— Сын как? — помолчав, спросил Горнов.
— Он еще не знает. Трудно ему, Петр Андреевич, сердце надрывается на него глядя…
Горнов затушил самокрутку, стряхнув упавший на колени пепел. У Иванкиной, встретившей его взгляд, мучительно сжималось сердце. Таким она его еще не знала. Медленно подбирая слова, Горнов сказал:
— Решается судьба нашего государства… Будущность мира решается. Да — тяжело, черт возьми, тяжело, Дуся… А иного пути нету.
Горнов говорил о новой эпохе, о великой ломке вековых укладов человеческой жизни, и Евдокии Ларионовне, впечатлительной женщине, ясно представлялось то, о чем он говорил. Она и сама не раз задумывалась о происходящем в мире, задумывалась, а понимала — неясно. Книги она читала редко; неожиданная и ранняя смерть мужа обрушилась на нее многочисленными заботами. Сын рос — забот прибавлялось. Работала она медицинской сестрой — зарплата не ахти какая, и приходилось свободное время копаться в огородике, шить, вязать…
Слушала Евдокия Ларионовна Горнова, и казалось ей, что где-то она уже слышала то, о чем он говорил. Слышала или точно так думала сама. Действительно ведь, мир переворачивался… И скорее всего именно отсюда — немыслимая жестокость борьбы. Горнов говорил о том, что им пришлось жить и бороться в таких обстоятельствах, в такое время, когда от исхода борьбы зависит ход развития всей дальнейшей истории человечества.
Его сдержанная взволнованность передалась женщине, и она жадно слушала его.
— Как же иначе? Подумать ведь только, что значит каждый наш шаг.
Некстати прервав разговор, в комнату вошел хозяин домика.
— Демьян, на минутку…
Сразу успокаиваясь и суровея лицом, Горнов кивнул, но старик, не зная Иванкиной, молчал.
— Говори, Савелий Иванович, чужих нет.
— На базаре, Демьян, началась облава. Только что передали. Молодежь забирают и куда-то уводят. Вот и все.
Старик вышел, осторожно, без стука прикрыл за собою дверь.
Глядя на нее, Горнов некоторое время молчал.
— Опять какую-нибудь пакость придумали. Интересно… Видишь, Дуся, для чего нам свои люди, которые пользовались бы доверием немцев? Мы могли бы заранее знать про облаву. Ну, пока, Дуся… Сюда вообще больше не ходи, мне придется на время покинуть город. Гестапо не на шутку заинтересовалось моей персоной. Пароли те же.
Она встала, протянула Горнову руку. Задержал ее руку в своей Петр Андреевич и тихо, почему-то с еле уловимой грустью в голосе, сказал:
— Береги сына. Ему пока не давали никаких поручений, вот и тяжелее ему, чем следует… Еще привет Кирилиной, хороший из нее подпольщик вышел — ее беречь нужно.
Он говорил, глядя ей прямо в глаза, — старая, известная ей с молодых лет привычка. Она опустила глаза ниже: верхней пуговицы у него на рубахе не было. Увидев почти черный от грязи ворот нижней рубашки, она покачала головой:
— Ты бы хоть постирать дал, вши съесть могут. Куда это годится?
— Ничего, — отшутился он. — Злей буду…
Нужно было расходиться, но оба почему-то медлили. Внезапно понижая тон, Горнов полушутливо-полусерьезно спросил:
— Скажи, Дуся… ведь могло бы быть так… конечно, до войны… взял бы я да и посватался к тебе…
Она с изумлением поглядела на него.
— Ну и что?
— Что бы ты мне ответила?
Она скупо и грустно усмехнулась одними глазами.
— Куда уж мне, Андреевич. Сына женить пора… Да и время ли рассуждать об этом…
— Время? — переспросил Горнов. — У нас никогда не будет спокойного времени — так уж мы, видать, устроены… Впрочем, это, конечно, дело такое… иногда и в шутку не ответишь. Да, время… Только, думаю я, не время должно распоряжаться человеком, а человек своим временем… Иначе что же получается? Ну ладно… А все же, что бы ты ответила?
Внезапно смутившись под его взглядом, она покачала головой:
— Не знаю…
Она вышла от Горнова повеселевшая. В первый раз со дня вступления немцев в город женщина шла по улице без страха. Вот чудак… Н-да, а что бы ты, все-таки ответила? Почему бы и нет?
Подумав так, оглянулась, словно кто-нибудь мог подслушать ее мысли, и обругала сама себя:
— Вот дурная голова!
Глава шестнадцатая
Вскоре после ухода Антонины Петровны домой на рынке разыгралась одна из драм периода оккупации.
По заранее разработанному плану рота эсэсовцев при помощи полиции скрытно окружила рыночную площадь.
Надя, пришедшая на рынок для встречи со связным от подпольной группы железнодорожников, несколько раз проходила мимо бывшего ларька колхоза «Октябрь». Рабочего, продающего старый детский костюмчик, не было.
У девушки под картофелем в продуктовой сумке лежало несколько десятков капсюлей-детонаторов и моток бикфордова шнура. Кроме этого, она должна была от имени товарища Демьяна передать связному инструкции по дальнейшей работе группы железнодорожников.
Внешне соблюдая полное спокойствие, Надя ходила по рынку, а в голове проносились самые различные предположения.
«Арестов не было… об этом бы знали. Может, заболел? А может, просто почему-нибудь задержался?»
