Народ русский… Чего только не выпало на твою долю, чего только не испытал ты, не вынес на своих плечах!
Зима уже перевалила за свою половину и жали последние январские морозы. Виктор к этому времени совершенно окреп. Несмотря на протесты дяди, он колол дрова, носил воду. Когда поднималась метель, он, одевшись полегче, становился на лыжи и уходил в поля. Возвращался домой часа через два — три раскрасневшийся от ветра и быстрого движения.
А по селу ползли различные разговоры. Ползли уже давно. Словоохотливые кумушки, знавшие все на свете, спорили о причинах пребывания сына Пашки Кирилина на селе.
В дни болезни племянника пасечник под различными предлогами никого не пускал к себе в избу, и истинная причина появления Виктора осталась неизвестной. Старик-фельдшер тоже молчал, а любопытным, надоедавшим ему вопросами, отвечал, что лечит пасечника.
— У него, — говорил он, — э… любопытное заболевание — подагра. Весьма интересная болезнь. — И добавлял для достоверности что-нибудь по-латыни.
Виктор стал появляться на улицах села. И было в его лице и глазах что-то такое, отчего никто не решался его расспрашивать. Только давнишний любимец Виктора, соседский семилетний Гришунька, сказал однажды:
— А я знаю, дядя Витя, отчего ты седой. Мамка сказала, что ты — крашеный. Правда?
Виктор присел перед мальчиком и, глядя в его карие глазенки, с усмешкой ответил:
— Правда, Гриша… Меня подкрасили.
— Кто, дядя Витя?
— Фрицы, Гриша. Знаешь, кто это такие?
— Это немцы… А чем подкрасили? В бане можно смыть?
У Виктора дрогнули губы:
— Ты замерз, Гриша. Ступай домой, погрейся. Я приду к тебе сегодня.
— Ладно, приходи, — тихо ответил мальчик, почувствовав, что его взрослому другу больно, — приходи. Я сказку знаю… расскажу.
От этой трогательной детской заботливости Виктору захотелось заплакать.
Фаддей Григорьевич, узнавший из рассказов племянника все, что с ним произошло, решился наконец на последний тягостный разговор: юноша еще ничего не знал об отце.
В этот день слегка потеплело, и окна в избе оттаяли. Сидя возле окошка, Виктор задумчиво перелистывал Шолохова. Тетя Поля ушла к соседке посудачить. Фаддей Григорьевич выстругивал у порога топорище. В избе стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом книжных страниц да шорохом стружек, падавших из-под ножа у ног пасечника.
Фаддей Григорьевич долго поглядывал на племянника сбоку, потом решительно отложил топорище в сторону и сказал:
— Виктор, закрой-ка свою книжку. Давай, племяш, стало быть, маленько поговорим.
Виктор оторвался от книги, коротко спросил:
— О чем?
Встретив его взгляд, пасечник кашлянул, замялся.
Виктор встал и подошел к нему.
— Я догадываюсь, дядя… Разговор этот лишний — знаю я все.
Пасечник от неожиданности отступил на шаг от племянника.
— Знаешь? Ну… тем лучше, коль так. Стало быть, рассказал кто?
Виктор повернулся лицом к окну и, глядя на улицу, пояснил:
— Помнишь, три дня тому назад, когда вы, подумав, что я сплю, обсуждали с тетей Полей, как сказать мне про… о бургомистре? Ну вот… Не спал я, все слышал. — После небольшой паузы продолжал: — У меня больше не стало дома, семьи… У меня осталось главное — жизнь… Я понял, что богаче, чем был… Вон они, опять… Посмотри.
На буксирах вездеходов двигались большие, крытые брезентом автомашины, набитые солдатами. С визгом разбегались по хатам ребятишки, бежала, оставив ведра возле колодца, какая-то баба.
Виктор смотрел на улицу. Судорожно сведенными от напряжения пальцами он тискал в руках книгу. Раздался треск, и разорванная пополам книга упала на пол.
— Немцы, опять немцы, — произнес, опомнившись, Виктор, отворачиваясь от окна. Старик, ожидавший худшего, облегченно вздохнул.
До самого вечера в этот день в избе пасечника не разговаривали. К ночи Виктор собрался и молча ушел.
Томительно, как никогда, тянулись для Фаддея Григорьевича ночные часы. В конце концов он не выдержал и, кряхтя, слез с печи. Чиркнул спичкой и взглянул на ходики: шел первый час.
С возрастающим беспокойством пасечник накинул на плечи шубу, сунул ноги в валенки и хотел выйти на улицу. Но в это время послышались торопливые шаги на крыльце. Пасечник подумал, что ежели это племянник, то он сам сумеет отпереть дверь. Действительно, звякнула щеколда, и в избу кто-то вошел. Взял веник и стал обметать ноги.
— Ты, Виктор? — спросил старик. — Где это был до сих пор?
Застигнутый вопросом пасечника врасплох, Виктор выпрямился, не сразу сказал:
— А ты не спишь? Я… был у девушки. Не зажигай свет, не надо.
— А ужинать?
— Не хочу.
Не веря ни одному слову из того, что сказал племянник, пасечник покачал головой и полез на печь. Через несколько минут где-то недалеко раздались выстрелы, послышались крики, и на окнах избы вдруг вспыхнули темно-кровавые блики пожара.
