1
Может быть, кто и думает, глядя издали, что районная жизнь — это стоячая вода под береговыми ракитами. Но ведь даже в самой тихой воде есть своя быстрина!
Припекает полуденное солнце, ленивые комары забрались в кусты, ближе к сыроватым корням; гладка, спокойна поверхность, словно дремлет река, только со дна бьют невидные родники. И, расталкивая упругими струями сонную воду, уже блещут серебряными кольцами малые и большие водовороты…
На следующее утро после того, как Женя приехала с Пинчуком в Глубынь-Городок, она отправилась в райком отмечать командировку.
Без труда отыскала одноэтажный дом под железной крышей. Показали ей и дверь кабинета первого секретаря. Но попала она туда не в добрую минуту: Ключарев брался за картуз. Он был сердит и насуплен. Только что Федор Адрианович осмотрел поля кукурузы в Братичах, из сорока гектаров больше десяти почти погибли, растения выглядели такими слабенькими и хилыми, что больно становилось на них смотреть. Надо было немедленно пропалывать. Разыскивая Любикова, чтобы посоветовать ему это, Ключарев зашел в правление колхоза. Большая комната с тяжелым канцелярским шкафом и ведром солоноватой колодезной воды в углу была уставлена столами. Они стояли впритык, и за ними, уткнувшись в линованные книги, сидело шестеро женщин. В красном углу, у окна, колдовал над счетами единственный мужчина, заросший седоватой щетинкой и в очках.
— Товарищ бухгалтер, это вы возглавляете весь этот бюрократизм?
— Я, — отозвался тот сокрушенно.
— Раз, два, три, — считал Ключарев. — А если повесить на вашу контору замок и записку: «Все ушли на прополку кукурузы?» Ведь спасать ее надо!
— А что? — Бухгалтер вдруг бодро приподнялся. — Я с удовольствием, хоть сейчас.
Женщины примолкли, нагнули головы.
— Пусть нам отведут участок, добавят еще школьников, отпускников…
— Значит, договорились? — сказал секретарь. — Завтра с утра в поле? А если кому надо в контору, пусть идут на кукурузу; там вы, Дементий Иванович, как бригадир прополочной бригады, сначала дадите задание, сотку, а потом уж печать поставите.
В районный центр Ключарев завернул только за главным агрономом МТС и сейчас же отправился дальше.
— Надолго уехал секретарь райкома? — спросила Женя, когда «победа», вильнув бензиновым хвостиком, скрылась. — Мало сидит в райцентре, говорите? Ну что ж, спасибо.
И, конечно, ей захотелось упрямо дождаться Ключарева, именно Ключарева, а не Пинчука, с которым она была, казалось, так хорошо уже знакома.
Бывает иногда так: человек только подумал о чем-нибудь, а оно уже сбылось, словно подслушали его желание. Только сбывается-то все шиворот-навыворот!
Днем позже, едва Женя встала и вышла умываться на травяном дворе гостиницы из медного блескучего рукомойника, у ворот уже засигналила машина, и в калитку вошел Ключарев. Она узнала его сразу, только он показался ей на этот раз гораздо моложе, хотя с лица его не сходило вчерашнее насупленное выражение, словно он как лег, так и встал с ним.
— Хотите ехать со мной в Большаны? — спросил он еще от ворот. — А то у нас тут не всегда есть транспорт подходящий.
— Сейчас? — Женя растерянно мокрыми руками тронула домашний сарафанчик, который уже года три служил ей вместо халата.
— Ничего, у нас по-простому, — сказал Ключарев с плохо скрытой иронией. — Только предупреждаю, если боитесь гриппа… — Он демонстративно чихнул. Лицо у него было сухое и холодное.
Женя ничего не ответила и пошла за вещами.
Уже в машине Ключарев сказал:
— Покажите все-таки ваши документы. Вы что — родня областному начальству, что оно о вас так беспокоится, по ночам звонит?
Женя, которая с независимым видом полезла было в сумочку за командировкой, вдруг остановилась, изумленно приоткрыв рот:
— Какое начальство?
— Курило, например. Вы ему кто? — Ключарев обернулся и посмотрел на нее в упор. — Дочка? Племянница? Свояченица?
— Нет. Чужая, — упавшим голосом ответила Женя.
Радостное летнее утро померкло в ее глазах. Бывают же на свете такие люди! Она почти с ненавистью смотрела на обожженную ключаревскую шею, на его крутой, высоко остриженный затылок. «Ну ничего, — подумала она, — потерплю час-два, а там сойду, и не нужно мне больше его машин. Ничего мне не нужно».
Она стала упорно смотреть в сторону, но реденькие вербы по обочине дорог мало увлекали ее.
— Стой, — вдруг сказал Ключарев шоферу, и машина круто затормозила. — А ну, посигналь.
Дорога была пуста. Сбоку в кустах Женя увидела шалашик, но в нем тоже никого не было.
— Еще, еще! — нетерпеливо повторял Ключарев.
«Победа» кричала как оглашенная.
Вдруг откуда-то из кустов вприпрыжку, прихрамывая, появился старик в лаптях и домотканных штанах с яркими синими заплатами на коленях. Он нес картуз, полный белых грибов.
— Это ваш пост? — багровея, закричал Ключарев. — Вам трудодни для чего начисляются? По грибы ходить? А корова вам тоже будет сигналы подавать?
«Чего он кричит?» — неприязненно подумала Женя, с жалостью глядя на поникшего старика. Несколько грибков упали на землю, и он не поднимал их.
— Я близенько, товарищ секретарь…
Ключарев только махнул рукой, как будто рубанул.
Они отъехали уже довольно далеко от злополучного места, когда Женя решилась спросить:
— А что здесь такое, собственно?
Ключарев ответил сквозь зубы, даже не обернувшись:
— Карантин. Ящур.
