а и в нем — две человеческие жизни. Стены почти ощутимо давили, и женщина вдруг с необычной остротой почувствовала глубину вопроса Пахарева. И для нее наступил момент, когда вся жизнь — и прошлая, и настоящая, и будущая — вдруг сосредоточилась в одном мгновении, в одной яркой, могучей вспышке мысли, после которой и смерть уже не пугает, потому что становятся понятными и вечность, и бытие, и сама смерть.
В своей жизни Антонина Петровна много страдала и мало видела. Кроме своего города и Москвы, в которую съездила однажды за покупками, нигде больше не была. Но сейчас словно исчезло все, что было вокруг, растаяли тяжелые прямоугольники стен, и увидела она не один какой-нибудь клочок земли, не один ручеек или домик — она увидела вокруг мир. Весь мир. Видела она его по-своему. Волновались, жадно дышали темно-синие океаны, тянулись к небу бесчисленные города в зелени равнин и лесов… Отцветали сады… Почему их так много? Плеск воды, ветер, солнце… Города горели и рушились, люди убивали друг друга. Мысленный взор женщины раздвигал стены зданий, и она видела, как сеют хлеб, обнимаются, целуются, рождаются и умирают люди.
«Боже мой… — подумала Антонина Петровна с испугом. — Боже мой… Я с ума схожу». И еще она подумала о том, что душа даже одного человека — самая потрясающая книга, которая богаче, сложнее и непостижимее всего написанного людьми за тысячелетия.
Снова отчетливо прозвучал вопрос Пахарева:
— Чего же ты пожелаешь, женщина?
Сразу ответить она не могла. Слишком многого она хотела и слишком мало ей предлагали. Как женщина, она пожелала бы любви и мира, как мать — счастливой жизни для сына. Как человек, она пожелала бы вечности и того, чтобы в мире не пролилось больше ни одной капли крови человеческой и чтобы вот сию минуту умолкли пушки. Но все это были неисполнимые желания — она это понимала.
— Ничего, — тихо сказала она, и в глаза ее, устремленные перед собой, невозможно было смотреть.
— Ничего? А для меня? — спросил Пахарев.
— Если вы мне доверили б выбрать… то вам стакан хорошего вина. Крепкую папиросу… Во сне вы так жалобно просите курить… Ведь это тоже — ничего. Вы понимаете?
И чувствуя, что слова исчезли, что язык отказывается повиноваться, Пахарев лишь медленно кивнул головой.
— Боже мой, — вздохнула Антонина Петровна. Сколько много надо человеку и как мало ему можно. От всего отказываться… От всего отказываться. Поймут ли нас?
Глава двадцать первая
Измучив и свои жертвы, и самого себя, но так ничего и не добившись, следователь решил привлечь к делу бургомистра. Кирилина вызвали в гестапо.
Он попытался доказать майору Зоммеру бессмысленность своего разговора с женой. Он с таким же успехом мог бы доказывать что-либо собственному письменному столу. Заметив на лице майора недвусмысленное выражение, которое не предвещало ничего хорошего, Кирилин поспешил дать согласие.
Антонину Петровну привели в камеру допросов, оставили наедине с мужем и даже прикрыли дверь.
— Садись, — придвинул ей стул Кирилин, покусывая губы. Она отметила, что раньше у него такой привычки не было.
Кутая плечи в платок, она молча села. Волосы у нее были спутаны, но тщательно приглажены руками; гребень остался в руках Грюненга во время одного из допросов.
Женщина сидела и почти не слышала слов, думая о сыне и пытаясь представить, каков он сейчас. Вспоминался почему-то мальчик в белой рубашке с пионерским галстуком, с косо свисавшей на лоб темно-русой челкой. Но Кирилин зудел, и его бормотанье проникло в сознание, и она в конце концов искренне удивилась его глупости. Сулил за честное признание какое-то Адриатическое море и пальмы и, как основу ее счастья, самого себя в придачу.
— Боже мой, — вздохнула она с тоской, встав со стула. — Какая все это гадость…
Толкнула дверь и шагнула в проход между двумя гестаповцами, ждавшими в коридоре.
С Пахаревым, которого привели минут через пятнадцать, разговор у бургомистра сложился иначе. Если у Антонины Петровны при виде мужа даже ненависть перешла в какую-то почти физическую усталость, то у Пахарева бургомистр вызвал самый настоящий интерес. Кирилин столкнулся с одним из умных и опытных бойцов, которые выпускают оружие из рук лишь с последним толчком сердца.
И несмотря на брезгливое чувство, овладевшее Пахаревым с самого начала разговора, он ни сейчас, ни после не пожалел об этой встрече. Со стороны могло показаться, что за столом сидят добрые знакомые, встретившиеся после долгой разлуки.
Рука Пахарева, широкая, с длинными и худыми пальцами, лежала на краю стола. Сам он, склонив крупную голову, словно собирался боднуть кого-то, вслушивался в слова бургомистра и стремился понять, к чему тот клонит.
— Закуривайте, — Кирилин придвинул к Пахареву массивный серебряный портсигар с похотливо изогнувшейся фигурой голой женщины на крышке.
Наблюдая за толстыми пальцами бургомистра с розовыми ногтями, наполовину заплывшими заусеницами Пахарев взял портсигар. Осмотрел и потянул носом сочившийся из него запах крепкого и дешевого табака.
