— Так и быть, придется досказать, — облизнул губы Мальченко.
— Пришлось нам задержаться в этой деревне на несколько дней, — продолжал он. — Утром встали мы не выспавшиеся и злые. Афоня начал варить концентрат — суп-пюре гороховый, а я пошел на деревню пошукать чего-нибудь более существенного. От тылов мы с Афоней отстали и тем самым лишились регулярного армейского довольствия.
Сварив свой суп-пюре, Афоня приступил к лечению желудочного расстройства у нашей бабуси. Пузатая сумка с красным крестом, из которой Чечирко извлек множество всяких пузырьков, а также и внушительный вид самого «доктора» возымели свое действие. Старушка рассказала, что ее уже лечила кривая Фекла отваром липового цвета, черемухи и еще чем-то, но ничего не помогло, а хвершала в деревню еще не пригнали. Вот и приходится ей мучиться. Афоня составил полстакана какой-то микстуры и дал ей выпить, отчего у нее глаза полезли на лоб. Минут через десять бабуся оставила печку и скрылась в неизвестном направлении.
— Что ты ей намешал, Чечирко? — спросил профессионально заинтересованный Никитин.
Краснея, Чечирко стал объяснять доктору составные части своего лекарства. Доктор сначала морщился, крутил головой, а потом на всю палатку расхохотался. Многие хотя и мало понимали в медицине, тоже смеялись вместе с Никитиным. Когда шум улегся, доктор сказал:
— Слабительное, разумеется, сильное, с успехом можно давать его слону, но безвредное. Ну-ну, продолжай дальше, Мальченко, — сказал он, — из посторонних источников лучше всего можно узнать, что у тебя за помощники.
Мальченко продолжал:
— Я принес картошки. Мы ее почистили, сварили, а старушки все не было. Потом она, охая и издавая жалобные стоны, вползла в хату и вскарабкалась на печку. Но через десяток минут снова скатилась оттуда и опять исчезла на длительное время. «Возымело!» — гордо сказал тогда Афоня. — «Что возымело, Чечирко? Не отравил ли ты совсем старуху? Гляди, попадешь под трибунал», — сказал я ему. — «Невежда, что ты в медицине понимаешь, — набросился он на меня. — Говорю тебе, — лекарство возымело действие. Этот состав я сам придумал. На себе испытал. Действует без отказа. Только нервы нужно иметь крепкие». У бабуси, видно, нервы пошаливали: очень уж она тяжело переживала курс лечения.
Тут уже не вытерпел и Чечирко, и по палатке разнесся его раскатистый бас:
— Да разве ж лечил я ее из-за того, чтобы поспать на печке? Вижу, человек мучается. А деревню только недавно освободили, врачей нет. Почему же не помочь человеку? Разве было бы лучше, если бы старуху продолжала лечить бурьяном да полынью кривая Фекла?
— Правильно, Афоня, — смеясь поддержал его кто-то. — Долой невежество и шарлатанство! Ударим по ним своей сознательностью и научной медициной. Продолжай, Мальченко!
— Вернувшись к вечеру домой, — продолжал тот, — мы застали старушку за активной деятельностью. С печи всякий хлам был убран, и она возилась, устраивая постель на лежанке. Чечирку встретила приветливо: «Спасибо тебе, сынок, помог старухе. Резь в животе как рукой сняло, и не сверлит больше под ложечкой. Дюже хорошее лекарство. Ты ложись, сынок, сегодня на печке, я там все прибрала. А сама я вот тут, на лежанке буду, места мне хватит».
С тех пор и пошла слава про нашего Чечирку. Потянулись к нам в хату со всех концов деревни старушки со своими хворями, и лечил их Чечирко, надо прямо сказать, как профессор какой.
— Ну, а дальше что было? — опросил кто-то из автоматчиков.
— А дальше нашли мы свою часть, вот и всей сказке конец, — ответил Мальченко, с наслаждением потягивая кипяток, который ему поднес в кружке Варламов.
— Ну и горазд ты трепаться, — сказал Чечирко. — С тобой поделиться нельзя, все разболтаешь первому встречному.
— Не сердись, друг Афоня. Я же про тебя ничего плохого не сказал. А то, что пользовал ты своим лекарством старух, так это не беда. Лишь бы людям шло не во вред, а на пользу.
Какой замечательный человек наш русский солдат! Чем больше узнаешь его, тем сильнее восхищаешься им. Никогда и нигде, ни при каких обстоятельствах не вешает он головы. Чуть только выдастся свободная минута, как уже слышна задорная шутка и заливистый смех. А в дело пойдет, — так только держись! Забывается вмиг все на свете. Он крепко любит жизнь, но в любую минуту готов отдать ее за свою Родину, за свой народ. Но отдаст не дешево. Возьмет за нее не одну, а десяток вражеских голов.
Время было уже далеко за полдень, а наши разведчики все еще не возвращались. Мы начали серьезно беспокоиться, но лейтенант Решетов, очень любивший Овчаренко и считавший его неуязвимым, стал успокаивать:
— Да разве не знаете вы сержанта? Легче ветер поймать в чистом поле, чем его. Он самому черту в одно ухо залезет, в другое вылезет, тот и не заметит, — говорил он. Но видел я по лицу Решетова, что лейтенант сам сомневался в благополучном исходе разведки.
