Есть в жизни трагические минуты, подобные вспышке молнии или неожиданному взрыву снаряда… Из мрака прошлого память вырвала и оживила один из самых мучительных моментов в жизни Горнова. И самое страшное было в том, что прошлое вдруг уродливо переплелось с настоящим. Мучительно переплелось…
Невольно Горнов прижался к стене.
— Петр Андреевич, что с вами? — спросил юноша, обрывая на полуслове свой рассказ.
Это случилось в год белого террора. Убит Урицкий. Ранен Ленин. Удар за ударом наносили враги прямо в сердце революции.
Председатель губчека Петр Горнов только что возвратился из полумесячной поездки по уездным центрам. Вместе со своим другом и помощником Семеном Иванкиным он шел домой; жили они тогда рядом, на одной улице. Горнов спешил. Хотелось поскорее взглянуть на сынишку, родившегося три месяца назад, и в ответ на свое «здравствуй» увидеть радостную, смягчающую душу улыбку жены.
На улицах было темно, в редком окне светился тусклый огонек. Дорог был керосин, об электричестве и не разговаривали в ту далекую пору. Да и город не тот был: чекистам пришлось добираться домой, обходя огромные грязные лужи, затоплявшие немощеные улицы.
Чертыхаясь, Семен Иванкин вслух думал о том времени, когда, наконец, будут утихомирены контрики и можно станет всерьез заняться хозяйством.
Они уже подходили к дому. Навстречу им попались два человека, и чекистам показалась подозрительной торопливость, с которой встречные попытались прошмыгнуть мимо… Горнов остановил их, и в то время, как Иванкин, вынув револьвер, отступил на шаг в темноту, он при свете спички проверил у них документы. Ночные прохожие оказались рабочими мыловарни купца Громоголосова. Чиркнув последней спичкой, Горнов осветил их лица еще раз. Его наметанный взгляд чекиста сразу уловил какое-то странное выражение глаз одного из задержанных. Почему он их отпустил? Потом он не мог простить себе эту непоправимую оплошность. У него больше не было ни жены, ни сына. И как мучительно подлое напоминание о них — коротенькая записка, в которой говорилось, что и с ним лично будет поступлено так же в самом скором времени. Ребенок был повешен на вбитом в стену гвозде, и записка приколота ему на грудь…
Записка. И в памяти полные звериного страха глаза случайного встречного…
Почерневший от горя, Горнов перетряхнул город, но напрасно. На мыловарне Громоголосова не знали о людях, которых разыскивал Горнов. Они словно в воду канули.
Кто знает, кого винить в том, что Горнов так и остался одиноким. Все дела по хозяйству вела тетка по отцу, умершая уже перед самой войной. С чисто женской настойчивостью изо дня в день пилила старуха Марковна племянника, сама подыскивала невест. Горнов вначале отшучивался, затем начал сердиться. Не обращая на него внимания, Марковна гнула свое. Горнову пришлось привыкать к ее старушечьей воркотне.
Марковна осталась верной себе до смерти. Всего за день до своей кончины она корила племянника за невнимание к ее словам.
— Куда мне жениться? — с внезапной грустью ответил Горнов. — Виски белеть стали.
Марковна умерла на его руках, сетуя о кончине своего рода. Потрясенный Горнов задумался над словами тетки всерьез. Только куда там… Работы, работы сколько было… Чем ответственнее становились занимаемые им должности, тем сильнее бывал Горнов занят, и для многого просто не хватало времени. Да и с годами становились реже и слабее приступы тоски по любимой женщине. Лишь то и дело попадавшиеся на глаза детишки, которых Горнов любил, вызывали в его душе почти забытые, но всегда мучительные воспоминания. И тоску. Простую и глубокую человеческую тоску. Однако кто бы мог подумать, что после двадцати лег прошлое вдруг напомнит о себе таким невероятным образом…
Сдерживая дыхание, внутренне оспаривая страшную догадку, Горнов никак не мог оторвать взгляда от удивленного Виктора. Лицо у Петра Андреевича медленно бледнело. Уже понимая, что это так, а не иначе, он все же не мог заставить себя поверить окончательно. Он подошел к окошечку, прижался лбом к замороженному стеклу.
Сомнений больше не оставалось. О бургомистре Кирилине он знал теперь то, чего не могла знать Антонина Петровна. Самые худшие его подозрения подтвердились. Но даже не в этом в данную минуту дело…
«Возьми себя в руки! — мысленно прикрикнул Горнов на себя. — Стыдно, стыдно…»
Виктор подошел к Горнову. Внимательно глядя на него, спросил:
— Вам нездоровится?
Что-то странное испытывал в этот момент Горнов. Коробила душу какая-то радостная боль, жгла горечь, но тоже какая-то особенная: едкая и светлая, мучительная и успокаивающая. В глазах юноши, умных и внимательных, Горнов видел тревогу и сомнение. Он хорошо понимал сомнение юноши. И, наконец, разве это не высшая справедливость, предрешенная самым беспристрастным судьей — жизнью? Она словно возвращала так несправедливо когда-то взятое… то, что никогда невозможно возвратить…
Горнов положил руку на плечо Виктора.
— Прости, брат… Мотался последние дни по лесным селам… Пленные там из концлагеря… простыл, кажется. Температурит немного…
Время шло к рассвету. Окончив рассказывать, Виктор протянул Горнову что-то аккуратно завернутое в тетрадный листок.
