— А может быть, имею право все-таки?
То, что он говорил сейчас, было нелепо. Но когда он снова прижал руку к губам уже крепче и горячее — хотя на повороте светились фары, грозя залить их разоблачающим огнем, — это обоим показалось естественным.
Они встали и пошли вдоль дороги все с тем же странным чувством неблизости и грусти.
— Знаете что, — сказала вдруг Тамара, решившись, — я хочу за что-нибудь уважать вас. Вот вы живете, работаете — ну и что? Пока все, что вы делаете, в лучшем случае безобидно.
Ее бессмысленная самоуверенность взорвала его.
Он слишком медленно и неохотно входил в струю этих прямолинейных, обнажающих разговоров. Ведь долго он вообще смотрел на нее сверху вниз, с видом само собой разумеющегося превосходства.
И, как это было ни совестно, именно ее протертые локти и ворот, схваченный английской булавкой, подогревали это превосходство. Пожимая обветренную, шершавую руку, он инстинктивно радовался собственной устроенности, с удовлетворением ощущал свое свежевымытое тело и отутюженную рубашку, облегающую его.
Он презрительно отстранял ее резкость и несдержанность; любезная улыбка не покидала его глаз.
И вдруг он переставал улыбаться. Лицо его сразу старело и теряло долю привлекательности. Он слушал и мотал головой. Один из приятелей как-то давно пошутил насчет Павла, что мировая скорбь не его стихия, его девиз: «Улыбайтесь, всегда и всем улыбайтесь!» Тогда он, помнится, крепко обиделся.
Но глаза его действительно редко теряли улыбку — только тогда, когда он вынужден был вникать во что-то, что лежало вне его жизни. «Может быть, он, как земноводная рыба, на какое-то время пробует выскочить на поверхность и подышать кислородом, но потом проходит темное облако и он спешит вернуться в свой водоем? — думала Тамара, сосредоточенно и бесцеремонно разглядывая его. — Он как-то сказал: вы созданы для солнечной погоды. Не знаю, у меня ее никогда не было. А вот он — человек такой погоды и живет при ней постоянно. Порядочный и добрый ко всему живому, но не опускающийся в глубину: рыба пресных вод!»
Иногда она думала это про себя, иногда отваживалась произносить вслух, и тогда он вспыхивал и терял терпение. Но вдруг именно английская булавка примиряла его с ней: ведь, она была еще девчонкой, неустроенной девчонкой!
И думая, что снисходит до нее, на самом деле он просто втягивался в их колючие разговоры, приучался заглядывать в себя, как в колодец. И ему хотелось уже видеть больше, чем виделось раньше.
Но стоило им не повстречаться несколько недель, как он возвращался к старому, и требовалось время, чтобы опять переключиться на Тамарину волну.
Поэтому их разговоры всегда начинались натянуто — оба проверяли: намного ли успевало затянуть проталины ледком во время разлуки?
Их прогулка по окраинам Сердоболя заняла меньше двух часов. Но за это время успел кончиться затянувшийся майский день, наступала ночь. Они возвращались в стекленеющих сумерках. Перешли не Гаребжу, а другую, маленькую, безыменную речку по деревянному мостику, и Тамара привела на траву вытряхнуть песок из босоножек. Павел смотрел на нее пристальным взглядом.
— Вам надо сидеть именно так. Неба почти не видно, только зеленый склон. Это вам идет.
Тамара подняла голову:
— Что вы так смотрите?
Он ответил сердито и насмешливо:
— Любуюсь вами.
У Тамары Павел тоже долго вызывал только досаду. Она часто думала о нем, но каждый раз обрывала эти мысли чисто мальчишеским: «На кой он мне сдался?» Но все-таки любой человек из Сердоболя имел для нее теперь ценность постольку, поскольку мог рассказать о редакторе газеты. Когда она впервые поймала на себе ласкающий взгляд Павла, ее гордость поднялась на дыбы. Но она не смогла воспротивиться. И тогда стала сама себя обманывать: она решила, что отплатит ему со всем коварством рассудочной женщины, о чем отчасти начиталась у Бальзака и чем отчасти владела сама от рождения, как каждая дочь праматери Евы.
Глаза ее уже смелее отвечали ему. Но она была еще так молода и так великодушна сердцем, что игра должна была неминуемо обернуться против нее самой. Чем пристальнее она в него вглядывалась, тем надежнее увязала. Он казался ей все лучше и лучше. Когда делаешь кого-нибудь предметом всех своих мыслей, невольно на него, как на свое создание, переносится и вся жажда хорошего.
В Тамаре, как во всякой женщине, чувства могли преобладать над разумом. Она способна была совершить любую глупость, а ум помогал только сделать ее разумнее. Глупость, под которую подведен базис, — глупость вдвойне!
«Глупость» ее оказалась одинаково дерзкой и наивной. Поздно вечером, идя как-то от вокзала по Сердоболю, она увидела свет в редакционном кабинете Павла и, добежав до ближайшего автомата, набрала номер. План созрел мгновенно.
— Лейтенант, — сказала она жалобно, — товарищ д’Артаньян, пожалуйста, спуститесь на минутку. Я сейчас подойду.
Павел увидел ее запыхавшуюся и чем-то возбужденную.
— Ну, что случилось? — спросил он не очень милостиво. В руках у него была самопишущая ручка; в последний момент изменился план номера, и Павел спешно дописывал недостающее.
— Я не знаю, что мне делать, — смиренно проговорила она. — Мне негде ночевать.
