шкину, а будут и такие, которых еще не знал мир! Они не могут не быть — всякий великан имеет голос по росту. И голос русского народа…
2.05.42.
Пальцы не держат карандаша. Вот уже несколько дней мне не меняли повязки, и душит смрад. И сил больше нет — сознание меркнет. И только…»
Записи на этом обрывались. Страницы, эта и предыдущая, густо закапаны кровью, и некоторые слова не сразу можно разобрать.
Глава девятнадцатая
В тот день, когда оборвались неровные строки в общей тетради с клеенчатым переплетом, бургомистра вызвали к коменданту города, и он имел там неприятный разговор с одним из офицеров гестапо. Неизвестно как до гестапо дошли слухи о Викторе.
Все время, проведенное с гестаповцем, Кирилина не покидало такое ощущение, словно его поджаривали на медленном огне.
Как только его отпустили, он, не заходя в горуправу, заспешил домой.
Антонина Петровна собиралась идти с очередной партией листовок по одному из подпольных адресов. Она поздно заметила мужа и, растерявшись, сунула листовки за большой портрет сына в гостиной.
Бургомистр бурей пронесся мимо перекрестившейся Елены Архиповны и подошел к жене. Изо всех сил сдерживаясь, спросил:
— Ты почему же о Витьке молчала?
Она ответила что-то вроде «с утра нализался», чем привела бургомистра в совершенную ярость.
— А! Я нализался! Нализался! Ты, может, скажешь, что не знала ничего… что Фаддей не сказал ничего… Нет, довольно, голубушка! Жрешь мой хлеб…
— Тише ты! — глаза Антонины Петровны сверкнули так, что Кирилин поперхнулся, проглатывая очередное слово. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, как могут смотреть лишь смертельные враги.
— Хлебом своим меня не тычь, — стараясь успокоиться, медленно сказала Антонина Петровна. — Не ела его и есть не буду. А в доме и моя доля есть… жила и жить буду. На улицу ты меня не выгонишь — кишка тонка. К коменданту пойду, он тебя пропесочит… Это тебе не при старой власти — по бабам бегать… Шиша не ел?
Помолчать бы Антонине Петровне, да слишком уж разошлось у нее сердце. Хоть и неискренними словами говорила, а все же облегчали они душу. Вскипел Кирилин. Выхватил браунинг и давай крошить. Стекла, вазы, добрался и до часов. Бил по стеклам рукояткой и приговаривал:
— Вот тебе твое, а это мое! Стерва! Вот тебе! Вот тебе!
Столбом стояла в дверях гостиной Елена Архиповна, забыла и креститься.
Антонина Петровна, опершись о край стола, бесстрастно наблюдала за действиями мужа. И только когда он расправившись с часами, в бешенстве взглянул кругом, отыскивая, на что бы еще обрушить свою злобу, женщина побледнела. Так и есть. Взгляд бургомистра упал на портрет сына.
— Не трожь! — с отчаянной решимостью сказала она, загораживая ему дорогу…
Коротким, сильным ударом в лицо он отшвырнул ее в сторону. Рванул со стены портрет: усеивая пол комнаты, посыпались листовки. Все произошло в течение секунд. Антонина Петровна, оглушенная, еще не успела подняться с полу.
На лету подхватив одну из листовок, Кирилин уловил взглядом: «Подпольный ГК ВКП(б)».
— Так, — только и смог он произнести. — Так… не шевелись! — взвизгнул он, глядя на встававшую Антонину Петровну.
Не обращая на него внимания, она встала, села на стул. Он задом отступил к двери на кухню. К тумбочке с телефоном.
— Вот теперь по-другому запоешь… Может, скажешь, эти листовки я туда положил? Как, голубушка?
Снял трубку телефона.
Кто знает, коснулось ли его души что-либо, когда он просил телефониста соединить его с дежурным офицером полиции, но телефонная трубка в его руках вздрагивала.
— Трех полицейских на дом ко мне, — сказал он, услышав голос дежурного. — Да, я — бургомистр. Живее прошу. Дело важное. Хорошо бы на машине.
Он положил трубку и, держа браунинг в полусогнутой руке, прислонился спиной к дверному косяку. Теперь, когда первый приступ бешенства прошел, он мог размышлять более спокойно. На жену он смотрел с ненавистью и некоторой долей страха; уж очень неожиданно все получилось. Он знал, что она его ненавидит, но такого не мог предполагать. Значит, ежеминутно его жизнь была под угрозой. Несомненно, она не задумалась бы и перед тем, чтобы отравить или пристрелить его сонного. Она терпела его лишь как удобную ширму. До этого она, конечно, не сама додумалась…
Кирилина прошиб пот. Нет уж… Пусть лучше новые неприятности от немцев, чем такая жена в доме. По крайней мере, перед комендантом он всегда оправдается, а как оградить себя вот с этой стороны, если оставить все по-старому? Даже если выгнать ее из дому…
Не сводя глаз с Антонины Петровны, он не замечал, что сзади, стараясь не шуметь, к нему медленно подходит теща с занесенным над головою топором. Дрожащие от напряжения сухие руки прилипли к топорищу; немигающий взгляд безотрывно устремлен в широкий затылок зятя. В место, выбранное для удара.