— Что это?
— Партбилет… Того самого лейтенанта, о котором я вначале говорил. Потемнел чуть… в стельке был заклеен, в сапоге…
Несколько минут оба молчали. И молчание иногда роднит.
— Что ж ты ничего не спросишь? Я ведь не так давно из города.
— Знаю я… что спрашивать.
Усталое безразличие, с которым юноша ответил, заинтересовало Горнова. Он умело навел разговор на нужную тему, коснулся отношения к людям, к жизни, и Виктор понемногу разговорился.
— Не знаю, — задумчиво ответил он на один из вопросов Горнова. — Нам мало говорили о плохом… книги все о героизме, о хороших людях. А вот повернуло, и такое чувство — словно голым оказался. В жизни-то, оказывается, изнанка есть. Неожиданно все, словно обухом по голове. Оглушило.
— Ну, ну…
— Вот и трудно приходится. Например, мать я любил… Конечно, у каждого свой характер. Только никогда не думал, что она с ним останется… да еще сейчас… Больно было. У любви этой корни крепкие оказались… кровью сочилось. И сейчас еще не знаю, чего во мне больше осталось — любви или жалости… Может, только презрение… Не понять… С девушкой дружил, лучше всех на свете казалась… С немцем скрутилась. Вы знаете, как увидел ее с этим длинноногим зверюгой… Впрочем, что говорить… Только вот непонятно, как так получается?
Сошлись брови к переносице, слились в одну темную полосу.
У Горнова тронула уголки губ незаметная печальная усмешка. Он поднялся прикурить. Выпятив губы, сунул конец цигарки в огненное длинное жало коптилки. Затянулся.
— Да-а… Только зря ты, брат, всех под одну расческу дуешь. Воспитывали… что ж, воспитывали, думаю, правильно. Как знать… Оно, воспитание это, возможно, и спасло тебе жизнь. Все наше воспитание основывается на любви к жизни и к человеку… Вот и вышел ты и физически и духовно вроде бы, так сказать, жизнеустойчивым. Воспитывали бы иначе, мог другим оказаться. Как больная береза. Сверху бело, а тронь — труха. Так что над этим вопросом сам как-нибудь помозгуй. Минутку, — остановил он хотевшего что-то сказать Виктора. — Мать ты помянул, девушку… Надю Ронину… Надо полагать, так?
— Так. — Виктор с настороженным вниманием посмотрел на Горнова, искренне недоумевая, откуда тому известно.
— Вот тебе и так. Слушай дальше. Не хочу тебя винить, так уж получилось…
По мере того, как Горнов говорил, светлело лицо юноши, светлело, казалось ему, в землянке. И только сознание, что он уже не мальчик и что неизвестно, как отнесется к этому Горнов, помешало Виктору броситься ему на шею. Но выражение его лица говорило яснее слов.
— Рад? — щурясь, спросил Горнов.
— Ну, Петр Андреевич! — только и ответил юноша, поднимаясь. — Рад! Это так мало… это очень мало!
Волнуясь, он прошелся по землянке. От его быстрых движений огонек коптилки клонился во все стороны. Горнов переставил коптилку поближе к стене и спросил:
— Что ж дальше делать думаешь?
Круто повернувшись, Виктор остановился.
— Дальше? — переспросил он, и Горнов, еще раньше отметивший своеобразное богатство интонаций в голосе юноши, был, однако, снова заинтересован сосредоточенной силой ненависти, прозвучавшей в голосе Виктора. — Что дальше… Когда-то я не мог без ужаса посмотреть на мертвого… Теперь одного хочу — боя. Убивать! От одного вида немца трясет…
— Но, но! — голос Горнова прозвучал и шутливо и вместе с тем отрезвляюще. — У немцев были и Бетховен и Гете. Наряду с Гитлером есть Тельман. Надо полагать, проказа фашизма не коснулась лучшей части…
— Вот, вот. Мы будем философствовать, ненавидеть разумно, а они тем временем… нас в душегубках…
— Ну что ты вскипел, право? Насчет данного момента не может быть двух мнений. Я лишь сказал и повторяю, что наша ненависть не должна переходить в какую-то манию… Нужно держать себя в рамках. Ты посмотри на себя: немцев нигде не видно, а на тебе лица нет. Худо… Как хочешь, а в стычки непосредственно с немцами тебе рано, сначала оботрись.
— Знаете ли, Петр Андреевич… не придумаешь, что вам и сказать. Нет, вы это серьезно?
— Вполне. И, кроме того, как это ни странно, мы оказались в таких обстоятельствах, что взять винтовку и идти в бой — далеко не самое трудное. Есть дела гораздо посложнее.
Выдержав пристальный взгляд Горнова, Виктор, помедлив, ответил:
— Мое самое жгучее желание сейчас — именно вот взять винтовку и идти в бой. Да, я ненавижу их, я сам не знаю, как я их ненавижу… Но если будет нужно, будьте уверены, смогу даже любезничать с ними.
Как-то наискось по его лицу пробежала судорожная улыбка, и Горнову стало не по себе. Первым заговорил Виктор. Он спросил у Горнова, какое дело тот имеет в виду. Прежде чем начать объяснять, Петр Андреевич свернул новую самокрутку и прикурил.