«Ну, пусть ящур. Я ведь не должна всего этого знать, и он бы мог ответить вежливо…»
Еще раз Ключарев остановил машину, чтобы подвезти парня с забинтованной рукой. Парень сел возле Жени, деликатно потеснившись, а Ключарев тотчас завел с ним разговор:
— С осени в вечернюю школу пойдешь? Тебе по срокам уже в академию пора, Мышняк. Ну, доволен работой? А помнишь, как меня мамаша твоя тогда честила?
Парень смущенно покрутил головой, исподлобья глянув на Женю, а ее опять уколола острая обида, что она здесь чужая, и уж, конечно, теперь скорее откусит себе язык, чем спросит о чем-нибудь Ключарева.
Но, к ее удивлению, Ключарев, посмеиваясь, начал рассказывать сам.
Было это года два или три назад, когда отправляли молодежь на первые в области курсы механизаторов.
Мышнячиха-мать, причитая, бежала за грузовиком, который увозил ее старшего сына с драгоценной путевкой райкома в кармане.
— Ох, немае-ка мне доли! И лихо твоей матери, секретарь, что сына отнимаешь! И огонь твоей матери, и лихоманка твоим детям!..
— Мамо, мамо, — бормотал красный, как цвет шиповника, сын.
А месяцев через десять, когда Ключарев шел по селу, его остановил парень в добротном городском пальто и блестящих калошах — наряде слишком теплом по погоде.
— Не помните меня, товарищ секретарь? Я же Дмитро Мышняк, который с курсов приехал. Зайдемте до нас, мать очень просит, стол собрала.
— А лихоманку снова не накличет на меня? — спросил Ключарев.
— Ой, что вы…
Они вошли. Мышнячиха в праздничном фартуке, с лицом, красным от печного жара, смотрела лучистыми виноватыми глазами.
— Что вспоминать! — повторяла она. — Бог сам знает, какое слово в уши, а какое мимо ушей!.. Скушайте хоть медку, товарищ секретарь! Присядьте, коли ласка.
Припомнив все это, Ключарев спросил теперь Мышняка:
— Где же ты, гармонист, руку повредил?
Тот вздохнул и виновато поглядел на забинтованную кисть.
— На молотилке. Не уберегся. Докторка Антонина Андреевна говорит, что дня через два заживет…
— Ты сейчас от нее идешь?
Ключарев слегка отвернулся, глаза у него на мгновенье стали пустыми, словно он слишком пристально вглядывался в развилку дорог.
— Ага ж. Из Лучес.
— Значит, с уборкой все хорошо в колхозе? — громко спросил Ключарев. — Посмотрим, посмотрим, как у вас дела…
«Он все это наигрывает, чтоб понравиться, — неприязненно подумала между тем Женя, — эту свою демократичность».
Они въехали в Большаны и остановились возле нового бревенчатого дома с терраской под кружевным карнизом. Резьбу по дереву Жене не приходилось еще видеть здесь, на Полесье, и ей очень хотелось спросить, кто занес сюда это искусство. Но бригадир плотников, пожилой человек, загорелый дочерна, гордо водил секретаря райкома по еще пустому дому, распахивая настежь гулкие двери, и даже мельком ни разу не посмотрел в сторону незнакомки.
Остро пахло деревом, сосной. Полы, стены, потолки, некрашеные, нештукатуренные, сверкали солнечной желтизной.
— А вот этого по плану не было, товарищ секретарь. Я сам подумал: если дождик, пусть детки на верандочке погуляют. Дом, так уж дом! И до чего же он под одно пригоден…
— Знаю. Под больницу?
— А как же! Ясли бы я еще срубил, этим же летом…
— Ладно, не все сразу. Больница рядом, в Лучесах, есть, а ясли вам позарез нужны. И открыть их надо скорее: страда подходит, женщины начнут лен трепать…
— Так-то оно так, — вздохнув, согласился бригадир.
— А как у тебя дома с хлебом? — спросил погодя Ключарев.
— Да ваши слова никогда не забываю, товарищ секретарь. Вы в прошлом году говорили: надо, чтобы колхозник даже не думал об куске хлеба и заботы не имел. Вот сбылись ваши слова: уж о хлебе в Большанах гутарки сегодня нет.
— Денег надо на трудодень побольше.
— Это надо.
«Он и о хлебе нарочно, — упрямо подумала Женя, идя следом за Ключаревым, — чтобы только свою заботу показать».
Они вошли в правление колхоза. Два дюжих мужика сидели у дощатого стола возле затворенных окон и под отчаянный мушиный звон сражались в шашки. Вместо фигур на доске лежали зубчатые металлические крышечки от пивных бутылок.
Ключарев поздоровался буднично, без наигранной начальственной бодрости, оглянулся, сморщившись, ногой отшвырнул окурки.
— Нет Блищука?
— Нет, товарищ секретарь.
— А вы играете?
— Играем.
— Дежурите?
— Дежурим.
— Стережете дом? Убежать может? Давайте и я с вами сыграю, раз нет у нас в такую горячую пору другого занятия, — помолчав, предложил он.
Игроки нерешительно вздохнули и расставили пивные жестянки.
— Значит, сколько выпил председатель, столько и фигур?
— Да не… — виновато возразили игроки. — Здесь больше от ситра!
— Играли серьезно, страстно. Женя присела в сторонке на скамью и тоже невольно следила, вдумываясь в каждый ход…
Первую партию Ключарев проиграл. И хотя Блищук уже пришел и стоял тут же, у доски, подбадривая игроков, он вновь расставил шашки и вторую партию свел вничью. Ободренный миролюбивым настроением секретаря, Блищук предложил ему весело:
— Что с Максимом? Со мной сыграйте…
Но Ключарев уже встал и прошел в соседнюю комнату — кабинет председателя, где на бревенчатых стенах, кроме похвальных грамот под стеклом и в рамочках, висело несколько пышных снопов льна. Бубенчики головок чутко вздрагивали от тяжести шагов.
