Выслушав длинную и горячую тираду Малышева, Арнольд усмехнулся.
— Если бы все было так просто, как ты думаешь… Горяч ты да и молод очень…
Зеленцов перебил:
— Бросьте вы мудрить, ради бога! Прошлого за хвост не поймаешь. Бежать нам нужно, вот что!
Малышев возразил:
— Ребят надо прощупать… Черт знает, троим трудно. С поезда, что ль, попробовать? Как ты думаешь, Арнольд?
— Тс-с! — Зеленцов торопливо встал. Павел повернулся к выходу.
Негромкий гул голосов затих, в зал в сопровождении охраны вошли комендант города, начальник биржи труда, бургомистр Кирилин. В полнейшем молчании они прошли среди расступившихся перед ними людей на лестницу, ведущую на второй этаж. Поднявшись на несколько ступеней, комендант остановился и кивнул Кирилину:
— Начинайте.
Солдаты охраны и полицейские у входов и выходов настороженно оглядывали зал. Автоматы в их руках тоже, казалось, осматривали людей глазками дульных отверстий. Многие от этого ежились.
Кирилин кашлянул; где-то под сводом родился ответный звук, прошелестевший по залу.
— Граждане! — начал он и, помедлив, подчеркивая торжественность минуты, повторил: — Дорогие мои соотечественники!
В наступившей паузе кто-то из зала изумленным шепотом бросил:
— Ну и… проститутка! Ах, ты… — грязная матерная ругань, вызвавшая бы в другое время негодование, сейчас была воспринята всеми, как нечто законное.
Кирилин мельком оглянулся на коменданта, зачастил скороговоркой:
— Вам предстоит большая честь! В Германии, куда вас направляет наш город, вы должны честно потрудиться во имя нашей общей задачи: разгрома коммунизма! Граждане, не посрамите своего города! Всем, честно проработавшим, после нашей победы в новой свободной России будут предоставлены большие льготы…
Минут пятнадцать ручейком лились слова.
Зал молчал.
Только среди девушек, стайкой сбившихся в дальнем конце зала, слышались редкие охающие звуки: кто-то плакал.
После Кирилина поднял руку комендант. С тем же бесстрастным выражением лица, с каким слушал бургомистра, он вытолкнул из себя несколько фраз о порядке, о дисциплине и закончил:
— Все. Скоро ехать. На тнях. Счастливой торога!
Девичий вскрик разорвал напряженную тишину; она рассыпалась на десятки, сотни кусков. Люди закричали, задвигались. Все уже знали свою участь, но сейчас все это прозвучало, как нелепая жуткая неожиданность. В Германию? Да кому она нужна, эта растреклятая Германия?!
Проходившие мимо вокзала железнодорожники косились на окна: негодующий гул сотен людских голосов прорывался сквозь толщу каменных стен и разносился по площади.
— Кретины!
— Мамоньки! Ох, ма-амоньки!
— По какому праву! Не желаю-ю! В гробу я эту Германию видел!
— Мы не скот! Не имеете никакого права!
Один из солдат по знаку коменданта полоснул поверх голов длинной автоматной очередью. Со стены напротив дождем брызнула штукатурка. Кто-то, задетый отрикошетившей пулей, закричал дурным голосом. Стискивая друг друга, люди хлынули от лестницы к стенам.
В испуганно дрожавшей тишине комендант и сопровождавшие его лица вышли из вокзала.
Миша схватил за плечо кинувшегося куда-то Павла, зло сказал:
— Скоро ты научишься держать в руках свои бабьи нервочки?
Бешено взглянув на него, Малышев перевел взгляд на Кинкеля и вдруг обмяк.
— Эх! И во всем сам, подлец, виноват! Если бы не облопался тогда…
Зеленцов махнул рукой:
— Хватил. Было — быльем поросло.
Зал гудел глухо, недобро. Чей-то неестественный звонкий смех, прозвучавший в этом гуле, был так странен, что многие зашикали:
— Кого разбирает?
У сибиряка Малышева завидная способность: он мог быстро сближаться с другими. Зеленцов с Кинкелем еще никого не успели узнать, а Малышев уже перезнакомился со многими.
Перекипев после речи бургомистра, он опять отправился бродить по вокзалу. Миша, почесываясь — последнее время сильно одолевали вши, — уселся на полу.
«Германия… Нас будут отправлять в Германию…»
Задумался, обвел взглядом зал. Лица. Сотни молодых, измученных случившимся лиц. В сознании мелькнуло: свежая молодая кровь, насильно вливаемая в жилы Германии…
— Послушай, Арнольд, как у вас там, в Германии? Расскажи что-нибудь, — вполголоса попросил Зеленцов Кинкеля, приваливаясь спиной к стене.
Тот, не меняя положения, скосил глаза и пожал плечами:
— Что рассказывать… Подойдет время — сам насмотришься. Еще надоест… — Кинкель вздохнул, ироническая усмешка тронула губы.
Порой его смешило то обстоятельство, что он будет отправлен на родину в качестве одного из русских пленных, и он начинал подтрунивать над собою. Но, испытав на себе прелесть нацистских концлагерей, он отлично знал, как трудно вырваться из них на свободу, и поэтому ни на минуту не переставал думать о побеге. Об этом он не раз заговаривал с Зеленцовым и Малышевым, и все трое решили попытать счастья в дороге.
Вернулся чем-то сильно возбужденный Павел и, присев рядом на корточки, сообщил:
— Ту девушку помните, что с майором в наш барак приходила? Витька покойник еще обозвал ее тогда тварью. Здесь она.