Водитель Семенов, любивший своего друга Овчаренко больше родного брата и сейчас переживавший сильнее других, тоже пытался приободрить нас. Неестественно веселым голосом, в котором слышалось беспокойство и тревога за товарища, он говорил:
— А помните, товарищ старший лейтенант, как нас под Плющихой уже заживо похоронили?
Многие хорошо знали эту историю, так как случилась она всего лишь две недели назад.
— Как же не помнить, — пробасил Свиридов и весело заулыбался. — Здорово вы тогда выкрутились.
В тот раз им действительно чудом удалось спастись и вернуться невредимыми. Тогда хотели мы захватить вражеский бронепоезд, курсировавший между разъездами Скрынино и станцией Плющихой. Он выходил из Плющихи к разъезду Скрынино и обстреливал поселок, в котором стояли наши танки. В упор бронепоезд расстрелять было невозможно, и мы решили тогда пойти на хитрость.
Решетова и Антонова на двух танках послали в обход Плющихи с такой целью: когда бронепоезд выйдет оттуда для обстрела нас в Скрынино, они должны выскочить на станцию, взорвать полотно железной дороги и отрезать бронепоезду отход.
На танке, который вел Семенов, сидел с автоматом и Овчаренко. Машины ворвались на станцию, но гитлеровцы не растерялись. Танк Решетова был сожжен, Антонов в отчаянном поединке с бронепоездом подорвал подкалиберным снарядом котел паровоза, но и сам был тяжело ранен. Два члена экипажа танка Решетова со станции вернулись. Однако Решетова и его механика Семенова не было. Не вернулся тогда и Овчаренко. Скоро наша бригада заняла Плющиху. Мы расположились в теплой хате и ели горячие щи, Радость успеха была омрачена гибелью друзей. Все сидели грустные и молчаливые, ели без всякого аппетита.
— Сами едят, бессовестные, а гостей у порога держат, — вдруг услышали мы от двери удивительно знакомый голос. Все замерли.
— Кто это?
— А это мы, собственными персонами. Весь день не ели, не пили, чарки солдатской к губам не подносили, — сказал тогда Овчаренко. — Вот и механик-водитель стоит со мной рядом, ногами от нетерпенья топочет и быстрее пустить свои челюсти в действие хочет.
Обедающие, побросав ложки, бросились к двери, чиркая спичками, чтобы осветить лица пришедших.
— Да вы хату спалите и нас тоже. Мы и так сегодня чуть не сгорели, — смеялся Овчаренко, переходя из одних крепких объятий в другие.
А что с ним сейчас? Что с Ваней? Хорошо, если наше беспокойство окажется напрасным, как и в тот раз…
А с разведчиками случилось вот что.
Ваня и Овчаренко уже около часа пробирались к Поповке. Идти приходилось чуть не по пояс в снегу. Было жарко. Но стоило остановиться, как холодный ветер и отсыревшая одежда вызывали неприятный озноб.
Выйдя на грейдер, проложенный еще до войны, разведчики увидели колонну танков, двигавшуюся им навстречу. Прятаться было уже поздно, и они, сойдя с дороги, остановились на обочине, пропуская мимо себя шедшие на небольшой скорости танки. Разведчики насчитали двенадцать машин. Вслед за танками по проложенной гусеницами колее двигались восемь бронетранспортеров с автоматчиками. Три вездехода тащили полевые пушки.
— Вон какую силу против нас бросают они, — сказал Семен Овчаренко Ване, как только последняя машина прошла мимо них. — Как бы они, гады, не побили цивильных в вашей Шишиловке. Успели бы только люди уйти подальше в лес.
На миг темное облачко тревоги пробежало по лицу Вани. В Шишиловке остались у него мать и младшая сестренка. Но он тут же заверил Овчаренко, что шишиловцев будет трудно теперь отыскать.
Подходя к Поповке, разведчики не пошли в деревню по грейдеру, а, свернув в поле, задами прокрались к домику, стоявшему на отшибе в саду. Здесь жил Ванин дядя, кузнец Павел Никитич Прокопенко.
Павел Никитич с самого начала войны ушел на фронт, но в боях под Львовом ему осколком мины перебило левую руку, которую тут же, в санбате, пришлось ампутировать.
Санитарный поезд, вывозивший раненых в тыл, по пути разбомбили фашистские «юнкерсы». Немецкие моторизованные дивизии прорвались далеко в тыл, отрезав некоторые части от основной массы наших отходивших войск. Отдельные группы и отряды, а часто целые подразделения, разрывая кольцо окружения, двигались на восток, на соединение со своими армиями.
С тяжелыми ранениями, полученными во время бомбежки санитарного эшелона, Прокопенко в конце второй недели добрался до своего села. Там благодаря неусыпным заботам жены, Марии Ильиничны, через месяц он встал на нош. Месяца два ему пришлось сидеть дома. Потом с помощью своего пятнадцатилетнего сына он стал делать зажигалки, жестяные керосиновые лампы и начал выезжать с ними на два-три дня в Винницу на базар. Раз от разу выезды эти становились все более продолжительными. Сдав в городе свой товар и закупив там что-либо, он стал бывать и в других селах, частенько пропадая из дома на целые недели.
Павел Никитич, ненавидевший немцев всеми силами души, связался с подпольным центром и, под видом торговли всякими безделушками, работал связным между советскими людьми, оставленными в районе. Он распространял листовки, выпускаемые в подпольной типографии, и собирал сведения о противнике, которые затем передавались по радио в центр партизанского движения.