И девушка вновь пробиралась в толпе к нужному ларьку.
«Еще нет…»
В уши назойливо лезли крики торговцев солью. На старом соборе Двенадцати святых шумно ссорились стаи галок и тускло поблескивали кресты. Девушка вспомнила, как три года назад, будучи еще в седьмом классе, они с Витей взобрались тайком от сторожа на колокольню собора и смотрели сверху на город. Было это в новогодние каникулы. Кажется, совсем недавно.
«Да, теперь этого не будет… Город не тот, и Вити — нет…»
Девушка поздно заметила поднявшуюся на рынке тревогу. Стихли разговоры; словно привидения, исчезли торговцы солью. В беспорядочно задвигавшейся толпе слышались выкрики:
— Безобразие!
— Сорок раз на день документы проверяют!
— И якого ж им биса треба?
Надя протиснулась на край толпы и увидела цепь эсэсовцев, отжимавших толпу назад.
Девушка бросилась в другую сторону и через полчаса растерянно остановилась; все выходы были заняты немцами и полицейскими.
Под дулами автоматов люди торопливо пятились назад, прятались за спины других. Кто-то из женщин поблизости испуганно выкрикнул:
— Мамоньки! Соль… соль рассыпалась! Да не топчите, проклятые! Хоть малость подберу…
— Э-э, тетка, брось — не время!
Стараясь держаться в середине толпы, Надя медленно отходила вместе со всеми в направлении к собору. Сумку решила пока не бросать.
«Если что, успею. В толпе не заметят…»
Через четверть часа все, бывшие в этот день на рынке, оказались зажатыми в тупике между собором и складскими помещениями.
Стараясь перекрыть шум толпы, незнакомый Наде человек в штатском прошел через эсэсовскую цепь и закричал:
— Господа! Тише!
Из толпы возмущенно закричали:
— Господа!..
— Издеваетесь! Как баранов, людей гоняете!
— Зато господами кличут!..
Переговариваясь, эсэсовцы следили за толпой. К человеку в штатском подошел офицер и что-то тихо сказал ему. Тот кивнул и вновь закричал:
— Господа! Потише, граждане! Внимание! Сейчас будет проверка документов. Она вызвана тем, что в город проникла группа бандитов с целью грабежа и учинения беспорядков.
— Сам ты, шкура, бандит!
— Людей морозят!
Человек в штатском глянул в ту сторону, откуда раздались выкрики и, подняв руку в лайковой перчатке, закончил:
— Проверка будет производиться в нескольких местах сразу. Быстренько! Быстренько управимся!
Сразу в шести местах базарной площади началась проверка. Старых и пожилых пропускали быстро, даже не заглядывая в паспорта и справки. У молодых придирчиво осматривали вещи, некоторых обыскивали; не имевших специальных пропусков задерживали и группами по восемь — десять человек отводили в полицию. На протесты коротко отвечали:
— В полиции разберутся.
Надя, незаметно бросив сумку в толпе, тоже оказалась в числе задержанных. Рыжеватый, с хитроватыми глазами полицай, не взглянув даже в удостоверение личности, выданное горуправой, буркнул:
— Не шумите, барышня, бесполезно. В полиции разберутся.
Рыночная площадь вскоре опустела. Лишь кое-где на ней чернели галки, налетевшие на конский помет, да гонимые ветром перелетали с места на место клочья бумаги.
В вокзале воскресный день начался, как всегда, с выдачи хлеба. Позавтракав, Зеленцов спросил:
— Не помнишь, какое сегодня число?
— Сегодня день смерти Ленина, — ответил Малышев.
Зеленцов подумал:
— Кажется, да. Владимир Ильич… Ленин…
Засовывая стывшие руки подальше за пазуху, Малышев выругался:
— Хоть бы дров дали, сволочи! — Он обвел взглядом огромный зал, набитый людьми до отказа, и задумчиво прищурился. — Мишка, а что если бы на нашем месте оказался Ленин? Что бы он стал делать?
— Кто знает… Но он бы выход нашел, будь спокоен… Убежал бы, например.
— Нет, — Малышев отрицательно потряс головой. — Он бы людей не оставил. Говорят, любил он народ, разговаривал со всеми, без охраны ходил везде. Ему бояться было нечего. Кого народ любит, тому охрана ни к чему. Он бы и не убежал — что-нибудь другое придумал бы. А может, такого бы и совсем не было. Он бы не стал Гитлера пшеницей откармливать, чтобы потом от него по зубам получить. Как ты думаешь? Ленин-то еще в семнадцатом кайзера вокруг пальца обвел…
В разговор вмешался Кинкель и возразил Павлу, что договор с Германией был необходим, что этим договором Советский Союз вырвался из совершенной изоляции и направил ход развития войны в неожиданную для дипломатии всего мира сторону.
— Ну, конечно, — Павел сощурился. — Ты ведь тоже наше сало да хлеб трескал. Чем не малина! Русский человек дурак: только попроси, и от собственного рта своего оторвет. Весь мир кормить готов, а потом за это ему еще и бока намнут хорошенько. Была бы моя воля, я бы вам всем вместо сала фигу преподнес. Я человек простой, в дипломатии не разбираюсь и разбираться не хочу, потому что все это одна дрянь. Друг дружке зубы заговаривают, без толку языками треплют. В руки бы всем этим дипломатам топоры да лес рубить — пользы-то хоть маленько было бы.