— Выпустить?
Тот, позвякивая крестами на груди, прошелся по камере и, остановившись возле старухи, долго, прищурившись, ее рассматривал.
Обеспокоенная тишиной, Елена Архиповна заерзала на стуле и попросила:
— Вы меня к дочке-то отведите. Господь милостив, как-нибудь вместе беду-то коротать будем. Сделайте милость старухе.
Переводчик перевел, и Зоммер, шевеля растопыренными за спиной пальцами, коротко и зло бросил следователю несколько слов. Елену Архиповну выпустили на второй день вечером в сумерки после очередного допроса, и вслед за ней по пятам пошел один из агентов.
В то время, когда старуха переступала порог гестапо, на спине ее дочери вспухал, багровея, первый рубец от удара гибким, залитым в резину, железным прутом. С интересом наблюдая за тем, как наискось перечеркнувший спину рубец медленно темнеет, следователь задал новый вопрос:
— Когда и как ты встречалась с сыном? Говори!
Стискивая зубы, полузакрыв глаза, Антонина Петровна мертво молчала; из прокушенной губы теплой и мягкой мушкой ползла по подбородку струйка крови. Ни стыда, ни боли… Долго наблюдала за растущей лужицей крови прямо у себя перед глазами на цементном полу. Словно в полудремоте видела, как падали в эту лужицу крупные капли, но никак не могла понять — откуда. Рядом с лужицей видела полуистертый шип, выскочивший из подметки у какого-то гестаповца. Вот лужица доползла до шипа и начала медленно его обтекать. И вслед за тем перед глазами поплыла жгучая дымка — комнату словно наполнил сухой дым. Он мешал дышать, просоленной горячей ватой застревал в горле… Потом ей казалось, что она скачет верхом на лошади. Ветер свистит в ушах, бьет в глаза, мешает дышать. А сзади стелется в бешеном намете молодой конь-трехлеток под соседским мальчишкой Пашкой — их послали в полдень поить коней. Пашка, нагоняя, рубит лошадь под ней витым кнутом и орет:
— Ага, боишься! Вот я тебе покажу, как верхом ездить!
И она визжит так, что сама глохнет. Разлохматились косички, старая кобыла Машка пластается в броском галопе, прижав уши и оскалив зубы.
Вот и речка впереди завиднелась, а Пашка все не унимается. Ей становится страшно.
Она хотела закричать, но ветер мешал. Потом в глаза десятками отраженных солнц метнулась лента реки, лошадь перекувыркнулась через голову и стала куда-то падать.
Неожиданно, вместе с лошадью, и она скрылась под водой. Перед этим успела услышать хохот Пашки:
— Я тебя научу ездить!
Солнце из-под воды оранжевое, очень красивое. Только дышать нечем… Нечем дышать.
И солнце померкло…
Остроносый врач, державший ее руку, кивнул. Эсэсовец с засученными рукавами швырнул в угол окровавленную палку и, пошатываясь, подошел к графину с водой.
Темным-темна весенняя ночь. Поднеси к глазам собственную руку — и не увидишь. Огромной птицей ночь распластала над землей мягкие черные крылья и прикрыла ими поля и леса, села и города, моря и реки и, главное, людей с их делами. Во мраке значительно легче убивать; кровь ужасна лишь при свете солнца. Даже профессиональный убийца, лихорадочно обыскивая теплую жертву, страшится взглянуть ей в стынущее лицо, и ночной мрак так кстати скрадывает изломанные в предсмертных мучениях черты.
Остроносый врач, оставшись в пыточной камере один на один с бесчувственной Антониной Петровной, долго пытался привести ее в сознание. Пульс почти не прощупывался, насквозь прокушенная, зажатая в зубах нижняя губа вздулась. И врач — помощник палача, — прежде чем ввести камфору, быстро достал серый солдатский платок с двойными голубыми каемками и накинул его на лицо женщине так же, как природа накинула покров ночи на обезображенное лицо земли.
По свежести, по особо сгустившейся темноте угадывалось приближение рассвета.
Весенние рассветы… Опаленные дыханием смерти первые цветы, задернутые дымом пожарищ зори, белокурая молодая голова в грязи придорожной канавы… И полуоткрытые, словно для жаркого поцелуя, губы, которые никогда уже никого не поцелуют, никогда не вымолвят единого звука…
Рассвет. Он забрезжил над меловыми холмами, над речкой Веселой, о которой с вечера вспоминала в полузабытьи Антонина Петровна.
От весеннего паводка небольшая и ленивая речушка разбухла до неимоверности, сделалась быстрой и привередливой. В нее с журчанием стекали многочисленные ручьи; в серых зарослях кустов, забредших в иных местах далеко в воду, клочьями держался туман. Над серединой речки он полосой плыл вниз по течению. Туман мягко глушил звуки, прижимая их к воде и к земле.
Обвалилась глыба земли с обрыва, всплеснула щука. Встревожилась отчего-то утка, завозилась в сухом камыше и несколько раз прокричала истошно, с надрывом. Все вокруг затихло, прислушиваясь, обдумывая, затем опять всплеснула щука.
Пасечник, убрав весла ухватился за свисшую с обрыва толстую ветку ивы и чутко вслушивался. Лодка слегка покачивалась; обтекая ее борта, мягко плескалась вода.
В таком положении Фаддей Григорьевич находился около двух часов. По его расчету партизаны должны уже быть.
