В другом месте вокруг колхозницы с пшеном — толпа. Не пролезешь. Она монотонно и устало отвечает:
— Двадцать пять стакан.
— Н-да… А подешевле как?
— Двадцать пять.
— Ну сыпь четыре… нет, пяток гони… Эх, жизня…
Сжигающее дыхание войны здесь, на рынке, всего сильнее, всего ощутимее. Ничем не прикрытая нагота нужды пугала. Продавали с горя, редкие с жадности. Покупали все — с горя.
Евдокия Ларионовна, достав из узелка костюм сына, повесила его на руку. Антонина Петровна оглянулась и, увидев костюм, спросила:
— Сергеев? Зачем, Дуся? Спрячь… Гордячка ты, как погляжу. Сказала бы, что нужно, ведь есть все…
— Не привыкла я просить… А паек у Сергея маловат на двоих. — Встретив взгляд Антонины Петровны, добавила: — Ну ладно. — Бережно свернула костюм, завязала его в узелок и попросила: — Раз так, отнеси, пожалуйста, домой. Потом заберу. Мне на минутку кое-куда забежать надо.
— Давай.
Антонина Петровна взяла узелок, проводила взглядом мелькнувшую в толпе соседку и опять бесцельно побрела по рыночной площади. По привычке кое к чему приценивалась. Слыша ответы, отмечала про себя повышение цен. Иногда замечала в толпе лица знакомых. Некоторые из них подходили, любезно здоровались, осведомлялись о муже. Отвечала, а в душе — скрытое негодование. «Лгут, лицемеры…» От одной, особенно усердной «поклонницы» деятельности Павла Григорьевича, еле отвязалась и пошла домой.
Евдокия Ларионовна, одна из очень немногих, имела возможность в крайних случаях видеть Горнова. Он, после сообщения Антонины Петровны, вынужден был часто менять свое местонахождение.
Гестапо разгромило указанные бургомистром в письме две подпольные квартиры. Их хозяев удалось на время укрыть в других местах, а сам Горнов вынужден был трое суток скрываться в полуразрушенной котельной «Металлиста», пока Пахарев не подыскал трех подходящих квартир в разных концах города.
Ночами Пахарев пробирался к Горнову в котельную, приносил продукты, термос с горячим чаем. Сидя среди дышавшей холодом металлической всячины, они без опаски подолгу обсуждали положение дел, выискивали новые возможности для расширения борьбы.
В первую же ночь между ними произошел довольно-таки крупный разговор. Он длился почти всю ночь, но к взаимному согласию они тогда так и не пришли.
— Да как ты не поймешь, — воскликнул наконец Пахарев, — что твоя кандидатура на место руководителя подполья была выдвинута ошибочно? Утвердить ее могли только совершенные невежды в деле подпольной борьбы. Ясно, как божий день.
— Я сам настоял на этом. Теперь поздно что-либо переделывать.
— Тем хуже. Рано или поздно тебя схватят. Тебя знают здесь даже мальчишки. Нельзя недооценивать возможностей, а тем более способностей врага, Петр.
Горнов с силой пыхнул цигаркой. На мгновение из темноты выступило его преобразившееся, почерневшее от холода, густо заросшее лицо.
— Геннадий Васильевич…
В наступившей паузе вздох Пахарева прозвучал громко, по крайней мере, им обоим показалось, что очень громко. И в глухом, вместе с тем каком-то напряженном голосе Горнова прозвучало что-то такое, что Пахареву стало неудобно настаивать на своем.
— Геннадий Васильевич, — повторил Горнов. — Я знал, на что иду. Ну, скажи, нам ли этого бояться?
Сдерживая кашель, Пахарев бросил цигарку, притушил ее ногой.
— Все понятно, но ведь не прав ты, Петр. Зачем мы народу мертвые или в застенке…
— Что же ты предлагаешь? — спросил Горнов после продолжительной паузы, свертывая на ощупь цигарку. — Говори прямо.
— А я не говорил криво никогда. Я предлагаю тебе покинуть город. Пусть не совсем… потом будет видно по обстоятельствам.
— Нет, не согласен, Геннадий Васильевич. Исключено. Совершенно исключено.
— А если требуют интересы борьбы?
— Да перестань, наконец! — взмолился Горнов. — Неужели ты в самом деле на этом настаиваешь?
— Не только настаиваю, но и требую. Пойми же, черт возьми, тебя разоблачили не случайно, не просто по слухам, как пишет мерзавец бургомистр Вейделю. Тебя выследили. Выследили! Самое плохое даже не в этом, а в том, что мы не знаем, как выследили и кто. В таких случаях рассуждать не приходится.
Помолчав, Горнов буркнул:
— Надо обдумать.
— Думай, времени у тебя хватит. Но завтра ты должен решить окончательно, или мы не сможем строить работу в дальнейшем. Так и знай, я буду настаивать на своем.
— Можешь не предупреждать, понятно. Однако против твоих доводов можно привести немало возражений. Скажи, почему ты думаешь, что именно выследили?
— Изволь. Во-первых, по слухам нельзя установить точные адреса квартир. Кому из посторонних, не заинтересованных в этом деле, придет в голову устанавливать за тобой слежку? А без слежки невозможно узнать адреса квартир. Из содержания письма бургомистра, написанного, я бы сказал, слишком осторожно и вкрадчиво, можно предполагать и другое. Бургомистр не хочет открывать немцам настоящий источник своей осведомленности. Почему?