— Ну вот, Блищук, хочу знать, долго ты еще с нами будешь в прятки играть? — негромко сказал вдруг Ключарев. — Половину хозяйства разорять, а из другой рекорды выколачивать? — И, не дав ничего возразить, спросил: — Сколько в этом году дашь на трудодень деньгами?
— Думаю…
Блищук осторожно повел глазами в сторону Жени: мол, неизвестно мне, кто такая.
Женя безразлично отвернулась к окну и принялась разглядывать колодец с длинным журавлем, пепельное небо…
— В Братичах всего двести восемьдесят хозяйств, доход получили восемьсот сорок тысяч, миллионерами не стали, а на трудодень колхозникам дали больше.
— Так мы ж еще зерном…
— Когда было последнее общее собрание?
— В мае. В середине.
— Итоги за полугодие обсуждали с колхозниками?
— Нет… ревизионная комиссия…
— Скот продавали?
— Да…
— А с общим собранием не согласовали?
— Так это самое легкое дело, — оживился Блищук. Стремительные вопросы Ключарева, жесткий тон, видимо, сбивали его с толку. Ему хотелось отдышаться, обрести привычное спокойствие. — Самое легкое дело, — повторяет он. — Собрание против не пойдет. Если я скажу: продадим тысячу голов, — все крикнут «добре!»
Женя невольно оборачивается: такая недобрая звенящая тишина настала вдруг в комнате. Блищук и Ключарев сидят друг против друга, как на поединке, за лохматой байковой скатертью.
Какое лицо у Ключарева! Словно Женя увидела его в первый раз. Глаза сужены и остры, как лезвия, но самые различные выражения тенью облака проходят по нахмуренному лбу и в уголках рта. Досада, гнев, странная жалость, стыд за другого человека… Жене казалось, что он вот-вот обрушится на Блищука, багровея от ярости, как тогда на старика-сторожа, у карантинного поста.
А он сказал совсем тихо:
— Значит, на вас одном колхоз держится? Без вас, Блищук, все бы прахом пошло?
Они замолчали на несколько секунд. Ключарев посмотрел на Женю рассеянным взглядом, как на пустое место, и перевел взгляд дальше, на окно.
— Сколько заготовлено торфу?
— Уже девять тысяч тонн, — оживая, вскинулся Блищук. — Накопали столько, что на весь район хватит!
Ключарев тяжело встал:
— Хорошо, едем. Посмотрим.
Жене он сделал рукой неопределенный знак: «Ну что ж, мол, идемте пока с нами. До вас еще очередь не дошла, как видите».
Женя торопливо побежала к машине.
Болото было густозеленое, перепаханное черной канавой.
— Туда не проехать, — забеспокоился Блищук, — завязнет машина.
— Ничего. На «победе» не проедем — пешком пройдем.
Он перепрыгнул канаву — сапоги его по головку ушли в мокрую мягкую почву — и, обернувшись, видя, как Женя тоже уже примеривается перескочить, сказал не ей, а скорее ее нарядным белым босоножкам:
— Обождите здесь.
Женя послушно осталась на месте, провожая Ключарева только глазами. Райкомовский шофер Саша, флегматичный парень, вышел на травку поразмяться. Из кармана достал яблоко-скороспелку и надкусил его с хрустом. Брызнул белый сок.
Было уже далеко за полдень, что-то жужжало в воздухе или в Жениных ушах. Она опустила голову на руки и закрыла на мгновение глаза, под ложечкой у нее сосало…
— У вас нет еще одного яблока?
…Когда они уже оба согласно ели черный, круто посоленный хлеб, заедая его сладкими яблоками, повеселевшая Женя спросила:
— Ведь Большаны у вас лучший колхоз? Мне так в области говорили.
Саша неопределенно повел плечами:
— Лучший. Конечно.
— А скажите, — доверительно проговорила Женя, — скажите, почему он так ругает председателя?
Саша, чуть прищурившись, посмотрел туда, где на бледном небе, выцветшем от солнца, как старая фотография, маячили две фигуры: в высоком зеленом картузе и защитном френче — Ключарева, и юркая, в черном распахнутом пиджаке, — Блищука.
— Ругает! — лениво сказал Саша. — Разве так его за его художества еще будут ругать? Барон такой завелся! Грузовики гоняет, как такси, в Городок! На одном сам, на другом — счетовод, вязочку льна везут сдавать, чтоб в газете про них написали поскорее!..
Ключарев и Блищук к машине возвратились молча, с одинаково насупленными лицами. Садясь рядом с Женей, Блищук снова опасливо посмотрел на нее, но сейчас же отвернулся. Лицо у него было упрямое, тусклые, оловянного цвета глаза смотрели не мигая.
…На птицеферме, к которой Блищук шел очень неохотно, косясь в сторону и сбивая подобранным прутом высокие головки трав, Женя увидела приземистый сарайчик. В загоне, за загородкой, сидел инвалид и, помахивая веточкой, гонял несколько десятков разноперых бесхвостых цыплят. Они яростно копались в сухой земле, обильно посыпанной половой.
— Пшеницей кормим, творогом, — и здесь прихвастнул Блищук, мельком оглядывая свою «куроферму». — Утя у нас лучше.
Ключарев кинул на него досадливый, насмешливый взгляд.
— Что им пшеница? Им черви нужны, минеральная подкормка. Глубынь сколько от вас? Девять километров? Почему не послать туда воза с ребятами? Пусть корзинами ракушек насобирают. Потом над паром подержать, створки раскроются; даже свиней кормить моллюсками можно. А ты кур на одну пшеницу посадил. Тебя на печку посади да одним медом корми, хорошо?
— Я не люблю мед, — буркнул Блищук, скучно глядя в сторону.
— А сало любишь? Так и одного сала не захочешь.
