Страна меняла свое лицо, как океан в бурю.
Каждый день город провожал на фронт эшелоны с людьми. В учреждениях, на предприятиях места уходящих занимали женщины и подростки.
Сергей Иванкин поступил на железную дорогу смазчиком, и Виктор, проводив своих друзей-трактористов Мишу Зеленцова и Железнякова, тоже пришел в отдел кадров завода «Металлист».
Начальник отдела — полная высокая женщина, — просмотрев его документы, спросила:
— Где бы вы хотели работать, Кирилин?
— Где угодно. Где нужно…
Женщина взглянула на него более внимательно.
— Да? Хорошо. У нас сейчас острая нехватка людей в упаковочном цехе. Пойдете туда. Завтра с восьми утра считайте себя на работе.
Вернувшись домой, Виктор прошел в гостиную.
Из репродуктора лилась бодрая песня. Хотелось сосредоточиться, и Виктор почти машинально выключил радио.
Сколько раз он думал об отце последние дни, как пытался понять — и не мог. Мать больше не возобновляла разговора о переезде. После сердечного приступа она неделю пролежала в больнице. Врачи запретили ей в дальнейшем выполнять тяжелую работу, волноваться и многое другое. Жить и не волноваться?
Виктор хорошо понимал, что многие советы врачей невыполнимы. Но когда мать хотела поступить на завод чернорабочей, он не пожалел ни доводов, ни уговоров, чтобы заставить ее переменить это решение.
Действительно, жить, ни о чем не думая, — нельзя, но работать по своим силам вполне можно.
— Ты хорошо шьешь, мама, вот и поступи в пошивочную. — Поколебавшись, он высказал пугавшую его мысль: — Я не могу допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Ведь ты у меня одна теперь.
Мать согласилась.
Занятый такими мыслями, Виктор долго ходил по комнате, ерошил волосы. Вновь включил радио. Подошел к столу, на котором лежал чертеж тракторного пускача. Мысль о создании пускача пришла ему в голову, когда он был в Веселых Ключах среди трактористов. Юноша решил ее осуществить во что бы то ни стало. Но сейчас дело не ладилось.
Возвратилась мать. Погремев на кухне посудой, она, снимая фартук, заглянула в гостиную.
— Если завтра на работу идешь, выбери себе что-нибудь подходящее из одежды. Починить надо, может. Я сейчас — только схожу займу очередь за хлебом…
Оставшись один, Виктор осмотрел свою одежду и решил, что можно будет идти, в чем был.
Чтобы меньше думать, он вышел во двор и, взглянув случайно на метлу, стал подметать. За работой не заметил, как в дыре забора показалась голова Сергея.
— Эй, дворник! Перестань пылить!
Сергей пролез в дыру, — Виктор сам оторвал доску, чтобы было ближе ходить к приятелю, — поздоровался.
— Ты, верно, на себя смазки истратил больше, чем на буксы, — Виктор засмеялся. — Что, со смены только?
— Ну да. Вышел помыться — тебя увидел. Как дела?
— Устроился. Буду в упаковочном работать. Не знаю, как там… Тебе-то работа нравится?
Сергей потер ладони и, прежде чем ответить, поковырял носком ботинка землю.
— Да, интересно… Знаешь, самое главное, как я понял, в другом. Там каждую минуту чувствуешь, что твоя работа всем нужна. Что творится… Сегодня санитарный проходил… Хотел я расспросить, да санитарка злющая попалась. Пожилая. Обругала ни за что ни про что…
Евдокия Ларионовна позвала Сергея домой, тот нырнул в дыру, потом просунул голову назад и сказал:
— Я к тебе еще приду. Ты не уходи.
Виктор кивнул и, услышав, что в коридор кто-то вошел с улицы, окликнул:
— Мама, ты?
Не получив ответа, он открыл дверь, ведущую в коридор со двора. Ему навстречу шагнул незнакомый человек.
— Простите, пожалуйста. Я стучал. Думал уже уходить. Здесь живет семья Кирилина Павла Григорьевича?
Виктор ответил. Незнакомец обрадованно улыбнулся.
— Замечательно! Вы, значит, сын его — Витя? Тогда, без лишних слов, познакомимся; я друг вашего отца. Старый друг, знаете, еще с гражданской. Коробков…
— Может, пройдете в комнату? — предложил Виктор.
— Идем, идем. Я так рад…
Виктор провел его в гостиную и предложил сесть. Незнакомец, назвавший себя Коробковым, с любопытством оглядел комнату, фотографии на стене.
— Узнаю, — он щелкнул по рамке, в которой находилась карточка отца — молодого, в красногвардейской форме, с пулеметными лентами крест-накрест. — Лихой был парень. Прошли, пролетели золотые денечки! Эх, молодость, молодость — пороховая гарь… — Он сел. — Хороший друг был Пашка Кирилин, да вот… попутал дьявол. Что поделаешь? Я тут проездом, сопровождаю состав с эвакуируемым грузом. И вдруг узнаю — Пашка так-то и так-то… Я и рот раскрыл. Собственно говоря, я и забежал поэтому. Дай, думаю, узнаю, как семья. Может, нужда какая? Провинился он, пусть суд разбирает, а мне он жизнь дважды спасал…
Виктор молча слушал и исподтишка разглядывал незнакомца.
— Так-то, Витя, — сказал Коробков. Встретив внимательный взгляд юноши и переходя на «ты», спросил: — Как дела-то? Может, деньги нужны? Ты не стесняйся. Хорошее, говорят, быстро забывается, да враки это. Не забывается. Если нужно — я с радостью.
— Нет… Зачем же? Я и сам в состоянии заработать. Спасибо.
Коробков понимающе улыбнулся и вдруг спохватился:
— Да, а мать… Бог мой! Что же это я не спросил сразу? Где она — Антонина Петровна?
Услышав, что ее нет, он опечаленно развел руками:
— Жаль. Ожидать некогда мне. Сам понимаешь — время военное. Деньги я все же оставлю, пригодятся. Хоть и при социализме живем, а без денег, как в той песенке о водовозе: «ни туды и ни сюды».
Он встал, достал из бокового кармана бумажник, отсчитал несколько сотенных.
Виктор остановил его:
— Не надо, спрячьте. У нас все есть. Я уже работаю, мать тоже скоро поступит. Спрячьте, пожалуйста.
Коробков пристально посмотрел на юношу.
— Что ж, молодец сынок! Не падаешь духом. Только не тебе, матери оставляю, от Коробкова, мол… Живы будем, я еще как-нибудь наведаюсь. Так-то, брат… Передавай привет. Пока!
Положив деньги на стол, он вышел.
Виктор проводил его и долго смотрел вслед. Затем отправился дометать дворик.
Стали привычными в любой час толпы возле газетных витрин, во время передачи последних известий — у уличных репродукторов. Читали, слушали, молча расходились. Сводки с каждым днем становились все суше, зловещее, в них все чаще появлялись города, известные каждому с детства, города, прочно вросшие в сознание, в сердце. Когда о них упоминали в сводках, становилось нестерпимо больно.
Херсон, Минск, Киев…
Уже не в одну квартиру война бесцеремонно, не спросись, приоткрыла дверь и положила на стол траурный стандартный листок. Уже через город следовали эшелоны с ранеными. Уже «Металлист» выдавал вместо сеялок и плугов — снаряды и минометы. Уже стекла в домах украсились бумажными полосами крест-накрест, и женщины рыли за городом окопы и противотанковые рвы. Но никто еще не верил, что война прошумит и здесь. Прошумит и промчится дальше.
Впервые город ощутил палящее дыхание войны по-настоящему с появлением здесь партии беженцев из западноукраинских областей.
Виктор увидел их, возвращаясь с ночной смены. Более пятидесяти машин заняли часть Центральной площади перед облисполкомом; они были забиты домашним скарбом, женщинами, детьми, стариками.
Виктор вышел из автобуса; желание взглянуть на беженцев пересилило в нем и усталость после тяжелой одиннадцатичасовой смены и стремление поскорее добраться домой, чтобы поесть и завалиться спать. Работал он в упаковочном цехе, где всю смену приходилось подымать и укладывать тяжелые снаряды, ворочать ящики, складывать их в штабеля. Первые дни он так выбивался из сил, что, приходя домой, еле добирался до кровати, падал на нее, не раздеваясь, и тут же засыпал.
Мать стаскивала с него, сонного, сапоги и, дав немного отдохнуть, долго и настойчиво будила, заставляла умыться и поесть. Виктор выдерживал такое напряжение потому, что знал: чем больше упакует тяжелых снарядов, тем легче будет там, на фронте.
Постепенно он начал привыкать; после смены не так хотелось спать, как вначале.
Виктор подошел к машинам с беженцами и стал наблюдать за ними, прислушиваясь к разговорам.
Старик-еврей с серебряной головой, сидя на борту автомашины, кормил с ложечки ребенка. Тот глотал, таращил глазенки и настойчиво кричал. Старик уговаривал его по-еврейски, неумело совал малышу ложечку в рот и горестно покачивал головой.
— Мать-то где, старик? — спросила остановившаяся рядом с Виктором женщина. Взглянув на нее мельком, старик ответил:
— Где… Известно где — убило по дороге, бомбят… А такой вот понимает разве? Подай ему маму… О боже, боже! — Старик вновь сунул малышу ложечку, но тот, закатившись криком, вытолкнул ее язычком обратно.
— Не умеешь ты, дед! — женщина забралась на машину. — Дай-ка я!
Ребенок у нее на руках скоро успокоился и стал есть. Виктора привлекли отчаянные вопли и плач. Протиснувшись сквозь толпу, собравшуюся вокруг растрепанной старой женщины, голосящей во всю силу легких, он спросил рабочего в спецовке, тоже застрявшего здесь после смены:
— Чего это она?
— Да, вишь, подушку, говорят, потеряла.
— Подушку? — удивился Виктор.
— Подушка-то подушка, да в ней будто бы много денег было. Вот и ревет белугой. Эй, тетка! — обратился он к ней. — Брось выть, ради бога! Стоит ли из-за денег надрываться так? Люди гибнут — и то… подумаешь, деньги! Жива будешь — еще наживешь.
Та замахала на него руками:
— Э-э! Легко вам говорить, милый человек. Чем я детей кормить буду? Ничего у меня не было, кроме этих денег… Кто только войну эту выдумал?
С тяжелым чувством Виктор пошел было домой, но через несколько шагов остановился и стал глядеть в небо, на приближавшуюся девятку самолетов.
Немцы еще ни разу не бомбили город, и Виктор гадал — свои или нет? Но беженцы хорошо знали и эту зловещую форму самолетов, и вой бомб. Они с криками хватали