В холодных закоулках вокзала плутали люди, плутали короткие зимние дни.
В ночь перед отправкой эшелона несших караул в вокзале эсэсовцев сменила рота полиции.
Сергею, назначенному в первую смену, достался пост в вокзале: в коридоре, ведущем в уборную.
Мимо него то и дело проходили люди. По их лицам и взглядам было видно: любой из них с удовольствием передавил бы ему горло, не будь у него в руках автомата, а за плечами — безжалостных законов оккупации.
Недалеко от него, уже непосредственно возле уборных, стояло еще двое полицейских. Сергей знал, что один из них, черный, как цыган, с воинственно торчавшими смоляными усами, свой. Он сегодня впервые дал Сергею задание: вывести из вокзала Надю Ронину. Они выработали примерный план действия, оставалось самое трудное: встретиться с Надей, не возбуждая подозрений со стороны.
Идти разыскивать ее в зал, набитый людьми, было бы идиотизмом. Там не поможет и автомат. Его схватят и, как кутенка, просто придушат. И будут совершенно правы.
Служба в полиции за короткий срок приучила Сергея ко многому. Первые дни были для него сплошным кошмаром. И порой казалось, что не осилить, не выдержать. Еще немного, и сойдешь с ума.
Приходилось водить на допросы. Туда водить, а оттуда вытаскивать бесформенные, окровавленные груды человеческого мяса. И показывать при этом, что тебе безразлично, что ты — рьяный служака. После этого долго не проходило тягостное ощущение чего-то липкого, гадкого, приставшего к рукам, а еще больше — к душе.
Один раз он не выдержал. В числе других его заставили вздергивать на виселицу двух стариков и мальчика — сына коммуниста-партизана. Мальчику было лет четырнадцать. Был он тонок в поясе, с лицом-синяком, на котором блестели карие, по-детски чистые глаза. Прочли приговор, и нужно было браться за веревку. Мальчик со связанными руками озирался по сторонам. Один из стариков подбадривал его:
— Не бойся, Василек, это совсем не страшно… Ты только не думай, вспомни о чем-нибудь хорошем…
Полицейский, стоявший сейчас в паре с черноусым возле уборной, ударил старика прикладом в лицо. Затем подняли его с земли, стали надевать петлю.
Сергей побледнел, скверно выругался и, не обращая внимания на окрики командира взвода, зашагал прочь. В дежурке полиции жадно выкурил несколько самокруток подряд. Курил и думал: что теперь будет?
Ввиду его молодости с ним обошлись не так строго: отсидел три дня под арестом. За ним до сих пор не числилось никаких проступков — учли и это.
Сергей, стоявший в коридоре, хорошо видел проходивших мимо него людей, Нади среди них не было. Заговаривать с кем-либо он не решался: мешал полицейский, стоявший с черноусым в паре в другом конце коридора…
Волнение Сергея возрастало с каждой минутой: до смены оставалось два часа.
Черноусый Голиков, подойдя к нему, спросил:
— Табак есть?
Сергей достал кисет, оба закурили. Голиков вполголоса сказал:
— Сейчас я его, свинью, обработаю, а ты проворачивай.
И громко, чтобы слышал другой полицейский, захохотал:
— Ловок парень! Хо-хо-хо! Ну, давай, я не против!
Вернувшись на свое место, он со смехом сказал напарнику:
— Ну и Серега! Черт… придумал!
У того глубоко сидящие глазки сверкнули на миг интересом.
— А что?
— Да говорит, девок-то все одно в Германию отправляют. В публичные дома. Что у нас, свои мужики перевелись?
Услышав непристойность, полицейский захохотал.
— А что? Пусть! Ишь ты! Молодой, пусть. Смену сдаст и схапает кралю на сон грядущий… Хо-хо-хо-хо! Посулит пусть, что отпустит, — любая согласится. А? Как думаешь?
Черноусый кивнул.
— Пусть, — сказал он. — Нам-то от того убытку не будет. Пропала, и шут с ней. Пусть позабавится… молодость… А нам… хочешь?
Голиков вытащил из кармана бутылку с мутным самогоном, отхлебнул из нее, крякнул и хрустнул луковицей.
Глазки полицейского замасленелись. Он оглянулся по сторонам, протянул руку к бутылке:
— Спрашиваешь… Давай.
Прямо из горлышка стал пить: большой острый кадык заходил у него вверх-вниз. Голиков поймал себя на желании сдавить этот кадык и невольно положил руку на автомат.
Когда в бутылке осталось совсем немного, Голиков выхватил ее из рук полицейского.
— Ишь, черт! Приложился… Я-то почти не пил еще.
У полицейского выступили на глазах слезы. Отдышавшись, он вытер губы, попросил:
— Дай загрызнуть. Хороша, ух, стервуга, хороша! По всем жилкам-поджилочкам прожгла… а?
Разгрызая луковицу, покосился на бутылку: немного не допил.
Черноусый достал портсигар с сигаретами.
— Закурим? А потом допьем…
— Да уж лучше сразу. Ты немного и мне оставь… а?
— Давай… только смотри…
— Ну! Не дите…
Сергей следил за ними со своего места. Думал: «Утопить бы его в уборной, гниду…»
Мимо прошел парень, потом показались две девушки. Поглядывая на Сергея, они жались к стене. Сергей остановил их.
— Погодите, девушки.