До них давно доходили жалобы на организованный гитлеровцами в Веселых Ключах торговый пункт компании «Ост», дочиста забиравший продовольствие, скот, шерсть, волокно, — все, что только имело ценность, ничего не давая взамен, кроме стандартных расписок с перспективой их оплаты товарами после войны. Партизаны уже разгромили несколько подобных пунктов, но Веселые Ключи, находившиеся вблизи города, пока не трогали. В Веселых Ключах скопилось собранное в окрестных селах за зиму зерно, и наступило самое подходящее время для его уничтожения. Дороги развезло, из города не так-то просто будет вызвать помощь.
К весне отряд Ворона насчитывал триста с лишним человек и состоял из трех рот. Организовавшись первым в области, отряд имел довольно сильную разведку, прочные связи с новыми отрядами и с местным населением. На ликвидацию торгового пункта компании «Ост» в Веселых Ключах была послана вторая рота под командой бывшего председателя колхоза из Веселых Ключей — Антипа Волкова. То, что в селе стоял итальянский батальон, превышавший численность партизанской роты почти в четыре раза, никого не смущало. Неожиданность нападения и не слишком большая стойкость итальянских частей уравнивали шансы.
Выступить на операцию полностью отряд не мог и потому, что лодок в отряде насчитывалось не больше десятка.
Первую лодку Фаддей Григорьевич заметил, будучи уже совершенно уверен в том, что партизаны опоздали и операцию придется откладывать на другую ночь. Когда лодка повернула к берегу, из нее раздался оклик Волкова:
— Ты, Григорьевич?
Пасечник, обеспокоенный задержкой, сердито буркнул:
— Кто ж, если не я… Ты, стало быть, Антип, еще бы там помедлил. Смотришь, в самый бы раз на макароны успел…
Когда-то, еще до революции, Антип Волков зеленым парнем ходил под началом Фаддея Кирилина на промыслы, все больше по каменному делу, и с тех пор, несмотря на изменения в жизни, пасечник сохранил к бывшему своему ученику отечески-покровительственный тон. А Волков так привык к этому, что и не замечал.
В ответ на слова старика он примиряюще отозвался:
— Ладно, Григорьевич, сам знаешь, сорок километров водой. Лучше скажи, что в селе, да вот с человеком поговори — специально к тебе.
— В селе что, в селе по-старому. Как было договорено, так, стало быть, и делайте.
Начали подплывать остальные лодки. Пока партизаны высаживались на берег и группировались вокруг своих командиров, заря уже стала ясно прорезываться над меловыми холмами. Над рекой нескончаемо плыл туман. Стояла тишина, если не считать плеска воды да голоса какой-то шальной утки, то и дело поднимавшей крик где-то неподалеку.
Был момент в смене дня и ночи, когда природа словно замерла в ожидании исхода с каждым разом по-новому волнующей схватки между тьмой и светом, когда слабый проблеск зари не разгорается, а, наоборот, вроде слабеет, уменьшается, и ночь вот-вот слизнет набухшим языком темноты дрожащее у самого горизонта сияние. Эти минуты полны тревожной неизъяснимой красоты.
Человек, про которого говорил Волков, подошел к пасечнику.
— Познакомимся, батя. Горнов Петр.
Пожимая протянутую руку, Фаддей Григорьевич спросил:
— Это про тебя Антип говорил?
— Да. Мне с вами давно хотелось поговорить, дело важное. Вот я и решил, пользуясь первым удобным случаем, повидаться.
К ним подошел Волков и вполголоса сказал Горнову, что все готово, и партизаны двинулись к селу. Пасечник бросил ему вслед:
— Смотри же, в церкву их не допусти. Сто лет будешь выкуривать!
— Знаю, Григорьевич, сам об этом подумал.
— Подумал… Вам не подскажи, так вы, стало быть, навоюете…
Волков не оглянулся, и пасечник повел Горнова к селу. Шагая вслед за Фаддеем Григорьевичем вдоль неровного речного берега, Горнов сторожко вслушивался в тишину, но все вокруг еще хранило спокойствие. Начали прорисовываться вдали крыши и трубы изб, из которых кое-где поднимались дымы; село еще ничего не подозревало.
Пасечник шагал быстро: ему нужно было поспеть домой до начала боя. Он хоть и был уверен в успехе, но опыт подсказывал, что осторожность никогда не помешает, и Горнов, с трудом за ним поспевая, отлично это понимал. После встречи и разговора с Виктором Кирилиным Горнов окончательно уверился, что у бургомистра за спиной стоит нечто значительно большее, чем простое предательство, вызванное злобой, корыстолюбием или еще чем-то в этом же роде. Горнов предупредил Пахарева, но успокоился, лишь получив из города ответ, что там все в порядке и бургомистра не выпускают из виду. С наступлением весны связь с городом прервалась. Этого нужно было ожидать, это даже предусматривалось, но Горнов все равно тревожился. Через пасечника в разведку отряда стали поступать сведения из тех сел, через которые прошел Виктор; суммируя и сопоставляя их, можно было довольно точно нарисовать картину жизни обширной местности. В данный момент Горнова интересовал лично пасечник, через которого очень часто осуществлялась связь с городом. По рассказу командира второй роты Волкова Петр Андреевич примерно представлял себе характер старика и сейчас надеялся с его