Пасечник скатился с печи и бросился к охну. У него за спиной раздался голос Виктора:
— Не беспокойся, далеко пожар — на другом краю. Полицейская караулка загорелась…
— А почем знаешь? Ты… — пасечник оборвал на полуслове и быстро повернулся к племяннику. — Ясно, стало быть… А если кто видел? Часовой…
— Часовой… — негромкий смех Виктора заставил старика недовольно поджать губы.
— Часовой теперь отчитывается перед господом богом за свои грехи. Мне нужно было оружие… и я его взял.
— Что ж ты хочешь делать дальше? — спросил пасечник, помолчав.
— Думаю на днях сходить в город. Поговорить кое с кем…
Обдумывая слова племянника, пасечник прошелся по избе туда и обратно. Потом подошел к Виктору и решительно сказал:
— Вот что, Витька. Послушай старика. На днях ко мне приедет один человек. Понимаешь, — он понизил голос до шепота, — оттуда. По делу… Ты, стало быть, отправишься с ним, и никакого города тебе не будет. Уразумел?
— Ты о партизанах?
— Про кого же еще? Знаю — не опозоришь дядьку. А так, боюсь я за тебя, злой ты стал…
— Эх, дядя…
Почти спрятав голову в колени, Виктор затих, и только плечи у него чуть вздрагивали.
Пасечник с трудом проглотил подступивший к горлу неприятный и какой-то шершавый ком, медленно и очень тихо сказал:
— Ну, племяш, что уж… брось, стало быть… не надо.
Морозило. Небо над лесом зло, остро и холодно поблескивало миллионами звезд, и снизу им отвечало голубоватое сияние снегов. Прямыми высокими столбами поднимались над землянками дымки из труб. Стуча копытами, пофыркивали лошади, недовольные маленькой нормой сена. Кроме часовых, все спали в этот полуночный час в партизанском лагере. Да еще, правда, не спал кто-то в штабной землянке. Ее маленькое, затянутое морозным узором окошечко слабо светилось.
Виктор Кирилин, приехавший вчера с возом продовольствия из Веселых Ключей, рассказывал о своих мытарствах Горнову.
Сделанная из консервной банки коптилка густо чадила. Черные от копоти стены и потолок землянки придавали подземному помещению угрюмый, строгий и немного таинственный вид. Голос Виктора звучал в тесной землянке глухо. В его глазах сквозь сухой и горячий блеск пробивалась радость человека, обретшего наконец утраченную было надежду.
Горнов слушал, прислонясь спиной к стене. Думал о превратности человеческих судеб, об этом поседевшем юноше, наперекор всему выжившему и вновь вступающему в борьбу. В лице этого паренька Петр Андреевич видел тяжкую и прекрасную судьбу поколения, идущего ему на смену. Поколения, в самом начале своего пути крещенного огнем и свинцом.
Как для человека с раз и навсегда сложившимися убеждениями, с ясной целью в жизни, для Горнова еще раз подтверждался весь смысл его бытия и работы. Подтверждался с огромной силой.
Собственная своя взволнованность, сумрачная и суровая обстановка землянки, лишь чуть смягчаемая потрескиванием горевших в железной печке поленьев, — все это порождало в душе какое-то противоречивое приподнято-радостное чувство. И вместе с тем — грусть. И Горнову не хотелось все это спугивать: последнее время так редко исчезало доходившее порой до высшей точки напряжение.
С того момента, как он перебрался из города в партизанский лагерь, прошло около месяца. Но и здесь не было ни одного спокойного дня. Ознакомившись с положением дел в отряде, Горнов предложил командованию отряда предпринять все возможное для установления связи с другими отрядами, действующими, по слухам, в соседних районах.
Численный рост отряда по многим причинам дальше фактически был невозможен. Решили организовать несколько новых отрядов в других местах. Для этой цели подобрали людей из числа старых, проверенных партизан. До весны они разошлись по лесным районам, в селах которых нашло себе приют большинство пленных из разгромленного концлагеря. Партизаны заранее намечали стоянки отрядов, подбирали и проверяли людей.
Всего несколько часов назад вернулся после двухнедельного хождения по селам и сам Горнов; усталость давала себя знать, но, услышав в штабе с Викторе Кирилине, он решил поговорить с ним. Его заинтересовала судьба юноши, захотелось узнать паренька поближе.
В штабе давно уже никого не было, через дверь доносилось покашливание дежурного.
Слушая Виктора, Горнов вдруг подумал, что у него тоже был бы вот такой, уже взрослый сын. Ничего не поделаешь… Очевидно, действительно, в жизни есть однолюбы.
Старая, почти изжитая тоска шевельнулась где-то в груди и встревожила цепкую, как придорожный репейник, человеческую память. И то ли обостренность чувств, то ли причудливое освещение оказали здесь свое, но Горнову вдруг показалось, что лицо сидевшего перед ним паренька связано в какой-то мере с внезапно всплывшими в сознании далекими, казалось бы уже забытыми воспоминаниями. Боясь шевельнуться, чувствуя неприятное ощущение в груди, словно к сердцу прикасалось что-то жесткое и колючее, Горнов с мучительной настойчивостью рылся в памяти. То, что ему было нужно, он чувствовал, находится рядом, где-то совсем рядом… И вот…