— А чего нам годить? — с вызовом отозвалась одна из них и сделала шаг дальше.
— Подожди. Спросить — хочу…
Краем глаза видел: Голиков и полицейский, размахивая руками, о чем-то горячо разговаривают, не обращая на него внимания.
— Вы Ронину Надежду знаете? Скажите, чтобы она сюда пришла. Ей кое-что отец передал. Обязательно надо.
Девушки недоверчиво оглядели его: правду ли говорит?
Сергей попросил:
— Вы только скажите ей, а там, как сама хочет. Скажите, отец, мол, ее — Никодим.
Девушки переглянулись.
— Ладно, скажем…
Прошло более пятнадцати минут, как они прошли обратно, а Надя по-прежнему не показывалась. «Обманули, курносые, — подумал Сергей. — Что же теперь делать?»
И уже когда он перестал надеяться, за полчаса до смены, показалась Надя. Увидев Сергея, она замедлила шаги, пошла мимо.
— Эй, красавица! Подожди!
Сергей развязно подошел к ней и нарочито громко, чтобы слышали там, в другом конце коридора, сказал:
— С теми не договорился, а ты, может, поумнее…
Обняв ее, немного растерявшуюся от неожиданности, шепнул:
— Соглашайся во всем…
Она встретила его взгляд и на мгновение зажмурилась: глубокие, бездонные глаза.
— Привет от Никодима, — шепнул он и громко спросил: — Так согласна, красатуля?
Надя кивнула, одновременно освобождаясь от его неловких объятий.
— Согласна.
В другом конце коридора послышался пьяный смех:
— Я же говорил! Согласна… Надо быть дурой, что бы не согласиться!
Сергей кивнул Голикову. Тот еле заметно наклонил голову.
Когда Сергей с Надей проходили мимо уборных, пьяный полицейский остановил их и цинично изрек:
— Смотри, Серега. Удерет плутовка — на бобах останешься, а?
— Ни хрена. Я ее под замок. А пост сдам, и в дамки.
— Ну, давай, давай. Был бы я помоложе… а? Эх-м!
Голиков глупо хмыкнул:
— Иди, паря, иди. Может, и мне перепадет?
— Посмотрим… на ваше поведение.
Сергей провел Надю через служебную дверь на перрон. Надя, враз ослабевшая и еще не верившая в удачу, шла и думала:
«Неужели это тот самый Сережка, который боялся подойти к девчонке? И какие у него глаза стали…»
Они соскользнули с перрона на железнодорожные пути, перешли их и подошли к одному из домиков. Сергей постучал в окно и что-то тихо сказал вышедшей из дома женщине, а потом шепнул Наде:
— Побудешь здесь. Сменюсь, зайду за тобой, одна не ходи… Я скоро.
Девушка нащупала в темноте его руку, пожала ее.
— Трудно тебе, Сережа?
«Трудно? — подумал он. — Трудно — пустяк! Не то слово».
— Чего там, — ответил он… Не труднее, чем другим. Ну, я пошел…
Надя мягко обхватила его за шею, поцеловала в губы и исчезла в дверях домика.
Так вот он каков — девичий поцелуй… Поцелуй, полученный им впервые.
Некоторое время Сергей стоял, охваченный каким-то странным чувством, затем быстро пошел к вокзалу. Вернулся он как раз вовремя: через несколько минут разводящий привел вторую смену часовых.
В эту ночь Горнов собирался уйти из города. Последние сутки он провел у Иванкиных. Антонина Петровна, которую позвала соседка, увидев его, встревожилась и обрадовалась одновременно.
С первых же слов Горнова тревога исчезла. Горнов поблагодарил ее за ценные сведения и особенно за копию письма бургомистра фон Вейделю.
— Ну что вы, — смущенно сказала она. — Что я такого сделала? Уж если по правде, так это мне благодарить нужно. Знакомство с вами дало мне много, словно родилась заново… Это больше любой благодарности.
Горнов взглянул на Евдокию Ларионовну, наблюдавшую из окна за улицей.
— Нет, Петровна. Меня благодарить нечего. Вы пришли к этому сами — иначе быть не может.
После небольшой паузы он продолжал:
— Спасли от смерти несколько человек, в том числе и меня.
Он шагнул к поднявшейся со стула женщине и крепко пожал ей руку.
— Боже мой… если бы я могла поделиться своей радостью с сыном… Вы не думайте, это не слова. Никогда не любила пустых слов. Я была перед ним так виновата. И все из-за мужа… И мне всегда казалось, что сын меня презирает. Жалеет и презирает. Вы, наверно, не поймете, что это такое…
Горнов готов был сделать все, что угодно, лишь бы в страдающих глазах женщины исчезла тоска. Но он не знал, что нужно для этого сделать. Не знал, что сказать.
Все приходившие в голову слова казались слишком мелкими. Он лишь сейчас понял, сколько силы в этой измученной жизнью, женщине. Теперь, не раздумывая, он мог бы вручить ей не только свою жизнь, но и более важное: любую тайну подполья.
Он попросил:
— Расскажите мне о бургомистре. Все, что вы о нем знаете.
Около двух часов Горнов и Евдокия Ларионовна слушали ее рассказ. И хотя все в нем было для Горнова незнакомо, ново, тем не менее чего-нибудь определенного, что осветило бы Кирилина полностью, Антонина Петровна сообщить не могла.
— Вы ничего не забыли? — спросил Горнов, когда она замолчала.