— С курами мы сделаем. Это можно…
— А свиноферма? Стыдно идти. Вот что, завтра твоя машина в Городок пойдет?
— Лен повезем сдавать, — веско ввернул Блищук. — Обязательно пойдет.
— Так ты сделай крюк, подскочи в Братичи — не миллионеры, — посмотри на свиней, перейми опыт.
Блищук вдруг сверкнул глазами.
— Не поеду. Еще лучше сам зроблю, — самолюбиво сказал он.
Над гладкой, повитой горьким дымком костров водой большанского озера неумолчный стук: на деревянных терницах женщины треплют лен. В воде, как в волнистом зеркале, отражаются их фигуры в полный рост, словно плывут и все не могут уплыть красные кофты, белые платки…
Женщины поздоровались с Ключаревым, повернув к нему лица. Красные, как рябина, бусы вместе с капельками пота сверкали на их загорелых шеях.
— Ничего, что трудно, товарищ секретарь, большанские работы не боятся! — задорно сказала одна, тряхнув головой. — Мы на поле идем, не спрашиваем, когда солнце зайдет, а говорим: «Хоть бы день дольше!»
— Интересно, чем отличается эта картинка от доисторической? — слегка задыхаясь от крутого подъема (они поднимались по косогору на мост), сквозь зубы проговорил Ключарев. — Что тогда единоличники сеяли, а теперь колхозом? А если при первобытно-общинном строе, то ведь тоже была общая земля. Разве только Блищука в председатели не выбирали… Ну? Почему льномялку не купишь?
— А где ее взять?
— В Городке, на базе.
— Какие колхозы их мают? — хмуро, почти высокомерно спросил Блищук.
— «Советский шлях», «Имени Чапаева»… Да что ты маленьким прикидываешься, Блищук! Ты же все это лучше меня знаешь. Разбазариваешь трудодни. Думаешь премиями пыль в глаза пустить. Перерос тебя колхоз, вот что, а ты тормозишь сегодня, хотя вчера еще создавал его своими руками, — сурово сказал Ключарев.
И что-то в его тоне было такое, от чего Блищук впервые вскинул глаза с откровенным испугом.
— Товарищ Вдовина останется пока у вас, — сказал Ключарев, уже держась одной рукой за дверцу машины, и мимолетно обернулся в сторону Жени. — Через неделю подъеду, если пожелаете, еще глубже отвезу.
Не протягивая руки, он кивнул на прощание и, садясь в машину, нагнул голову, снял картуз. Поперек лба шла коралловая полоса от околыша.
«Какой твердый околыш», — подумала вдруг Женя, грустно следя за тем, как тает на дороге пыль, поднятая «победой». Нехотя она обернулась к Блищуку — и не узнала его! Председатель стал словно выше ростом: такими властными, полными достоинства и важности сделались все его движения.
— Пройдемте в правление, — пригласил он. — Расскажите, какое у вас дело. Максим, чемодан! — крикнул он не оборачиваясь.
На том же стуле, где только что сидел Ключарев, за тем же столом не спеша Блищук развернул Женину командировку, и штамп Академии наук, должно быть, произвел на него известное впечатление.
Слово «фольклор» было для него новым, но он так понятливо вслушивался в каждое слово, глаза его светились такой любознательностью, что Женя рассказала несколько подробнее, чем хотелось бы ей говорить с Блищуком.
— Ага, теперь понятно. В Большанах найдется кое-что и по вашей части, я думаю.
Он усмехнулся ее удивленному взгляду:
— Ключарев — в районе, я — здесь. Каждому месту свой хозяин.
2
Председатель райисполкома Пинчук давно уже не желал ничего плохого Ключареву. Наоборот, он даже по-своему привязался к этому человеку. По крайней мере рассудил, что лучше терпеть скверный ключаревский характер и хозяйничать в передовом районе, чем быть в паре с секретарем райкома солидным, спокойным, обходительным, но отстающим.
— Из двух зол одно всегда меньшее, — говаривал Пинчук своей жене Анне Васильевне, укладываясь после хлопотливого рабочего дня в просторную супружескую кровать. Над его головой тикали на гвоздике серебряные часы-луковица, сквозь дверку гардероба просачивался сладковатый запах нафталина… Анна Васильевна расчесывала на ночь длинную черную косу, еще достаточно густую и мягкую для ее сорока лет.
— Хорошо мы живем с тобой, Анечка, — вздыхал Пинчук, с наслаждением потягиваясь. — Большое есть в этом удовлетворение — идти в жизни правильной дорогой. И войну, слава богу, пережили, и выговоров в личном деле нет. Помнишь, в сорок пятом году посылали из обкома в Глубынь-Городок, так все хвостами вертели: далеко, глухо, бандиты по лесами… А я не отказывался: ведь послать все равно пошлют, зачем же себе зря репутацию портить? Как дело пойдет, еще неизвестно, но один плюс в биографии уже есть: не испугался трудностей Максим Пинчук!
— Ладно уж, храбрый, — проворчала Анна Васильевна, вынимая из волос шпильки. — Начинал-то все ты, а приехал Ключарев на готовое, и кто о тебе теперь вспомнит? И кандидат Ключарев, и депутат Ключарев…
— Нет, ты не права, Анечка, — мягко возразил Пинчук, — далеко еще он не на готовое приехал.
Жена тронула у Пинчука самое больное место. Почему, почему все сердца в районе повернулись вдруг к Ключареву, как подсолнечники к солнцу? Чем он их околдовал? Ведь он не был, как Пинчук, доброжелателен и приветлив со всеми; он бурей носился по району, вкапывался в ненужные мелочи, ругался, высмеивал, стучал кулаком (Да, да! Были и такие случаи!), а потом садился за один стол с обиженными, пренебрегая всякой субординацией. Где здесь была логика? И все-таки год от году Ключарев рос ввысь, как дерево, а Пинчук… что ж, ему было неплохо и в его тени!