— Путаешь, — возразил Зеленцов уверенно. — Такие сюда не попадают.
— Лопни глаза — она! Пойдем, посмотрим, сам уверишься…
Оставив Кинкеля охранять занятое в углу удобное место, Павел и Зеленцов пробрались туда, где расположились девушки. Миша взглянул на одну из них, указанную Малышевым. Вероятно, почувствовав на себе его пристальный взгляд, она оглянулась. Ресницы ее чуть дрогнули, когда она встретила взгляд Малышева, и она на минуту, пока не совладела с охватившим ее волнением, отвернулась.
«Точно, она… — Миша поглядел на Малышева. — Интересно, что бы это значило?»
— Ну что? — спросил Павел тихо.
— Она…
Прежде чем они успели что-либо решить, девушка, торопливо и ловко пробираясь между сидевшими и стоявшими людьми, подошла к ним. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Наконец девушка сказала, робко глядя на Зеленцова:
— Кажется, я не ошиблась? Это вас я видела в концлагере, тогда… Помните?
Под холодным, почти враждебным взглядом Миши она опустила глаза.
— Да, — сказал он, — не ошиблись… Я тоже очень хорошо вас запомнил.
Она взглянула на Малышева, словно надеясь найти у него защиту, но, встретив его ненавидящий взгляд, опять обратилась к Зеленцову.
— Чего б вы ни думали обо мне, это ваше право. Оправдываться я не буду. Прошу лишь об одном… Скажите, знали ли вы того человека, что стоял сразу же вслед за вами? Его звали Виктором… Виктор Кирилин. — Пристально глядя на него, она с надеждой повторила: — Виктор Кирилин… Номер семьсот девятнадцатый… Знали?
Миша переглянулся с Павлом. В голосе девушки с большими глазами слышалась такая трепетная надежда и еще что-то непонятное, но больно чувствующееся сердцем — может, раскаяние, может, страдание, — что им обоим стало неловко.
Но все пережитое и виденное в концлагере не разрешало прощать. Еще стояли перед глазами замученные товарищи, надзиратели с дубинками, окоченевшие на холоде трупы умерших. Еще звучал в ушах вой сирен и раздавались беспощадные окрики эсэсовцев.
— Да… — глухо ответил Зеленцов. — Знал, слишком хорошо знал…
— Знал? — упавшим голосом переспросила Надя. — Значит… он погиб…
Зеленцову не пришло на ум спросить, откуда ей это известно; он сказал:
— Да. На второй день после вашего… — Он долго выбирал подходящее слово и наконец вспомнил запомнившееся из какого-то романа: — Вашего визита, — язвительно окончил он.
Павел незаметно толкнул его в бок. Зеленцов, глядевший в сторону, вздрогнул: по лицу девушки бежали слезы.
— Поздно жалеть, — несмотря на протестующий знак Павла, сказал он. — Жуткой смертью погиб — в душегубке. Да разве вы знаете, что это такое? Что вам говорить… Наверно, перед концом и вас помянул…
— Замолчите! — крикнула Надя, шагнув к нему. — Замолчите… — повторила она тише, и Зеленцов от неожиданности попятился. — Вы не имеете права судить меня. Думайте обо мне, что угодно, но этого… Жестокий вы человек…
— Я имею такое право, барышня, — глухо отозвался Зеленцов.
Сдерживая слезы, она взглянула на него.
— Кто знает, у кого из нас прав больше…
С каким-то неопределенным чувством горечи и недоумения смотрел ей вслед Зеленцов, смотрел и не знал, что сказать, что сделать.
— Да ну ее к чертовой матери, — дернул его за рукав Павел. — Пойдем.
Зеленцов долго не мог успокоиться. Сидел, нахмурив брови: «Хорошо знаешь, что прав во всем, а на душе какая-то горечь. Виноват в чем-то перед этой бесстыжей девкой? Как же, только этого и не хватало — разбирать, что к чему. Нужно о другом подумать. Вон отправка скоро. Говорят, для полного эшелона нужно тысячу человек. Как наберут — сразу повезут. Что все-таки делать?»
Зеленцов почувствовал на себе пристальный взгляд Кинкеля и, подняв голову, коротко спросил:
— Что?
— Брось мучить себя. Обстоятельства покажут, как быть.
— Обстоятельства. Их никогда не будет в нашу пользу… — и, помолчав, добавил: — Помешал ты мне. У меня стишки в голове звучали о полночи, о любви… Эх, любовь, любовь! Что она, на сам деле такое?
Павел хмыкнул:
— Дубина! Нашел время… Любовь… Это только говорится — любовь. Всякие там зефиры, благородные слова и прочая чепуха. А все эти идеалы всегда заканчиваются под одеялом — вот тебе и любовь.
Кинкель засмеялся:
— Молодой ты, Павлушка, а рассуждаешь, как дед. Как же без любви жить? Сам ты разве не любил никого?
— Любил. С шестнадцати лет врезался, а она меня, шельма, с треском вокруг пальца обвела. Уехала с одним матросиком, только подолом мотанула на прощанье…
У входной двери поднялся шум, и Малышев, обрывая рассказ, подхватился и ушел. Вернувшись, коротко бросил:
— Подрались двое… дураки… куда только не лень силу расходуют.
Никто не ответил. В облаках выдыхаемого людьми пара поблескивала под потолком сединой инея огромная люстра.