— Сколько? — машинально спросила она.
— Сот восемь — десять, стало быть. Хватит пока.
— Зачем это, Фаддей Григорьевич?
Он опять прищурился.
— А это, стало быть, не мое дело. Мне приказано доставить куда следует — и шабаш!
За чаем они опять разговорились о Викторе: темнело. Павел Григорьевич так и не пришел в этот вечер домой.
На другой день, провожая пасечника в обратную дорогу, Антонина Петровна спросила:
— Если узнает о тебе, что сказать, Фаддей Григорьевич?
— Эт-то дело пустяковое. Скажи, дровишки на продажу привозил. Жить-то, стало быть, надо или нет?
Шагая рядом с тронувшимися санями, она сказала:
— Не забудь же, если Витю встретишь…
— Не забуду. Иди, иди домой, негоже так…
Старик оглянулся на нее в последний раз и стегнул вожжами мерина. Тот недовольно шевельнул хвостом и, всем своим видом осуждая постоянную торопливость людей, перешел на тряскую рысь.
Вернувшись домой, Антонина Петровна, перепугав мать, внезапно расплакалась и долго не могла успокоиться.
Глава восемнадцатая
Да, в городе жизнь шла своим чередом. Выбрав час, когда бургомистр был дома, поругалась Антонина Петровна с Евдокией Ларионовной. Да так, что и некоторые базарные торговки, услышав, позавидовали бы. Поругались с подвизгиванием по-бабьи, не стесняясь, в выборе выражений. Когда изумленный бургомистр вышел на крыльцо, Антонина Петровна была красна от усердия. Стояла со сбившимся на плечи платком, руки — в бока. Сыпала через забор слова горохом, да такие, что муж лишь глазами хлопал.
«Какая холера на них наскочила? — подумал он. — Душа в душу жили…»
— Ты, молотилка! — попытался он остановить жену. — Сбавь газу. Очумели вы, что ль?
Сказал — и сам был не рад. Его слова лишь подлили масла в огонь.
— А-а! — закричала Антонина Петровна, поворачиваясь к мужу. — Жалко тебе? Заступаться вышел? Ах ты, кусок кобелятины! Все знаю, рассказали вчера добрые люди, что вы с нею творите! Подожди, подлец, задрыгаете вы с нею на одной перекладине!..
— Тпру! — пятился от нее Кирилин. — Осади… Очумела? Я у нее в доме всего раз за свою жизнь был…
— Молчи, изуит! Меня не обманешь! Сама такая-сякая и сын туда же — жениться вздумал! Добрые люди мучаются, а вы тут…
Кирилин поспешил захлопнуть дверь; недаром говорится, что легче, справиться с десятком волков, чем с одной разъяренной бабой.
А через забор еще долго продолжали перелетать со двора во двор сочные приветствия и пожелания друг другу всевозможных лихоманок и разных других, не менее приятных благ.
Вечером в тот же день Денис Карпович Ронин, едва не лишившийся дара речи, смог наконец вымолвить:
— Ты, дочка, спятила! Да мысленно ли…
— Я выхожу замуж, — опять повторила Надя. — Завтра жди сватов.
На этот раз слесарь окончательно понял, что дочь не шутит. Охватившая было его растерянность сменилась недоумением, затем обидой и наконец самым настоящим гневом. Вряд ли кто поверил бы, что этот рассудительный человек может быть в таком положении. Нет, он не кричал, не ругался. Но Надя еще ни разу не видела отца таким возбужденным. У него даже руки задрожали. Рабочие, натруженные руки, умевшие быть нежными, как у женщины. Наде стало больно.
— Неужели ты не понимаешь, отец? — сказала она, подходя к нему. — Твоя дочь совсем не такая, как ты подумал…
Денис Карпович, переждав, пока прекратится дрожь в руках, проворчал с укором:
— Могла бы и побольше открыться перед отцом. Он тоже ведь за советскую власть дрался когда-то…
— Ты и без того помогаешь, папа. Большего тебе нельзя делать…
Слушая дочь и невольно соглашаясь с ее доводами, слесарь, однако, удивлялся ее рассуждениям. В чем-то она оставалась для него еще ребенком, но в чем-то она уже знала больше, чем он сам; слесаря смущала ее взрослая серьезность. Его вначале удивили ее слова о том, что он и без того помогает. Но, вникнув в их смысл, он решил: правда. Помощь его, если разобраться, не так уж и маловажна. Он, о многом догадываясь, никогда не пытался помешать ей, в тяжелые минуты поддерживал ласковым словом. Без этого ей было бы намного труднее. Об остальном Денис Карпович старался не думать, хотя не всякий раз это удавалось. Мерещилось, особенно по ночам, черт знает что. Не проходило ночи, чтобы кого-нибудь не арестовало гестапо. Засыпая после длительного напряженного бодрствования, слесарь не раз вскакивал, словно облитый холодной водой: слышался во сне стук в дверь…
— Кто все-таки жених? — спросил он, обрывая нескончаемую путаницу мыслей.
— Ты его знаешь, Сережа Иванкин. Он раньше…
Она внезапно замолчала и, улыбаясь, спросила:
— Папа, я тебя огорчила… хочешь, порадую теперь? Хочешь? — тормошила она его, светясь радостью.
Давно слесарь уже не видел дочь такой и невольно насторожился.
