— Жених…
— Смотрите… жених!
— О, господи, прости… шибздик!
Сергей подал руку Наде и со злостью почти выдернут ее из саней. Голиков засмеялся, показывая тесные ровные зубы. В глазах у него, устремленных на Сергея, молчаливое осуждение.
Две гармони одновременно рванули плясовую. Надя умела плясать, и довольно хорошо. Сергею только перед свадьбой Голиков дал несколько уроков. Но на этот раз Сергей право-таки удивил и своего учителя. Какое-то отчаянное ухарство сквозило в каждом движении юноши; чувствуя враждебное отношение к себе со стороны толпы, он словно стремился захлестнуть его безудержной веселостью.
— На своей могилке бы вам поплясать, окаянные! — донесся до Нади злобный и сильный женский голос из толпы.
— Каркни себе на голову, тетка! — выкрикнула девушка, валясь в сани. — Пошли! Э-эх!
Еще не остывшие кони рванули плотно утоптанный снег, шарахнулась, расступилась толпа. Обнимая Надю за плечи, засмеялся в первый раз за все время своей работы в полиции Сергей и попросил:
— Дай я тебя поцелую, женушка…
Надя взглянула в его лихорадочно блестевшие глаза и тихо ответила:
— Не дури, Сережка… ты пьян.
У него медленно сходил со щек возбужденный румянец, но девушка чувствовала, что возбуждение в нем все возрастает. «Что это с ним?» — она взяла его руку, успокаивающе погладила ее.
— Что ты, Сережа? Чудной… успокойся. Не забывай, для чего это надо.
Сергей до боли сжал ее руку. Голиков, правивший лошадью, обернулся и, оскаливаясь, подмигнул.
Через полчаса в маленьком домике Иванкиных все шло кувырком. От песен и криков «горько!» дрожали стекла. В самогоне нужды не было, в закусках тоже. Ради такого случая раскошелился майор Херст; вечером он сам почтил своим присутствием свадьбу и выпил из рук невесты рюмку коньяку.
Денис Карпович, сидевший по правую руку от новобрачных, с горя напился и совершенно перестал что-либо понимать, по помня строгий наказ дочери, держал язык за зубами. Лишь когда один из пьяных полицейских полез к нему целоваться, он не выдержал и рявкнул:
— Прочь! Я тебя похристосую, сукина сына, костылем!
Голиков, пивший, казалось, больше всех и не пьяневший, увел, почти унес распалившегося слесаря в боковую комнатушку и пообещал связать, коль не образумится. Но Денис Карпович и сам уже жалел о своей неразумной вспышке. Твердо решив не подходить больше к столу, он притворился, что заснул, и успокоенный Голиков ушел.
А за столом все шло своим чередом. Хлопотала сбившаяся с ног Евдокия Ларионовна, шумели пьяные гости, вновь и вновь прикасался Сергей холодными губами к лицу Нади в ответ на их «горько!». Казалось, он вполне успокоился. Голиков не разрешал больше давать молодым водки. «Как бы конфуз с женихом не вышел…» — во всеуслышание заявил он. Покрасневший до корней волос юноша только и смог прошипеть: «Черт усатый!»
Сорвался Сергей незадолго до окончания свадебной пирушки, когда Голиков предложил гостям расходиться. Один из пьяных встал и, пошатываясь, провозгласил:
— По домам, братва! А завтра всем сюда… Простыни проверим! Ур-р-р-я!
Гогот покрыл его последние слова. Сергей, вскочивший на ноги, стиснув кулаки, выкрикнул, дрожа, сдавленным от ярости голосом:
— Только посмейте! Я вас угощу здесь… из автомата…
Выскочил из-за стола и почти бегом — во двор.
— Ошалел парень с радости! — резюмировал Голиков. — Пусть проветрится. Наливай, хлопцы, по последней! А ты что же, девка? Поди-ка, погляди, что там… с мужем…
Надя нашла Сергея у сарайчика. Он сидел на колоде для рубки дров, сжимая голову руками. Он не слышал, как она подошла к нему. Раскачивался, словно у него невыносимо разболелся зуб. Она нерешительно остановилась возле него; ее фата белым пятном выделялась на темном фоне стены сарая.
— Что с тобой, Сережа? — спросила она, и он вздрогнул. Поднял голову и встал.
Они были одни во дворе, светлая ночь мерцала далекими звездами.
Глядя на девушку, Сергей с каким-то страхом и отчаянием в голосе сказал:
— Надя… я… я тебя, кажется, в самом деле люблю…
Тоска прозвучала в его голосе, девушка попыталась обратить его слова в шутку:
— Ну люби, пожалуйста. Кто тебе не дает?
И тут же пожалела — Сергей опять опустился на колоду и сжал голову руками. Он сам бы не мог сейчас объяснить, что с ним происходит. Может быть, здесь всему виной было непрерывно возраставшее нервное напряжение, которое не покидало его и во сне, но может… Разве в его возрасте сердце просит разрешения на любовь? А оно было у него — сердце, живое сердце. Конечно же, оно хотело биться и чувствовать по-человечески. Какое ему дело, непутевому Сережкиному сердцу, что полюбило оно не вовремя да и, главное, невпопад? Ведь девятнадцатую весну отстукивало оно у Сережки в груди, девятнадцать лет за плечами. Да и на город уже дышала ветерком с юга весна, вечно юная, вечно хмельная. И от этой девушки в белой фате с венчиком бумажных цветов на голове тоже веяло весной…
Весна, Сергей, весна!