— Я за первым портфелем не гонюсь, Анечка, — рассудительно говорил он, подавляя в себе тот тонкий росток обиды, который, если б Пинчук дал себе труд попристальней вглядеться в него, может быть и навел бы его на правильные размышления: в чем отличие между ним и Ключаревым. Ведь иногда разными путями приходят люди к истине!
Но жена отвлекла Пинчука другим, довольно занимательным разговором:
— Как хочешь, Максимчик, а мне очень подозрительны эти постоянные разъезды Раисы Степановны, — сказала она. — Ну, пусть ее родители старые, слабые, пусть у них там чудные места, море, климат, мальчику полезно, только, мне кажется, все это больше для отвода глаз. Я спрашиваю самого: «Как это вы, Федор Адрианович, чуть не по полгода один живете?» Улыбается: «Ничего, я привык по-солдатски». Хороша привычка! Скрывают что-нибудь, как думаешь?
— Не-ет, — задумчиво откликнулся Пинчук, — тут все в порядке. Живут тихо, связей у него на стороне нет.
— В тишине еще не вся радость, — вздохнула Анна Васильевна, разглядывая в круглом зеркале свои раздобревшие черты. — Помидоры хорошо уродились нынче, вот что. Надо бы достать бочонок для засола…
— Хорошо, я позвоню завтра Колесниченко в артель… — И мысли Пинчука пошли уже окончательно в другом направлении.
На следующий день ближе к обеду в райисполком ворвался Перчик, районный ветеринар, маленький, пузатый и крикливый человек.
— Я к вам, Максим Петрович! — закричал он еще от порога, вытирая платком потное, розовое, словно надутый детский шар, лицо. — К Ключареву толкнулся, его нет на месте, а дело не ждет. Я опять о Блищуке, как уж себе хотите!
— И Блищук не святой, — примирительно сказал Пинчук, отметив про себя: «Сначала, значит, все-таки к Ключареву зашел». — Кроме того, что он председатель лучшего колхоза в области и портрет его в «Огоньке» печатали на обложке, заслуг у него особых нет, сколько я знаю.
Пинчук любил говорить так: то ли всерьез, то ли в шутку — понимай, как хочешь, лишь бы выиграть время и не ошибиться в окончательном решении. А с Блищуком действительно поворачивалось все как-то уж слишком сложно.
— Ну что? — спросил он устало. — Что там опять?
— За грудки я сейчас с ним схватился, можете выносить мне порицание по любой линии! — вскочил присевший было на краешек стула Перчик и забегал мячиком из угла в угол по кабинету. — У меня свое дело, Максим Петрович, и я за него отвечаю! У меня не журнал «Огонек», а свиноматки поросятся! Меня рекорды по другой отрасли не интересуют.
— Ближе к делу, Абрам Львович, — сказал Пинчук и опять ревниво подумал: «Интересно, а у Ключарева он бы тоже так тарахтел? Наверное тоже, поди уйми его!»
— А ближе к делу вот: поставил на двести свиней одну свинарку, остальных на лен отпустил, зарабатывать богатые трудодни. Вы представляете эту цифру? Двести и одна? Кинофильм! Сам сидит пьяный, ничего не слушает, гонит из кабинета. Ну, я не совладал с сердцем, взял его за грудки… — Перчик молодцевато потряс коротенькими руками. — Однако это не выход! — сейчас же закричал он снова. — И я не сторонник индивидуального террора, упаси боже! Я обращаюсь по инстанциям.
«Пожалуй, лучше, если бы он и вправду шел к Ключареву», — неожиданно подумал Пинчук.
— Я позвоню Блищуку, — сказал он обнадеживающе. — Мы разберемся.
Перчик открыл было рот («Что тут разбирать? Дело яснее апельсина!»), но только шумно вздохнул и перекатился, как колобок, через порожек: упрямо помчался в райком сторожить Ключарева.
Оставшись один, Пинчук на мгновение ощутил облегчение от мысли, что не его первый голос в районе и не ему отвечать за всю эту путаницу. Но, успокоившись за себя, он привычно встревожился о Ключареве. Ну, не умеет жить человек! То суется вперед, когда не просят, выискивает недостатки там, где можно их не видеть, то вдруг тянет, цацкается, подводит себя под удар обкома. Разумно ли это? Прими решение, наконец! Если решил защищать, потуши все разговоры вокруг Блищука. Ты хозяин, ты это можешь; раз только прикрикни на собрании, и люди поймут: есть много дел и без критики передового колхоза. Такую линию Пинчук бы понял и одобрил. А Блищука можно тряхнуть в своем кругу: «Что, сукин сын, вылететь захотел?!» Уймется, не дурак. Но зачем надо Ключареву выжидать, стоять в сторонке, давать волю языкам? На прошлом партийном активе три записки пришло в президиум: «До каких пор райком будет терпеть безобразия и зазнайство Блищука?» А ведь он председатель передового колхоза! Скандал! Ключарев записки прочел вслух, а потом вызвал к трибуне бригадира из Большан: что скажешь? Тот долго отнекивался: мол, к выступлению не готовился… Но за Блищука встал горой: если и пьет, то не валяется! А колхоз идет впереди всех.
Почему Ключарев и тогда не показал ясно своего отношения к Блищуку? Жалеет его, что ли? Но жалость — это не государственный взгляд на вещи. И хотя от этого воспоминания было не очень-то приятно, Пинчук все-таки заставил себя сказать: «Ведь выступил же я против Ключарева, когда он показался мне неправым…»
Этот неприятный, сумбурный день кончился для Пинчука звонком из обкома.
— Вы знаете, что на вашего льняного короля есть письмо в ЦК от рядовой колхозницы? Она якобы выступила с критикой, а он запретил давать ей лошадь для хозяйственных нужд, допустил оскорбление действием. Что намерены предпринять?