— Почему?
— Да, почему?
Горнов пожал плечами.
— Нам необходимо поговорить лично с Кирилиной, — предложил Пахарев. — Возможно, она не придает значения некоторым, по ее мнению, маловажным, но тем не менее очень значительным фактам? Этот Кирилин, как видно, более сложная личность, чем нам кажется на первый взгляд.
— Хорошо, — отозвался Горнов. — Поговорим.
Разговор между ними перекинулся на другое.
Недостаток листовок начинал ощущаться все острее.
Изготовление их и дальше ручным способом не удовлетворяло размаха разгоравшейся борьбы. Горнов предлагал наладить настоящую типографию; два ручных станка для этой цели находились в одном из тайников.
— Помнишь подвальчик у Иванкиных, в котором мы сидели? — спросил Горнов. — Дом, судя по фундаменту, стоит высоко, и под полом должно быть свободное пространство. Если где-нибудь в одном месте углубить землю и устроить там небольшое помещеньице с выходом в этот подвальчик? Будет совсем неплохо. Что ты скажешь? Я давно начал подготавливать и думаю, что не ошибся. Жаль было Сережку в эту дыру совать…
Пахарев промолчал, затем спросил:
— Ты, Петр, не болен случаем? Что хрипишь?
— Я? Нет, — Горнов постукал нога об ногу. — Говоришь, гестапо еще не угомонилось?
— У бургомистра, очевидно, большие неприятности. Видели, что он за эти два дня трижды был в немецкой комендатуре. По ночам повальному обыску подвергаются целые районы. По последним сведениям из полиции, гестапо арестовало около четырехсот человек.
— Наши есть?
— Пока неизвестно. Думаю, не сегодня-завтра выяснится.
— Если будут, необходимо предпринять все возможное для их освобождения.
— Разумеется. Что ты решил в отношении себя?
Повозившись в темноте, Горнов вздохнул:
— Может быть, ты прав…
После недолгого раздумья они наметили кандидатуры своих преемников, обсудили, как лучше подготовить их на случай какой-нибудь неожиданности.
В эту ночь, как и в последующую, ими были обсуждены десятки вопросов. Необходимы были деньги, оружие, взрывчатка, необходимо было налаживать связь с фронтом, нужна была до зарезу рация. Накопилось немало ценных сведений, которые во что бы то ни стало надо было передать в Москву. Горнов посетовал на исчезновение назначенного подпольщика-радиста.
Был окончательно установлен день ухода Горнова из города, и в следующую ночь он в паре с Голиковым, под видом ночного патруля, покинул котельную «Металлиста».
Теперь он чуть ли не каждый день менял квартиры. Отросшая борода, темные очки, старомодная шапка из поддельного каракуля серого цвета делали его трудно узнаваемым. По специально раздобытому рецепту он выкрасил волосы и брови, и если бы не светлые глаза, мог бы вполне сойти за брюнета. Выработав степенную манеру двигаться и разговаривать, он мог довольно свободно ходить по городу, не рискуя быть узнанным.
В это погожее воскресенье Горнов был на явке в Южном предместье у старика-сапожника, о чем сказал вчера Евдокии Ларионовне сын, часто сопровождавший Петра Андреевича в его передвижениях по городу.
И надпись на двери дома, смертельной угрозой нависшая над жизнью сына, вынудила Евдокию Ларионовну на этот исключительный шаг — увидеть Горнова.
Миновав несколько центральных улиц города, она вошла в Южное предместье. Пройдя по противоположной стороне улицы мимо нужного домика, она облегченно вздохнула: условный знак — можно входить — был на месте.
Она дошла до перекрестка, перешла улицу, вернулась назад и смело вошла в домик.
Хозяин дома, суровый на вид старик с обвисшими усами, ответив на приветствие, спросил:
— Что, гражданка, нужно?
— Мне сказали, у вас мебель продается. Взглянуть бы.
Старик вскинул на нее глаза, отложил в сторону ремонтируемый сапог.
— Есть. Остался, правда, один посудный шкаф. Нужен ли?
— Покажите. Окажется подходящим — возьму.
Пригласив обождать, хозяин ушел в другую комнату и, вернувшись, указал глазами на дверь:
— Проходите.
Навстречу Евдокии Ларионовне поднялся Горнов. С чисто женской наблюдательностью Иванкина заметила в его глазах встревоженность и тень усталости. Не здороваясь, он спросил:
— Что случилось, Дуся?
По мере того, как он выслушивал рассказ Евдокии Ларионовны, с лица у него исчезало выражение тревоги. В глазах появились хитрые огоньки, делавшие его проще, душевнее.
Подойдя к встревоженной женщине, он положил руку ей на плечо и, заглянув в глаза, скупо усмехнулся:
— Испугалась? Не хитри, испугалась, по глазам вижу. Ну и зря. Все сделано по моему приказанию.
Ничем не высказывая охватившего ее удивления, Иванкина молча ждала. Горнов свернул толстую самокрутку, затянулся.
— В полиции, кроме твоего сына, есть еще наши ребята. И нужно отвести от них всякие подозрения. Я и сам хотел предупредить при первой возможности… извини, пожалуйста. Думала, верно, боялась?
— Да, — честно призналась Евдокия Ларионовна. — Перетрусила.