Все это Антонина Петровна видит. Чтобы не спугнуть мужа, она с усилием оторвала взгляд от широкого лезвия топора и стала смотреть на рассыпанные по полу листовки. Смотрела, но их не видела. Мысленно торопила мать; как никогда, ей сейчас нужно жить, и она знала, что пощады не будет.
Стараясь заглушить возможный шум на кухне, слегка притопывала.
На бледном лице Кирилина нервная и злая улыбка. «Погоди, милашка, натанцуешься вволю… Поджарят пятки, не так запляшешь…»
Помимо воли Антонина Петровна перестала стучать подошвой о пол и напряглась, готовая в любую минуту броситься на помощь матери.
Счет времени шел на секунды. Как же они, оказывается, длинны… «Скорее же, скорее!» — мысленно простонала Антонина Петровна, торопя старуху-мать. И вот…
Эх, немощны старые руки, слабы силы. А может, страшно стало старой пролить кровь человечью, может, мелькнула в ее сознании заповедь господня «не убий…» Только подвернулся почему-то топор и шлепнулся плашмя о плечо. Охнув от неожиданности, Кирилин отшатнулся в сторону.
Через секунду Елена Архиповна от сильного толчка зятя лежала у ног дочери.
— Ах ты, старая… старый лапоть! — проговорил он, задыхаясь. — И ты туда же… старая…
Минут через десять послышался шум подкатившей к дому машины, а еще через некоторое время потерявшая дар речи Евдокия Ларионовна увидела сквозь щель в заборе, как соседку и ее мать вывели из дому, втолкнули в машину. Причитая, старуха плакала, Антонина Петровна была на вид спокойна. Один из полицейских держал под мышкой кипу листовок.
Когда шум машины, отдаляясь, утих, Евдокия Ларионовна перевела взгляд на изуродованный в прошлом году взрывом снаряда каштан под окном гостиной у Кирилиных. Обугленное от земли дерево, с перебитыми, обрубленными ветвями, густо покрылось зелеными листьями.
Первый допрос оставил в памяти и в душе Антонины Петровны какой-то привкус горечи и чувство опустошенности. Ее не били, на нее лишь сыпались со всех сторон всевозможные вопросы. Отвечая на них, она не переставала думать о матери. По дороге в гестапо она успела шепнуть старухе, чтобы та говорила, что никакого отношения к чему бы там ни было не имеет. Старуха и в самом деле ничего существенного не знала, но Антонина Петровна все равно опасалась за нее. Достаточно было одного слова об Иванкиных, чтобы гестапо взялось и за них. А к чему это приведет…
Но Антонина Петровна ошиблась, когда думала, что мать ничего не знает. Старуха знала, вернее догадывалась о многом. Она давно уже поняла, что дочь занята таким делом, о котором лучше всего молчать. Эта уверенность еще более возросла, когда она, отправившись однажды в церковь, увидела на Центральной площади двух повешенных. Молилась потом, била земные поклоны, и вместо образов святых чугунели в глазах лица казненных. Не могла в эту ночь уснуть старая, всю ночь думала о дочери.
В камере допросов, куда ее ввели после Антонины Петровны, увидела старуха военных в крестах и просто людей в штатском. Все они глядели на нее, и страшно стало Елене Архиповне. Так страшно, что опустилась она на колени и закрыла лицо руками.
Один из гестаповцев, следователь в штатском, подошел к ней и присел на корточки.
— Что ты, мамаша? — услышала она приятный, даже ласковый голос. — Не бойся.
Старуха раздвинула пальцы, глянула в щелочку и увидела молодое, несоразмерно длинное лицо.
— Не бойся, мамаша, — повторил следователь. — Здесь ведь не звери.
Ей помогли встать, посадили на стул и стали умело расспрашивать о жизни, да так подробно, словно какая-нибудь долго не видевшаяся кума. Обо всем на свете. На вопрос о здоровье старуха пожаловалась на грудь и на шум в голове, и следователь сочувственно закивал головой. Но уже следующий его вопрос заставил Елену Архиповну примолкнуть.
— Что ж, мамаша, знакомых к вам много ходит?
— Какие теперь знакомые, — вздохнула старуха. — Люди-то теперь напужанные, друг на дружку боятся глянуть… Что творится, господи!
— А за что ты, бабушка, на зятя с топором? Судить тебя могут за это…
— Воля ваша, — покорно согласилась она. — Слава богу, прожила свое. Мне бы только причаститься перед смертушкой? — вопросительно посмотрела она на следователя. — А что с топором на него, так это в сердцах… Своя, чай, кровушка, жалко. А он, сукин сын, зверюка, за какие-то листки там, в кровь-то ее, сердешную…
Не выдержав кроткого и ясного старческого взгляда, следователь отвернулся.
— Черт знает что…
Помедлив, опять стал опутывать старуху сетью хитроумных вопросов, но чего-либо вразумительного добиться не мог. Почти на все вопросы отвечала она, что ничего не знает, не ведает.
— А дочь-то твоя сказала, будто на улице листки нашла. Это правда, старая?
— Может и нашла, господь ее знает. Времечко-то теперь — не ахти как со стариками вы. Войну вон какую-то затеяли, а на кой ляд нужна она, война-то? Кровушку друг дружке пущаете… А чего не поделили? Господи, господи…
Переглянулись гестаповцы, и следователь вопрошающе взглянул на майора Зоммера.