О вражде Блищука с разбитной вдовой Кланькой Чиж в Городке знали давно. Говорили даже, что возникла она после разрыва более нежных отношений…
Но письмо в ЦК — это уже не досужие вымыслы городчуков!
— Проклятая баба! — растерянно шептал Пинчук. — Ее еще только не хватало!
3
Ключарев заехал за Женей гораздо раньше, чем обещал. Прошло всего три дня, как возле пустой, тихой школы, где обитаема пока была только учительская, раздался знакомый голос «победки». Женя выбежала навстречу.
— Здравствуйте, здравствуйте! — закричала она и первая протянула руку, перепачканную акварельными красками. — Как хорошо, что вы приехали, а то Василю все равно пришлось бы к вам в Городок идти…
— Кому? — переспросил Ключарев.
— Ну, Василию Емельяновичу Морозу, новому завучу.
Ключарев тотчас вспомнил, как несколько дней назад заведующий районо привел к нему двух молодых людей с дипломами Минского университета (он любил сам прощупать каждого нового человека).
Один держался независимо и даже как-то ершисто, словно все присматривался к Ключареву: достоин ли тот его, Кости Соснина, доверия?
На вопросы отвечал подчеркнуто вежливо, только норовисто поводя плечом. «Ну что? Я вам не нравлюсь? — словно спрашивал он. — А мне это, представьте, все равно!»
Ключарев, едва подавляя улыбку, спросил:
— А если мы вас направим директором сельской школы? Вы, конечно, уверены, что справитесь с этим делом?
— В чем я уверен, не имеет особого значения, — вызывающе сказал учитель, покрываясь вместе с тем густым мальчишеским румянцем. — Если не справлюсь, вы снимете меня с работы, только и всего.
— Обязательно сниму, — весело пообещал Ключарев и, считая, что они поладили, повернулся ко второму. — А вы бы куда хотели, товарищ Мороз?
— У меня просьба, — отозвался тот, несколько запинаясь. — Отправьте нас вместе.
— Вот этого не могу, — серьезно ответил Ключарев. — Двух человек с таким образованием, как у вас, в одну школу — это пока что непозволительная роскошь для нашего района.
— Что же тут случилось у завуча? — спросил теперь Ключарев у Жени.
— Школа не готова к учебному году, вот что, — сердито ответила она и, слегка потянув его за руку, первая взбежала на крыльцо. — Пособий нет никаких, — Женя быстро загибала пальцы. — Карты только физические. На уроках истории границы княжеств чертят карандашом: семнадцатый век желтым, восемнадцатый синим. Да я бы сама по такой карте двойку получила!
В учительской на длинном столе были разостланы листы ватманской бумаги. Молоденькая учительница (Ключарев не помнил ее фамилии) приподнялась ему навстречу, в смущенье забыв положить кисточку.
«Аллитерация, — прочел Ключарев большие мокрые буквы и ниже, помельче: — У Черного моря чинара стоит молодая».
Он оглянулся на Женю, та следила за ним исподлобья, с трепетным ожиданием.
— Это вы придумали? Толково.
Он обошел комнату и очень внимательно прочел еще несколько плакатиков, сушившихся на полу: «Баллада», «Ритм», «Рифма».
— Так будет легче усвоить, — наставительно сказала молодая учительница, — на примерах.
Ключарев кивнул.
— У Черного моря чинара стоит молодая… — повторил он вполголоса. — А ведь я приехал за вами! — сказал он, встряхивая головой и снова поворачиваясь к Жене. — Есть у нас такой колхоз — «Советский шлях», деревня Дворцы. Пожалуй, самое глухое место по району. Вы ведь все экзотику ищете: соломенные крыши, лапти, полати…
— Я не ищу никаких лаптей, — насупившись, отозвалась Женя. — Мне это для дела нужно.
— Видите, какие у нас с вами противоположные дела? Вам лапти нужны, а мне, наоборот, они не нужны!
Ключарев сегодня был в хорошем настроении.
— Да, забыл! Я ведь вам еще письмо привез.
Он протянул голубенький конверт, адресованный Жене на райком, и Женя вспыхнула, нетерпеливо отрывая узкую полосу плотной бумаги.
«Милая Женька! Я пишу тебе прежде всего затем, чтоб тысячу раз повторить то, что сказал на вокзале…»
…Тугой горячий ветер бил в спущенные окна машины. Он был насыщен сырым запахом трав, бегучими тенями облаков. Желтые одуванчики, словно веснушки, сплошь покрывали обочину дороги. В зеркальце над ветровым стеклом Ключареву виднелась часть Жениного лица. Он следил за тем, как доверчиво шевелятся ее губы, повторяя неслышные слова. Что ж, для каждого возраста свое счастье! В двадцать лет оно кажется бесспорным и бесконечным, как у травинки, проклюнувшейся в апреле. А когда человеку за тридцать, похоже на конец душного грозового лета…
Когда Ключарев решил, что письмо уже выучено наизусть, он спросил:
— Как вам понравились Большаны?
— Совсем не понравились, — ответила Женя, вздохнув и возвращаясь к действительности. — Если у вас все такие, как этот ваш Блищук…
— Ну, ну? — уже внимательнее сказал Ключарев.
Женя рассказывала, сердито блестя глазами. Когда Блищук узнал, что она фольклористка, он приготовил ей «сюрприз». На следующий же день мимо ее окна прошли девушки. Смеясь и подталкивая друг друга, пропели, не очень громко, частушки про чудо-колхоз и его председателя. Она разговорилась с ними, просто так, о своих девичьих делах, а потом спросила:
— Давно такую частушку поете?
— Да нет. Вчера Блищук вызвал библиотекаршу, говорит, нужна песня про наш колхоз. Мы в песенник полезли, придумали.
— Вы что же, все частушки из песенников достаете?
— Все — нет. Другие сами берутся, вот как ветер повеет, как слеза из глаз побежит…
— Значит, так народное творчество поворачивается? — мрачнея, пробормотал Ключарев и замолчал надолго.
Дорога, суживаясь и петляя, уходила в глушь. Чернолесье — осины, дубки, клены — перемежались здесь на кочковатой, холмистой земле с соснами. Полнеба закрывали могучие шапки придорожных верб.
…Над Дворцами гас день. Лениво пыля, вернулось с пастбища стадо, из каждого двора запахло парным молоком. Воздух как бы загустел, и еще ближе сгрудились хаты на узкой улочке: казалось, положить бревно поперек, от плетня к плетню, и уже перегородишь ее всю.
Было удивительно тихо. И то ли оттого, что вокруг плотно смыкался лес, хатки под забуревшей соломой были кривы и черны от времени, а женщины ходили, по-старинному, в расшитых жилетах и ситцевых ярких юбках, низко надвинув платки на лоб, или потому, что ребятишек в поздний час было мало на улице, и они не кидались вслед за машиной с восторженными воплями, Жене показалась эта деревушка настоящим куском старого Полесья, где жизнь течет тихо и пугливо, загороженная от всего света болотами и лесами…
Председатель колхоза Валюшицкий вернулся с поля уже в таких густых сумерках, что Женя не могла хорошенько рассмотреть его лица. Она видела только, как из-под распахнутого френча жарко блеснула пунцовая рубашка, словно оттуда, с полей, он унес последний отблеск закатного солнца. Валюшицкий поздоровался и, казалось, не очень удивился позднему приезду Ключарева. Не спеша они двинулись по селу.
Готовясь ко сну, бранчливо стучали клювами аисты; иногда по два гнезда на одной крыше.
— А вот здесь, — сказал Валюшицкий, глядя вверх, — одного аиста не то подшибли, не то еще куда делся, и аистиха выкинула из гнезда аистенка: ведь ей всех не прокормить.
— Ну? — Ключарев приостановился, вглядываясь в белую тень. Потом покачал головой, словно не зная, что сказать по поводу такой жестокой разумности.
Изредка попадались встречные. Мужчины снимали шапки, освещая на миг лицо вспышкой цыгарки. Женщины скромно белели кофточками и здоровались певуче, ласково. В хатах еще не зажигали огня. И вдруг в мягком воздухе повеяло бодрым и острым запахом свежеспиленного дерева. Строился клуб, он уже был почти готов и светился в темноте своими новыми бревенчатыми боками. Зажатый со всех сторон темными хатками, он казался не очень большим, но уютным, почти обжитым уже.
— А здесь бы площадку для танцев надо, — сказал Ключарев. — Нет в проекте? Ну и пусть. А вы поправьте проект. Мастера свои, руки тоже свои.
Кажется, и он почувствовал, что этот клуб должен стать самым сердцем Дворцов, любимым местом, где можно будет вечерком посидеть на воле, покурить с соседями, как и сейчас уже сидели на бревнах.
Ключарев с председателем остановились, поздоровались. Женя тоже присела, радостно ощущая все тот же крепкий сосновый дух новостроек, которые пришли и сюда.
Поговорили об урожае, о том, что месяц взошел в туманном кольце: как бы непогодь не ударила на самую уборку…
— Крестьянину без надежды жить нельзя, — звучал чей-то неторопливый голос, — это не на фабрике, под крышей: дождь, град, сушь — свое сработаешь. Здесь надо уметь и спешить, и переждать, и все силы враз бросить. Но, главное, всегда надеяться, не опускать руки.
Говорили негромко, словно не хотели вспугнуть тишину.
— Что же ты думаешь, Семен, на будущий год хорошего сделать? — спросил погодя Ключарев так задумчиво, будто приоткрывая дверь мечтам.
Валюшицкий порывисто вздохнул в темноте, и чувствовалось, что в этот миг он ощутил себя уже в этом будущем году, который шел за уборкой, молотьбой, осенними дождями и первым снегом.
— Самое главное для Дворцов — это свет, Федор Адрианыч, — застенчиво сказал он. — Без света нам теперь не обойтись. Свет и радио в каждую хату. Хочешь не хочешь — дизель надо приобретать.
В его голосе зазвучала такая подкупающая нотка удовольствия от того, что вот он, полещук, сам, своими руками проведет электричество в родную деревню, — и в то же время невольный вздох прижимистого хозяина от предвкушений затрат, — что Жене вдруг захотелось громко засмеяться от какой-то внутренней радости. «Здравствуйте, новые Дворцы!» — хотелось сказать ей, выпрямившись во весь рост на этой, пусть еще темной улице.
— Федор Адрианович, — спросила Женя на обратном пути. — Скажите, а зачем мы сюда приезжали?
Лицо Ключарева было в глубокой тени, и только глаза поблескивали сквозь полуопущенные веки.
— Вы — смотреть старое Полесье. Я… — Он вдруг встряхнулся. — Вы что? Удивились, почему я собрания не созывал, никому мораль не проповедовал? Секретарь райкома, между прочим, не для одних директив существует. Просто так приехал, как друг, если хотите. Кстати, я действительно люблю Семена.
— Кого?
— Валюшицкого, председателя этого.
— Федор Адрианович! — вдруг с отчаянием сказала Женя. — Хотите, я вам расскажу, откуда меня Курило знает?!
— Что? — удивился было Ключарев, но сейчас же прибавил просто: — Ну, ну…
Наверно, только в нашей жизни случаются такие удивительные вещи! Что ж, скажет почти каждый, покачивая головой, бывает и так…
Женин отец, инженер-горняк, уезжал в длительную, очень длительную командировку.
«Когда я вернусь, ты, дочка, станешь, наверно, уже кандидатом наук», — писал он полушутливо, полупечально. Жизнь отца, занятого человека, текла как-то всегда в стороне от Жениной. Она не чувствовала особой потребности в его ласке: это можно получить и у мамы. Для бесед у нее были друзья; когда они с отцом встречались за столом или в выходной день, тот только мимолетно проводил ладонью по ее щеке.
— Ну как, егоза? — вздохнув, спрашивал он и не знал, что прибавить. Он не мог уследить за ее интересами. Так же быстро она вырастала и из своих платьев. А ведь ему в глубине души дочка представлялась все такой же маленькой, под розовым байковым одеяльцем…
Получив письмо об отъезде отца, Женя вдруг затосковала. Она вспомнила как-то сразу все отцовские морщины, его седые виски и испугалась: о многом они еще не поговорили, как мало знает он свою Женьку!..
Впереди был месяц учебы, экзамены. Но она договорилась в деканате, что сдаст досрочно. Тогда у нее осталось бы три недели свободного времени, как раз те самые три недели, которые отец решил прожить у своей пожилой сестры на Волге.
Никогда не занималась Женя так яростно!..
Прямо с зачеткой в кармане она бросилась на речной вокзал. Но там только посмеялись ее наивности: на билеты существует очередь, запишитесь, может быть, недели через три…
— У меня же совершенно исключительный случай! — в отчаянье говорила Женя. — Мне делать там нечего через три недели!
В ответ пожали плечами.
Тогда Женя спросила, сдерживая негодование:
— Хорошо, но кто-нибудь все-таки может получить билет без очереди?
— Герои Советского Союза и депутаты Верховного Совета, — ответили ей.
Ни героев, ни депутатов у Жени знакомых не было. Она бесцельно бродила по улицам, с тоской глядя на проходящие звездочки… И, наконец, решилась… Что еще оставалось ей делать?
— Товарищ Герой Советского Союза, — сказала она торжественным, ломким голосом, оборачиваясь к своему соседу по троллейбусной очереди, у которого на пиджаке блестела Золотая Звезда.
— Да, — проворчал тот, опуская газету, которую просматривал на ходу. — В чем дело?
— Вы можете совершить хорошее дело, если это займет у вас только час времени?
Герой поднял было брови, но уже, шурша шинами, подошел троллейбус.
— Так я скажу вам все! — жалобно воскликнула Женя, вскидывая руку.
В тесной толпе она сбивчиво объясняла свои обстоятельства, пугаясь его каменного лица, и начала уже было бормотать: «Конечно, она сама понимает… такой занятой человек…», — как Герой вдруг спросил все так же строго:
— Когда открывается касса? Учтите, что я здесь проездом, послезавтра уезжаю.
Достать билет на пароход в разгар летнего сезона оказалось не так-то просто и для Героя. Дважды они встречались в девять утра на условленной улице, и только на третий день он вручил ей нарядный, с голубыми полосами, билет Волжского пароходства. Оставалось поблагодарить и распрощаться, тем более, что и Герой возвращался назад, в Белоруссию. Женя шла, все замедляя и замедляя шаги. Неужели так оно все и будет? И они разойдутся сейчас как чужие?..
— Ну, что же ты намерена делать? — пробурчал Женин спутник, встряхивая седеющей курчавой головой и неожиданно переходя на «ты».
— Сегодня? — глупо спросила Женя.
Он улыбнулся:
— И сегодня и всегда. Вообще в жизни?
— …Вот откуда я знаю Курило, а вовсе не потому, что он областное начальство, — кончила Женя, стараясь разобрать, какое впечатление произвел этот рассказ на Ключарева.
— Угу, — удовлетворенно отозвался тот из темноты.
Машина шла и шла, подскакивая на ходу и освещая прямым недрожащим лучом лесную дорогу…
— Федор Адрианович, — сказала Женя немного погодя, — что такое мужество?
Ключарев удивился вопросу и задумался.
— По-моему, это защищать до конца то, во что веришь.
— Так. — Женя для верности даже повторила его слова, шевеля губами. — А счастье?
Ее юный пытливый взгляд был неотступно обращен к Ключареву. Тот улыбнулся, слегка пожав плечами.
…Ночью в свете фар дорога преображается. Облитые матовой молочной белизной стоят овсы, цвет у них таинственный, мягкий, словно смотришь сквозь бутылочное стекло. Дерево, вырванное из темноты, стоит, как в блеске молнии: так четко обрисован каждый его лист со всеми жилками, так ясно видна любая морщина на коре. Секунда — и дерево снова исчезло, словно с головой утонуло. Иногда они останавливались и, выходя из машины, тоже сразу оступались в эту непроницаемую тьму. Уже ощупью, с неизъяснимым наслаждением собирали в охапки стебли цветущей гречихи; осторожно касались лицом ее росных душистых соцветий и выпускали не повредив. Гречишное поле, повитое туманом, смутно белело, насколько хватало глаз.
— Самый добрый труд — колхозника, — сказал вдруг Ключарев, глубоко вдохнув свежий, напоенный травяными запахами воздух.
— Почему?
— Счастливый. Дает полное и немедленное удовлетворение. Бросил зерно в землю — и видишь, как оно поднимается. Собрал — и знаешь, что оно не для тебя одного, а для всех.
Земля дышала тишиной и миром. Удивительная ночь! Все лучшее, что есть в человеке, словно просыпается в такие минуты и чутко вслушивается, дышит и не может надышаться…
— Стоп.
«Победа» снова остановилась. Что-то темное, как огромная спящая птица, сложившая крылья, виднелось слева, у самой дороги…
— Комбайн! Неужели так и брошен без присмотра? Эй, есть тут жив-человек?
Несколько секунд стояла тишина. Одинокая красноватая звездочка низко висела на небосклоне. И кроме звезды, кроме комбайна да их двоих на дороге, казалось Жене, никого больше и нет на свете.
— А кто пытае? — отозвался не сразу голос. В кожухе, обросшем соломинками, дядька вылез из соломокопнителя. — Я думал, проверка якая…