Кирилин подождал, пока Пахарев закурит, и вновь возобновил прерванный разговор.
— Так как же, Пахарев?
Не поднимая головы. Геннадий Васильевич в свою очередь устало спросил:
— Что вы конкретно требуете?
Бургомистр вышел из-за стола и, заложив руки за спину, стал ходить по камере.
— Мы с вами не дети. Пахарев, — начал он издалека. — Мы должны смотреть на жизнь реально, нас нельзя обмануть красивыми словами, нет. Вы на себе лично испытали, что власть, как бы она ни была названа, остается властью. Так ведь?
Не отвечая, Пахарев глядел на тлевший кончик сигареты; со дня ареста он не курил и теперь, сделав несколько затяжек, чувствовал легкое головокружение. Истолковав его молчание по-своему, бургомистр повел наступление решительнее.
— Что я вам могу сказать. — ответил наконец Геннадий Васильевич. — Вы отлично знаете, я давно не в партии и ничего не знаю, да и знать не хочу. Мой арест — просто недоразумение. Надеюсь, вскоре выяснится.
— Конечно, конечно… — Кирилин сел. — Скажите, пожалуйста, а как вы освободились? Вам ведь, насколько мне известно, были предъявлены довольно тяжелые обвинения.
В следующее мгновение они встретились взглядами. Для Пахарева этот вопрос был полной неожиданностью. Возможно, только теперь Геннадий Васильевич почувствовал, что перед ним действительно очень опасный и сильный противник.
Пахарева медленно охватывало какое-то тревожное чувство. «Почему он спросил именно об этом? Стоп… стоп… Откуда ему известно? Ведь суда надо мною не было… стоп…»
Выигрывая время, он потянулся за сигаретой, и бургомистр услужливо придвинул ему портсигар. Выпуская кольца дыма, Геннадий Васильевич сказал:
— Я бежал.
Бургомистр усмехнулся.
— Это в ваши-то годы?
— А что годы? Тюрьма не малина. Откуда и прыть возьмется, коль прижмет…
— Н-да… Это верно. Сколько же вам впороли?
— Двадцать. 58-«а». Право, и сам не знаю, за что. Работал честно, ударили по рукам ни за что ни про что. Конечно, обидно было. А теперь… наплевать на все. Думал вот дожить тихо-мирно… тут эта история. На бедного Макара все шишки сверху.
Прикрыв чуть глаза, бургомистр поглаживал одутловатый подбородок. Оба чувствовали, что прощупывают друг друга, а главное впереди.
Кирилину вспомнился приказ во что бы то ни стало помешать реконструкции «Металлиста», принадлежавшего до революции фирме «Рихард», заводы которой в середине тридцатых годов поставляли Советскому Союзу различное заводское оборудование. Фирме была невыгодна реконструкция «Металлиста». Его тогда покоробила торгашеская суть дела, но приказ есть приказ. Напряженное состояние, сложившееся в стране в те годы ввиду непрекращавшихся действий внешних и внутренних врагов, позволило после некоторых усилий убрать с завода самого ярого и опасного сторонника реконструкции. В ход было пущено самое обыкновенное средство: клевета. Она в удачных сочетаниях обстоятельств разит вернее пули или ножа. Думая так, Кирилин не верил ни одному слову Пахарева.
Близилась ночь, и бургомистра ждал приятный вечерок с вином и женщиной. Долго находиться в этой бетонной коробке ради чьих-то интересов он не собирался. Да и вообще, его все больше злило отношение к нему оккупационных властей. Действительно ведь смешно. Они требуют не только, чтобы он в рот им клал, но еще и прожевывал. Солдатня. Ничего не могут добиться от человека, которого им передали чуть ли не из рук в руки.
Поколебавшись и все взвесив, Кирилин решил идти напрямик.
— Послушайте, Пахарев, — сказал он. — Чем вам так дорога советская власть? Вы за нее горой. Я вам верю, пострадали вы невинно, но вы опять защищаете тех, кто в этом виноват. За вами ведь следили и точно все установили. — Вы один из руководителей коммунистического подполья. Это же, по крайней мере, глупо.
— Не понимаю, господин бургомистр. Уверяю вас, ошибаетесь. Куда мне руководить подпольем… Право, противоречите своим же словам. Сами же удивлялись, как это в мои годы бежать из тюрьмы…
— Э-э, полно, Пахарев. К чему запираться? Я ведь о вас все знаю.
— Да… — Пахарев поднял лобастую голову и с пристальным вниманием взглянул на бургомистра. — Да, господин бургомистр, кажется, вы слишком много знаете. Не боитесь ли? Голова с таким запасом знаний может оказаться чересчур опасной ценностью.
— Не беспокойтесь. Я знаю, когда и что можно знать… И, кроме того, нужно иметь в виду, что она кое-кого упекла дважды, а сама все на месте.
— До поры, до времени…
Кирилин нервно скривил губы.
— Лучше оставим этот разговор, Пахарев. Давайте отбросим нелепую идейность и будем разговаривать честно. Как человек с человеком. К чему, Пахарев, вся эта чепуха на исходе жизни? Надо же мыслить разумно.
При последних словах бургомистра Пахарев затушил сигарету и покачал головой:
— Ну и гад же ты.
Улыбаясь, бургомистр развел руками.