И война.
А девушка эта любит другого, друга твоего закадычного — Витьку Кирилина. Сам ты не знаешь, кто из них дорог тебе больше — она или он. Сердце ты, сердце, непутевое, шалое сердце…
Надя села рядом с ним и положила руку на его колено.
— Ты же знаешь, Сережа, — тихо сказала она.
Пьяный взрыв голосов донесся до них из домика, послышалась нестройная, громкая песня. На минутку вышла на крыльцо Евдокия Ларионовна. Они ее не заметили.
Сергей поднял голову.
— Не сердись, Надя. Этого ты больше не услышишь. Ты не думай — я сильный. Честное слово, я могу вытерпеть. У меня…
Он с минуту колебался и затем сказал с решимостью:
— У меня одна просьба: разреши поцеловать тебя. Только и всего… первый и последний раз.
— Не нацеловался за столом?
— Ну что там… Как в пьесе. Один только раз, Надя… Витька не обидится… это же ничего.
Она засмеялась: ну что за чудак этот Сережка-тихоня! Какое-то озорство подтолкнуло ее. Смешно зажмурившись, она решительно сказала:
— Ну, поцелуй.
Он взял ее за плечи, повернул лицом к себе и припал к ее губам, словно умирающий от жажды к роднику.
Ох, Надя… Это ведь не тот Сережка, которого ты знала. Он ведь, оказывается, стал взрослым, тот робкий Сережка, с веснушками по всему лицу. Не поцелуй это был, а страсть неутоленная. Не поцелуй — тоска человека, измученного повседневными ужасами действительности, тоска по нормальной, прекрасной жизни. Бывают же такие, горше отравы, поцелуи… Ох, Надя!
— Черт шальной! — с трудом произнесла она, вывернувшись из его рук. В ее голосе не было возмущения или гнева; наоборот, он звучал с некоторым даже изумлением. — Одна я на свете, что ли?
— Молодых сюда, молодых! — послышалось в это время из дому. — Горько! Молодых!
Дверь распахнулась, и в полосе света показалась чья-то шатающаяся фигура.
— Пойдем, Надя. Не сердись на меня… ладно? Такое чувство, словно я прощался. Не с тобой… с чем-то таким большим, радостным… Даже не сказать про это… Я чувствую, это было прощание… С чем вот только — не знаю…
Откуда тебе знать, Сергей, что прощался ты с юностью.
Город спал.
В городе ночь.
Где-то там, на востоке, уже начинался новый день, но это где-то там.
Чутка полуночная тишь. Лишь изредка раздастся в ней какой-нибудь неясный звук, и опять — тишина.
Привокзальные улицы затаились во тьме недобро; все дышит тревогой, настороженно прислушивается к каждому шороху и звуку. Последние дни привокзальный район стал средоточием упорной и ожесточенной борьбы, кипевшей в городе. Чаще, чем где-либо, вспыхивала здесь стрельба, и в ночной тиши часто слышался судорожный крик. Люди в соседних домах приподнимали головы, бледнели.
Когда раздавался такой крик, никто не мог точно сказать, что он значил. Возможно, простился с жизнью еще один часовой у склада боеприпасов, возможно, умирал еще один смельчак из подполья. Язык предсмертной боли одинаков у всех.
Склад боеприпасов, устроенный фашистами в полукилометре от вокзала, рядом с одним из железнодорожных тупиков, наводил ужас на весь город.
Для окрестных жителей это была громадная бомба замедленного действия, для гитлеровцев — что-то вроде перевалочной базы. Уже с полмесяца подполье прощупывало кварталы вокруг склада; в помощь группе железнодорожников Пахарев бросил все силы густо разветвившейся организации. Над привокзальными кварталами нависла угроза уничтожения. Напуганные жители незаметно переселялись в другие районы города.
С наступлением весны все воинские части, находившиеся до сих пор в городе, были отправлены на фронт. В городе остался один эсэсовский полк дивизии «Бешеный медведь». Пользуясь этим, подполье еще более активизировалось. Стало известно, что склад опустошается; основной поток эшелонов и состав с боеприпасами вместо северо-восточных и восточных направлений стал течь к юго-востоку. На фронтах происходили очень важные перемены, гитлеровское командование словно отказалось от мысли о взятии Москвы и решило нанести удар юго-восточнее, в сторону Каспия.
Притаившись в оконной нише большого каменного дома, Андрей Веселов вслушивался в неспокойное, почти неслышное звучание ночи. Дом этот с полуразбитым вторым этажом задней стеной вдавался на территорию склада. Уже с неделю из подвала дома группа в четыре человека вела подкоп под большой штабель противотанковых мин, как сообщили ребята из полиции, имевшие возможность проходить днем непосредственно у склада. С их помощью четверо смельчаков проникали в дом с наступлением сумерек и уходили из него перед рассветом.
Трое вели подкоп, четвертый, когда наступала его очередь, наблюдал за улицей. Сегодня на посту Андрей.
С того места, где он стоял, легко пробраться к подкопу через дыру, пробитую в полу одной из комнат нижнего этажа, затем в потолке подвала, скорее всего, снарядом. Выход из подвала завален обломками второго этажа, и часовой будто и не нужен, но осторожность никогда не помеха.