— Что?!
— Ну да, гостиница полна, стучаться к кому-нибудь в дом поздно.
— Как же вы собираетесь поступить?
— Никак. Посижу до утра на лавочке. Может быть, ночь будет теплая. — И она явственно заляскала зубами.
Павел озабоченно потер черенком ручки лоб.
— Нет, это не годится. Вы простудитесь. Но, черт возьми, куда же я вас дену?! Я ведь не могу вести вас к себе в квартиру среди ночи.
— Не можете, — с полным хладнокровием отозвалась Тамара. Она молчаливо сложила бремя забот на его руки и ждала, что будет дальше.
— Не знаю. Ума не приложу!
— Так я пойду на лавочку, не буду вам мешать.
Он схватил ее за руку.
— Да стойте вы, наказание мое! Ступайте пока в кабинет. Посидите там, но смирно. Я работаю.
Редакция была пуста, только в коридоре дремала ночная сторожиха, которая дико взглянула на неожиданное явление: минул второй час ночи. Павел прошел в двух шагах от нее, высоко подняв голову, Тамара следовала скромно по пятам.
— Ну, вот вам кресло, — недовольно пробурчал он. — Сидите и молчите.
Тамара забралась с ногами и положила голову на руки. Комната была большая и темная, с одной настольной лампой. Шкафы, этажерка, портреты на стенах терялись во мраке. Она чувствовала себя здесь очень уютно. Павел углубился в свое занятие.
Иногда он утомленно откидывал голову, и тогда свет лампы падал на полузакрытые веки, а на щеки ложилась призрачная тень ресниц. Он был красив задумчивой и в чем-то беспомощной красотой, вызывая у Тамары острое желание сделать так, чтоб он стал счастливое.
Павел отложил перо, сощурился, вглядываясь в Тамару, находящуюся за кругом света. Он порылся в столе и вынул засохший бутерброд, горсть конфет «Золотой ключик» и надломленную пачку печенья:
— Ешьте… Вы ведь, как всегда, голодны?
— Спасибо, — благонравно отозвалась Тамара. — Вот именно.
Звук ее голоса неожиданно исполнился лукавством и повеселел. Павел отодвинул кипу бумаг.
— Это еще что? — подозрительно сказал он. — А вы не сочинили мне насчет гостиницы?
— Сочинила, — созналась Тамара и тотчас с живостью добавила: — Это я тогда придумала, с вечера, а сейчас уже нет! Я просто никуда не заходила. Но ведь теперь мне уже все равно не отопрут.
— Хорошо. Я вас не выгоню. Я просто сам уйду.
— Нет! Ну не надо. Как я тут останусь одна? Да меня же сторожиха ваша съест!
— А так что она о вас подумает?
— А что хочет!
Павел покачал головой.
— Что вы за человек, Тамара? Дурой вас назвать нельзя, а похоже.
Он встал, потянулся и, отдыхая, пересел на диван. За окном стоял густой предутренний туман — такой, что хоть режь его ножом. Павел было распахнул раму, но сейчас же прикрыл.
— Ну давайте тогда разговаривать. Только без вранья.
Тамара перешла комнату и села рядом с ним.
— Хотите, я вам расскажу, как ночевала однажды в кабинете министра? Самого настоящего! Ей-богу.
— Валяйте.
Павел говорил небрежно. Но он совсем не был так спокоен подле нее. Полутьма и уединение — плохие пособники благоразумию.
Года два назад во время отпуска Тамара отправилась путешествовать по Прибалтике и приехала в Вильнюс ночью, тихой и немного тревожной. Каменные узкие улочки утопали в глубокой темноте. Редкие фонари бросали мутные блики света. Даже в домах огни везде были потушены, хотя едва миновала полночь. Попадались редкие торопящиеся прохожие. Ночь была звездная, теплая, душная от запаха лип. Как корабль с приглушенными моторами, загасивший свои огни, в глубине двора встал дом, который Тамара разыскивала; там жили знакомые ее знакомых, у которых она собиралась просить приюта на несколько дней. Но оказалось, знакомых этих уже нет в городе, а на лестнице она встретила человека со стеклянным глазом, немного подвыпившего, вкрадчивого, любопытного, снедаемого желанием показать себя гостеприимным хозяином этого спящего прекрасного города. Тамаре не из чего было выбирать; она пошла вместе с ним разыскивать гостиницу. Места нигде не оказывалось. Тамару совсем не тревожила перспектива ночевать на улице — ночь была теплая, благоуханная. Да она и знала, что Стеклянный глаз ее не оставит. Он пометался, поворчал себе под нос, уже жалея, должно быть, о своей галантности, позвонил в одно, в другое, третье место, и наконец они направились к подъезду министерства торговли. Предупрежденный сторож отпер дверь, и они поднялись по тихой лестнице к кабинету министра. Министр был еще там; Тамара слышала его разговор с секретаршей, которая и должна была ее приютить согласно телефонному обещанию.
Министра звали Антанас Юргисович — Антон Георгиевич. Он вышел, увидел Тамару в приемной, про себя удивился, но ничего не успел сказать, так как Стеклянный глаз занял его каким-то служебным вопросом. Уставший министр замахал руками, а когда мужчины ушли, секретарша уложила Тамару в кабинете, на коротком кожаном диване. Гулко били часы, и она заснула. Утром ее разбудила уборщица, подметавшая лестницу. Тамаре было очень весело: вот бы узнал Володька про такой ночлег!