном заводе. Помни! Снаряд, сделанный тобой, может разрушить твой дом, искалечить или убить твою мать, твоего товарища. Но он может и не взорваться. Где бы ты ни был, помни о Родине, помни, что ты русский, советский человек. Мужайтесь, товарищи! Родина вас не забудет. Никогда не падайте духом, вредите врагу всем, чем можно. В настоящее время нет мелочей: сейчас все без исключения важно и нужно…»
Листовки тайно ходили из рук в руки до тех пор, пока от них не остались лишь растрепанные, засаленные множеством рук клочки.
Последние события встряхнули в городе всех без исключения. Врагов и друзей, нейтральных и колеблющихся.
Кирилин после разгрома концлагеря все время был раздражен. Не так уж бессильна оказалась организация, как он думал вначале, почитывая листки за подписью подпольного горкома ВКП(б).
Особенно неприятное чувство осталось у него от встречи с полковником фон Вейделем. Тот вызвал его вместе с начальником городской полиции на другой день после разгрома концлагеря. Со стороны полковника было много ненужного шума и бесцеремонных угроз в адрес должностных русских лиц, облагодетельствованных немецкими властями, по словам фон Вейделя, но недопустимо плохо платящих за это благодеяние.
Раздраженный грубостью немца, Кирилин почувствовал тогда даже какую-то тайную радость, наблюдая за жирным, покрасневшим от гнева комендантом.
Можно было бы многое сказать в свое оправдание полковнику, но опыт подсказывал ему, что нужно молчать. И он, и начальник городской полиции молчали, переминаясь с ноги на ногу.
Комендант и сам должен был отлично понимать, что он требует невыполнимого. Раз он сам, имея в своем распоряжении дисциплинированных солдат, гестапо, контрразведку, не мог до сих пор добраться до подполья, то что же оставалось делать им, имевшим в своем распоряжении три — четыре сотни полицейской швали, навербованной черт знает где? Отведет душу — успокоится.