1
— Вот и закона у нас уже нет, — с горечью усмехнулся Валерий, когда я ему рассказал о последнем напутствии прокурора зубному Николаю.
У меня было такое же ощущение, только не горечь я испытывал, а нечто совсем иное. Что-то вроде злого непослушания. Желание не подчиниться обстоятельствам, а сопротивляться им из последних сил. Нет, не представителям закона, а тем, кто заставлял этих полномочных представителей с радостной готовностью отказываться от уже возбужденных уголовных дел либо зарывать их в грудах второстепенной текучки. Вроде бы ищем, вроде бы стараемся, а воз и ныне там, потому что не там ищем и не для вас, дорогие граждане, стараемся.
С этими мыслями я прокрутился в постели до рассвета. Вставал, курил, вновь пытался заснуть, а в висках стучало: «Почему? Почему? Почему?..»
А потом вдруг понял. Понял, что форма нашей жизни не соответствует ее содержанию. Не тот костюмчик напялили мы во времена дешевой распродажи собственной демократии…
Тяжелее дней не припомню. Поехали к Кимам, «неотложку» в кустах спрятав. Я лично все рассказал Лидии Филипповне, а она, оказывается, и без меня все уже знала. Наша беспощадная к врагам правопорядка милиция ее на опознание вызвала.
— У него лица нет, — очень тихо сказала она. — Совсем нет, взрывом его лицо унесло.
И — не слезинки. Окаменела. Танечка шепнула мне, чтобы я вышел и оставил их наедине. Я пробормотал что-то необязательное, дежурное что-то и к дверям направился. А Лидия Филипповна вдруг:
— Подготовь как-то Альберта. Пожалуйста. Я не смогу. Я не смогу.
— Завтра же утром выеду, — сказал я и вышел.
И правильно Танечка подсказала. Пока я ходил вместе с ничего еще не знающим Володькой, слушал его, ничего не слыша, и курил одну сигарету за другой, Танечка заставила Лидию Филипповну зарыдать. И «неотложка» не понадобилась.
2
Утром я, проторчав ночь на конвейере и окончательно наладив его, на самолете помчался в Москву. Самолет был старым, маленьким — словом, нашим, глухоманским, нам тут других не положено. Его швыряло и бросало, он скрипел всеми своими суставами, но — дотянул до Москвы, хотя я полагал, что такой подвиг ему уже не под силу.
Я схватил такси и из Домодедова погнал прямо в больницу. Голова трещала и от недельных недосыпов, и от бессонной ночи, но больше всего, конечно, от тех слов, которые я должен был найти в себе, чтобы не угробить Альберта. А их не было, и я их напрасно искал. Передо мной все время стоял живой Андрей Ким, знаменитый среди воинов-афганцев разведчик, и лицо его на моих глазах исчезало, разорванное взрывом. И я никак не мог избавиться от этого наваждения…
И все рассказал заведующему отделением, который сейчас лично наблюдал Альберта. Все, вплоть до кровавого месива, которое сделало из лица его сына сработавшее в руках взрывное устройство.
— Сказать необходимо, — начал он, выслушав меня и хорошо подумав. — О том, что лица нет, ни слова. Просто — погиб. На похороны я его все равно не отпущу.
— Он так любит сына…
— Я хочу, чтобы ваш друг жил, — жестко ответил доктор. — Сейчас ему сделают укол, вы пока обождите. Когда укол подействует, я его сам к вам приведу. И предупреждаю, буду присутствовать при разговоре.
— Он все равно на похороны сбежит.
— Не сбежит, потому что будет спать не менее десяти дней. Под капельницей. И кормить будем через трубку. Ждите в моем кабинете, я скажу, чтобы сюда никого не пускали.
И вышел.
Через полчаса он вернулся вместе с Кимом. Альберт выглядел сонным, говорил заторможенно, но все понимал, и я сообразил, что ему вкатили добрую порцию какого-то сильного успокаивающего средства. Я сказал, что Андрей погиб от взрыва в машине, не вдаваясь в подробности. Он обмяк, я обнял его, а он прижался ко мне, как маленький. И молчал. И только две жалкие слезинки сползли по его щекам.
Дома ждал Валера.
— Я спрятал Вадика, — сказал он. — Где — не спрашивай, надежно спрятал. А потом поехал в спортлагерь вместе с Сомовым, который почему-то согласился туда поехать без всяких моих просьб. В лагере нас чуть ли не под конвоем добрых молодцев в форме провели прямиком к Звонареву. Он, как выяснилось, временно исполняет обязанности начальника.
— На время отсутствия Спартака Ивановича, — вставила Танечка. — Я знакома с их иерархией.
— Возможно, он не докладывал, — суховато ответил Валера. — Сомов предъявил копию показаний Вадима и потребовал выдачи Федора. На что Звонарев сказал, что они сами ищут Федора и Вадима. