– По-хорошему, ее надо бы госпитализировать и сделать рентген, – сказал врач после осмотра. – Я бы посоветовал сдать анализы крови и мочи. Первый покажет, нет ли внутренних воспалений, а второй – в порядке ли почки.
Я поблагодарила его за советы и пообещала сделать все возможное для скорейшего выздоровления Надин.
– У нее хорошая сиделка, – пошутила я, имея в виду Анну. – Надин молодая, крепкая девушка, уверена, с ней будет все хорошо.
Физически она действительно с каждым днем шла на поправку, но при любой нашей попытке выяснить причину такого бесчеловечного избиения впадала в амнезию. Прикидывалась, конечно же. Все она прекрасно помнила, но не хотела говорить об этом. Я и не настаивала.
Анна наконец-то нашла себе занятие, погрузившись в заботы о сестре. Она без конца носила ей чай, помогала дойти до туалета и обновляла тугие повязки вокруг груди, фиксирующие ребра. По окончании всех процедур садилась у Надин в ногах и читала вслух бесконечные книжки Эрла Гарднера об адвокате Перри Мейсоне.
Возможно, любовь Анны к вымышленному американцем адвокату оказалась настолько сильна, что вошла в ее гены и передалась дочери. С чего бы еще Эйлин пошла в адвокатуру? В нашей семье, насколько я знаю, – и по моей линии, и по линии Артура – никогда не было законников.
Постепенно синяки на теле Надин зажили, ребра срослись и встали на место. Она начала самостоятельно, без поддержки, спускаться по лестнице и выходить в сад.
Февраль в тот год был на редкость теплым. Вскоре она уже помогала Марианне на кухне. У Надин оказался легкий характер, она шутила и сама же первая смеялась, заражая улыбками и весельем всех вокруг.
Дверь в комнату Габби скрипнула, и тихий голос ночной сиделки спросил:
– Миссис Колд, вы спите?
Габби плотнее закрыла глаза и не ответила. Чертов персонал, и без того всем известно, что старики умирают по ночам, но неужели нельзя дать человеку остыть в своей постели, не могут утра подождать. На лицо старушки легла тень. Сиделка едва коснулась руки Габби, и в то же время щелкнул выключатель ночника. Габби хотела было возмутиться, но открыть глаза значит – спугнуть видение. Пусть. В темноте даже лучше видно.
Я часто ловила себя на том, что иногда сожалею, что мой сын из двух сестер выбрал себе такую кислятину Анну. Правда, однажды мне стало понятно, что с Надин не так. У ее организма полностью отсутствует переносимость спиртного. Даже от полбокала вина она становилась угрюмой, плаксивой, а уж если выпьет пару глотков чего-нибудь покрепче, в ней буквально просыпался дьявол. Она начинала задираться, огрызаться, выражаться такими словами, которые я, конечно же, слыхала – не первый день на свете живу, – но которые никогда не произносились в нашем доме. В целом, если закрыть глаза на это свойство ее натуры, она была просто ангел. Одним словом – воплощенный доктор Джекил и мистер Хайд[9].
У нее явно был талант к шитью. Однажды я предложила ей пойти с Анной в магазин и купить себе какую-нибудь одежду. Из магазина они вернулись не с платьями, а с рулонами ткани, выкройками и прочими необходимостями. Правда, меня удивило, что Надин даже не спросила, есть ли у нас швейная машинка, и если нет, то готова ли я ее купить, но это уже другое дело.
Машинка у меня, естественно, была, и я даже обрадовалась, что Надин научит Анну шить. Куда больше пользы, чем от детективных расследований. Мне казалось, что Надин хорошо влияла на Анну. Вот только как и в каком качестве оставить ее жить с нами, когда Генри вернется из Кувейта, я никак не могла решить. Поживем – увидим, подумала я тогда.
Глава 14Отец Патрик
Иногда Эйлин спрашивала себя, что стоит за ее постоянными самокопанием. Что возникло раньше: яйцо или курица? То есть она решила изучать юриспруденцию, потому что ей так важно докопаться до истины, или выбор профессии стал естественным следствием дотошности ее характера?
Подходя к ограде церкви, девушка как будто прислушивалась к себе, пыталась понять, что ощущает, уловить ностальгические чувства из детства. Вспомнила, как по воскресеньям Габби ласково, но настойчиво будила ее и как не хотелось в выходной просыпаться и вылезать из теплой постели. Особенно зимой – в темноту. Она буквально ощутила холод пола под босыми ногами, и как, открыв глаза, видела спинку стула со свисающим с него нарядным платьицем. Под ним стояли туфельки с ремешками на кнопочке и лежали белые чулочки, вложенные в них. Все это тоже было частью воскресной церемонии. Ни в какие другие дни недели Эйлин так не одевали. Если хорошо подумать, корни нелюбви Эйлин к платьям и выходным туфлям, вероятно, росли именно из этой воскресной нарядности.
Позже, уже в подростковом возрасте, Эйлин удалось убедить Габби, что еженедельные визиты в Дом Божий лишают событие таинства и откровения. Нельзя по расписанию любить Бога и признаваться в своей верности его учению. Он с тобой либо всегда, либо никогда. Моления, причастие и аллилуйя по воскресеньям не что иное, как лицемерие. Нельзя думать о Боге раз в неделю.
Эйлин пыталась вспомнить, когда она была последний раз в церкви, и вдруг поняла, что это случилось во время похорон матери. С тех пор она здесь и не бывала.
Прощание с Анной в стенах церкви сопровождалось если не скандалом, то всяческими пересудами и спорами о правомерности данного действия. Отец Патрик вопреки церковным обычаям согласился провести обряд прощания с самоубийцей и дал разрешение похоронить ее на церковном кладбище. Никто не знал, как Габби удалось склонить к этому Патрика, но она умела приводить доводы таким образом, что даже церковные догмы рушились под ее напором. Доводы Габби были просты: если вникнуть в суть, то в трагедии Анны Колд она не преступница, а жертва, движимая не злым умыслом, а больной психикой.
Эйлин же с детства критически относилась ко многим постулатам веры, а уж смерть матери и подавно списала на жестокость Бога. И если в детстве она злилась на Него за то, что оставил ее сиротой, то позже стала считать Бога немного виновным в смерти Анны. В конце концов, это же Он вложил больную душу в тело молодой женщины.
Собственно, заходить в церковь и не требовалось. Резиденция викария – крепкий, добротный дом, выстроенный почти два века назад в традициях викторианского классицизма: без излишеств и даже с долей аскетизма, подобающего сану его обитателей, – располагался в двухстах мерах позади церковного двора. Он радовал глаз гармонией пропорций и красотой окружающего его сада.
Судя по тому, что дверь распахнулась еще до того, как рука Эйлин дотянулась до дверной колотушки, викарий ожидал визита девушки. Возможно, сидел у окна и видел ее приближение. Вслед за дверью, почти одновременно с ней, распахнулись и объятия. Эйлин не оставалось ничего другого, как припасть щекой к груди старика, ответно похлопать по спине и выразить благодарность за его готовность помочь.
– Это я должен тебя благодарить. Ты не представляешь, как такие, казалось бы, мелочи наполняют стариковскую жизнь. Я ведь почти совсем отошел от дел. Да и какие теперь дела у церкви. На воскресную службу приходит хорошо если пять-семь прихожан. Да ладно, что мы тут в дверях стоим, – вдруг спохватился он, – пойдем, проходи. Без чая я тебя не отпущу.
Эйлин почти собралась отказаться от чая, но вдруг ощутила ту острую, саднящую боль одиночества, которое окутывает стариков и делает их одновременно и сутулыми, и суетливыми.
Она прошла в небольшую гостиную. Шкафы и книжные полки, встроенные в стены, были явно частью архитектурного проекта дома. За свои двести лет дерево потемнело почти до черноты и сияло агатовым блеском благодаря стараниям бесчисленных горничных, все эти годы натиравших его лучшими сортами пчелиного воска. Диван и два кресла из магазина «ИКЕА» вносили странный диссонанс в эту, казалось, замершую старину.
Эйлин присела на краешек дивана. Патрик исчез где-то в глубине небольшого коридора, почти сразу же вернулся и катил перед собой сервировочный столик с двумя чашками на блюдцах, молочником и чайником под ватным колпаком.
«Как трогательно, – думала Эйлин, наблюдая за его дрожащими руками со все еще красивыми длинными пальцами, украшенными крупными круглыми ногтями, – ведь он меня ждал, готовился».
– Позвольте, я вам помогу. – Она приподнялась с дивана, протянула руку к тяжелому пузатому чайнику.
Наступила пауза, заполненная звуками льющейся жидкости и позвякиванием ложечек о края тонкого фарфора.
– Как бабушка? – спросил он. – Часто ее навещаешь?
– К сожалению, нет. Нечасто.
– Вот и мои меня тоже нечасто, – без сожаления, как бы констатируя факт, вздохнул старик. – Помощников у вашего поколения куда больше, чем было у нас, а свободного времени все меньше.
– Не могу не согласиться.
– Вот, – викарий вдруг спохватился, – рад, что смог тебе помочь. – Он протянул руку к стоявшему позади дивана столику и взял с него лист бумаги в прозрачном файле. – Твои родители обвенчались в 1992 году. Твоя мама Анна Лидия Ричардсон взяла имя мужа и стала миссис Генри Колд. Церемония венчания была проведена мною, о чем и свидетельствует запись в церковной книге. Я нашел нужную страницу и сделал копию.
– Спасибо огромное. Право, отец, вам не стоило так себя утруждать. Простого скриншота было бы достаточно.
– Скриншот? Кто это такой? – удивился священник.
Эйлин рассмеялась:
– Это не кто, а что. Вы делаете фото на телефон и отправляете мне эсэмэс.
– Что ты, деточка! – Он взмахнул рукой, держащей печенье. Несколько крошек веером разлетелись вокруг его головы. – У меня нет такого телефона. Ты не поверишь, но я пользуюсь тем, что был установлен здесь еще в прошлом веке. Думаю, лет шестьдесят назад. Мне стыдно признаться, – он понизил голос, как бы поверяя страшную тайну, не предназначенную для чужих ушей, – он еще проводной. У него трубка на спиральном проводе и длинный шнур с разъемом, втыкающимся в розетку. Я могу его переносить из комнаты в комнату, если мне нужно.