— Поймешь тебя… Еще одна такая радость, и придется гроб заказывать…
— Ну что ты, отец! Мы еще долго-долго будем жить… Мне кажется, что мы вообще никогда не умрем… А новость… угадай! Нет, ни за что не угадаешь…
— Да я ведь и не цыганка… Что там еще у вас?
— Не у нас… Помнишь, к нам часто ходил один человек… Уроки мы вместе делали…
— Ну… и что ж?
— Ничего особенного. Просто он жив… Понимаешь, папа, — жив!
Глядя на дочь и совсем отказываясь что-либо понимать, Денис Карпович сказал:
— Стоп… Это кто же? К нам тут многие ходили.
— Он папа… он.
— Витька?
Вместо ответа Надя кивнула. Но теперь слесарь совсем изумился.
— Петрушка какая-то… Он жив, а ты — замуж. Что ты мозги батьке крутишь?
Надя засмеялась и ничего не ответила. Лишь попросила.
— Не надо спрашивать. Все хорошо. Как нужно, так и есть.
Весь вечер они проговорили о Викторе и были оживленнее, чем всегда. Порой девушка замечала на себе пристальный и как бы изучающий отцовский взгляд и отводила глаза в сторону. О новом задании, полученном от Пахарева, она не могла рассказать. В типографию, которую с большим трудом и риском удалось наконец устроить у Иванкиных, требовался совершенно проверенный человек, и притом такой, который не возбудил бы подозрений со стороны. Не могла сказать она потом, что последние полторы недели ходила учиться набору к одному из старейших наборщиков города, которого Пахарев знавал еще до революции. И полуслепой молчаливый старик, не спрашивая ни о чем, учил ее своему делу и лишь иногда, задумываясь о чем-то, смотрел на нее сквозь двойные стекла больших, с облезшим лаком на дужках очков, и покачивал головой.
Читая рапорт от рядового второй роты городской полиции Иванкина Сергея Семеновича, начальник полиции несколько раз изумленно хмыкнул. Даже этого прожженного волка из поволжских немцев проняло.
Рядовой Иванкин просил разрешения на бракосочетание с некоей Надеждой Денисовной Рониной, здешней уроженкой, 1924 года рождения, сословия — из рабочих.
Как истый немец, дороживший прежде всего порядком, начальник полиции решил было отказать. Жена под боком у солдата, конечно же, беспорядок. Можно ли ожидать от такого полицейского усердия по службе? Но вскоре его мысли приняли другое направление. Несколько минут он пристально глядел на писаря, сидевшего за столом напротив. Тот, бедняга, слегка перетрусил. Все ведь бывает. Возможно, и допущена с его стороны какая-нибудь ошибка по службе. Но беспокоился он напрасно. Начальник думал о другом. В частности о том, что из этой свадьбы можно раздуть довольно выгодное во всех отношениях дело. Будут довольны и горуправа и комендант города полковник фон Вейдель. А подполью — нос. Оно ведь кричит в каждой листовке, что немцы несут смерть. А тут свадьба, да еще какая… Ого! Кто женится, тот уверен в будущем. Этот глупый русский сосунок и сам не подозревает, что он затеял.
Начальник полиции потер от удовольствия руки и размашисто написал на рапорте:
«Разрешаю. С церковным венчанием.
Дело заварилось. В следующее же воскресенье многие жители города и колхозницы, спешившие со всех сторон на рынок, видели внушительный свадебный поезд: несколько саней с подвыпившими полицейскими. Не в лад играли две гармошки: впереди и сзади. Полицейские горланили песни, стреляли вверх из пистолетов. В передних санях жених обнимал невесту и пьяно шептал ей что-то, зарываясь лицом в накинутую поверх шубки фату.
По приказу начальника полиции свадебный поезд долго кружил после венчания по городу. Шарахались, прижимаясь к заборам и домам, прохожие от несущихся вскачь храпящих и взмыленных лошадей.
Во втором часу дня свадебный поезд вынесся на базарную площадь. Несколько полицейских, вывалившись из саней, пошли в пляс.
Эх, пить будем —
И гулять будем!
А смерть придет —
Помирать будем!
Среди них черноусый Голиков; сверкая цыганскими глазами, шел вприсядку, раскинув усы и руки, раздвигая круг сбежавшихся любопытных все шире и шире. Все это было так необычно, что на рыночной площади все забыли о своих делах. Не прошло и пяти минут, как вокруг свадебного поезда колыхалась большая толпа; задние, стараясь рассмотреть, что происходит впереди, приподнимались на цыпочки. Расспрашивали друг друга, переговаривались шепотком:
— Что такое?
— Да полицай какой-то женится!
— А что? Кому яички, кому курятинка, а кому и…
— И-и, господи! Нашлась же дура!
— Хоть бы взглянуть-то на них… чудно, ей-богу! С веревкой на шее свадьбу играют!.
Между тем впереди взревело с десяток дюжих глоток:
— Жениха с невестой на круг! На кру-уг!
Голиков чертом подлетел к саням с новобрачными, но Надя закапризничала:
— Да ну тебя… Замерзла я… домой поедем!
— Нельзя. Уважить надо публику. — Голиков посмотрел на нее внимательно и строго.
Раскрасневшийся от выпитого самогона, Сергей отчаянно встряхнул головой, выпрыгнул из саней. К груди у него приколот уже убитый морозом цветок комнатной герани. В толпе послышалось: