Два эсэсовца, повернувшись к селу спиной, прикуривали. Чуть приподняв из-за плетня голову, пасечник слышал их говор и видел, как шевелятся у них лопатки под мундирами. «Сажен восемь — не больше…» — прикинул на взгляд Фаддей Григорьевич, одновременно отмечая, что цепь редковата: солдат от солдата метров за сто. Противоположный берег реки, затопленный водой, — в густом ивняке. В молодости он без особого труда перемахнул бы под водой до самых кустов, а теперь…
«Ну, ладно, — неожиданно подумал он. — Господи, благослови… Эх!»
Он почему-то не услышал взрыва. Но всплеск под ногами у эсэсовцев видел. Один из них, попятившись, стал медленно валиться на бок, второй упал сразу, словно чья-нибудь рука с размаху швырнула его на землю. Пасечник бросился к реке чуть ли не вместе со взрывом. Над самым ухом с посвистом прошел осколок или пуля. Скорее всего, пуля. И уже когда он падал с обрыва, воздух над ним прошила длинная очередь. «Дудки, припозднились…» — подумал пасечник, скрываясь под водой.
Он плыл, задевая дно ногами и плечом, и каким-то шестым чувством слышал из-под воды, как режут воздух над поверхностью реки автоматные очереди. При мысли, что не удастся дотянуть под водой до затопленных на противоположном берегу кустов, Фаддея Григорьевича пробрал озноб. «Берегись!» — опять зазвучал в нем чей-то голос. «Река шумит», — подумал пасечник, прилагая все усилия, чтобы удержаться под водой, которая стала вдруг почему-то выжимать его наверх.
«Берегись!»
Донырнуть… Он должен донырнуть. Перед глазами стоял холм, на котором расположились эсэсовские офицеры и брат… Нужно, стало быть, донырнуть… На той стороне у него винтовка и еще несколько гранат…
Чувствуя, что задыхается, он вдруг ударился пальцами руки о какую-то палку.
«Кусты!»
Вот они чувствуются под руками… Еще… Еще…
Весь напрягаясь, чтобы не погубить поспешностью все дело, он осторожно выставил из воды лицо и жадно глотнул воздух. В глазах потемнело.
К соседке пасечника, вдове Анисье, ввалились трое. Молодой полнощекий унтер Артур Ференц — старший группы — оглядел тесную избу, весело хлопнул Анисью по костлявой спине.
— Стара, стара, матка! Зер плехо… стара шлехт!
Двое других рассмеялись, а Ференц, заглянув за занавеску, закрывавшую кровать, увидел Тоньку. Рыжеватые пряди волос у девчонки упали на лоб, и смотрела она затравленным волчонком. Ференц рассматривал ее с некоторым любопытством; у Тоньки были длинные стройные ноги. Взглянув на них, Ференц провел языком по губам. Немного помолчав, он, не поворачивая головы, приказал:
— Увести женщину.
Те двое поняли.
— Тонька! — закричала мать, выталкиваемая из избы. — Ступай сюда, тебе говорю, проклятущая!
Вдова еще не понимала, не могла понять. Но когда Тонька сорвалась было с места, Ференц крепко сжал ее руку повыше локтя. Тонька вскрикнула, и в ответ ей раздался вой матери. Хохоча, эсэсовцы отворачивали лица: Анисья норовила царапаться. Ее втолкнули в толпу, которую гнали к волостному правлению.
Один из группы Ференца присоединился к конвою, второй вернулся в избу.
— Эй, Артур, сгоришь к черту. С краю уже поджигают. Давай в садик.
— А тебе что? Тоже…
Тонька глядела на них большими глазами и слушала непонятный говор. Почувствовав недоброе, всхлипнула, вытерла кулаком глаза.
Ференц подхватил ее на руки и через заднюю дверь в сенях вынес во двор, затем через огород в сад пасечника. Остановился под большой старой антоновкой. Второй, неотступно следовавший за ним, отвернулся, стал глядеть на горевшие избы. Сзади раздался треск разрываемой материи, и Тонька заплакала навзрыд.
— Ну, ну, девочка, — засмеялся Ференц. — Не плачь…
— Ты, Артур, свинья. Чего тянешь? — выругался второй эсэсовец.
Село с одного конца горело. У волостного правления была собрана огромная толпа. Почти все были без вещей, многие полуодетые и босые. Ребятишки испуганно жались к материнским ногам. По приказу Сакута тут же происходила сортировка. Всех подростков четырнадцати лет и старше отводили в сторону. Этим суждено было влиться в число отправляемых в Германию. Всем остальным во главе со старостой было приказано двигаться на запад. Филимонов, с мгновенно вспотевшей лысиной, пытался объяснить переводчику, что это никак невозможно, что сельчане вмиг наведут ему капут.
Его старуха, высокая, в одной холщовой рубахе с длинными рукавами, поджала тонкие губы:
— Дослужился, плешивый?
И когда Филимонов получил наконец разрешение выехать на время в город, она отказалась.
— Пропади ты пропадом… С миром пойду, у меня, чай два внука в армии — никто мне ничего не сделает.
Мяукал котенок, спрятанный у одной из девочек за пазухой, переводчик, читавший приказ, недовольно хмурился.
К переводчику прорвалась наконец вдова Анисья и, с маху упав на колени, обхватила его ноги, обметая пыль с его сапог растрепанными волосами.
Лейтенант Миллер удивленно приподнял светлые брови и, узнав в чем дело, махнул рукой:
— Ребенок еще? Ерунда. Здесь дети в десять лет умеют бросать гранаты… Убивать солдат умеют, а…
Переводчик отшвырнул от себя Анисью, она поднялась и опять поползла к нему с пузырившейся на губах красноватой пеной, протягивая руки. Ее удержали старухи; в следующую минуту солдаты погнали толпу за околицу. Анисья напрасно озиралась по сторонам, напрасно прислушивалась. Разве можно было в этом столпотворении расслышать что-либо… Когда из сада пасечника раздался по-заячьи тонкий вскрик, никто не обратил на него внимания.
Село горело. Обезумевшие кошки метались между избами. Раздавался треск и гул; когда на какой-нибудь избе рушилась крыша, вверх взметывались клубы густо-белого дыма, пронизанные роем искр. Обгоревшие деревья медленно свертывали листья. Небо задергивалось дымом, начинал тянуть вызванный пожаром ветер.
С начала операции прошло около двух часов, и село горело из конца в конец, превратившись в один огромный костер. С холма казалось, что пламенем охвачено все село. На самом деле там еще шло выселение.
Кирилин невооруженным глазом видел толпу за дальней околицей. Толпа была похожа на большое шевелящееся животное.
Дым, свиваясь в один гигантский столб, тянулся вверх и чуть в сторону; высоко в небе он расползался грязной широкой тучей и непроницаемой завесой закрывал солнце.
Кирилин, глядевший вначале на все происходящее совершенно безучастно, несколько оживился. Когда Сакут заставил его поехать с экспедицией, он разозлился, но затем, правда в душе, даже благодарил полковника, пребывание в городе почти с физической ощутимостью начинало давить его; прямые линии улиц представлялись ему чем-то вроде длиннейшего ружейного ствола: выстрели с другого конца, и пуля обязательно попадет в цель, потому что свернуть ей некуда.
Стоя сейчас на холме, он ни о чем не думал. Он просто отдыхал от непрерывного напряжения, в котором находился в городе. Здесь не нужно было коситься на углы в ожидании внезапного выстрела, не нужно думать, надежна ли охрана.
В половине девятого на холме быстро поставили складной походный столик: полковник Сакут в это время завтракал, и, возможно, только второй потоп или приказ фюрера заставили бы его уклониться от установленного им для себя многолетнего порядка.
Бутылка рому, жареный гусь, консервированная зелень — завтрак полковника по-солдатски прост и сытен. Бургомистр, приглашенный к столу, не смущаясь неодобрительного взгляда Сакута, раз за разом опрокинул пару металлических стаканчиков и протянул денщику еще:
— Ну-ка, добавь.
Сакут знаком остановил денщика, и Кирилин, заглянув в пустой стаканчик, понюхал его, поставил на стол и с неохотой взял кусок гусятины. Сакут, наблюдая за ним, засмеялся.
Дым застилал теперь все небо, и на несколько километров от села по ветру седовато-черной росой выпадал пепел. По дороге на запад двигалась большая толпа жителей; вторая, поменьше, состоящая из отобранной для отправки в Германию молодежи, небольшим пятном чернела недалеко от села. Непрерывный гул — неумолчный голос пожара — расцвечивался частыми хлопками выстрелов. Расстреливали давно взятые на учет волостной управой партизанские семьи.
Сакут обгладывал вторую гусиную ножку, когда двое эсэсовцев подвели к нему солдата-венгра из приданного полку венгерского батальона. Сопровождавший арестованного фельдфебель доложил, что рядовой Аркиш Кемали отказался выполнять приказание.
Арестованный был молод, лет двадцати; горячие черные глаза глядели на полковника тревожно и настороженно. Из его ответов выяснилось, что до войны он был студентом Будапештского университета на философском отделении — только что поступил. Холост, сын владельца большого столичного универмага.
— Я сам ненавижу коммунистов, но идеи гуманности все же существуют. Я не могу убивать женщин и детей только потому, что родственники у них коммунисты или партизаны, герр полковник.
Сакут, не прекращая жевать, сосредоточенно выслушал горячую речь венгра и спокойно возразил:
— Вы забыли, что являетесь солдатом. А у солдата одна идея — победа. Все остальные идеи, которых за последнее время расплодилось больше, чем крыс, — ложь. И в доказательство, что прав я, а не вы, я прикажу вас расстрелять, как совершившего измену.
У венгра слегка побелели губы, он достаточно твердо возразил:
— Вы не имеете права. Я — гражданин Венгрии, и меня должен судить венгерский суд.
Сакуту начинал надоедать этот разговор, и он недовольно пошевелил тонкими губами, над которыми темнели небольшие усики. От природы он не был зол и в детстве очень любил беленьких котят. Но более чем двадцатилетняя служба в различных государственных и военно-политических органах сделала свое.
— Что ж… Попытаюсь доказать вам обратное, Аркиш. Здесь действуют военные законы, и расстрел я заменю вам веревкой. А виселицей послужит то самое дерево, под которым вы стоите.
Венгр отлично владел немецким языком, и разговор шел без переводчика, вроде бы спокойно. И тем неожиданнее оказалось для Кирилина все последующее. Арестованный Аркиш Кемали почти мгновенно повис на одном из нижних толстых сучьев дуба, как уродливый плод, неизвестно откуда взявшийся. Застыв с кус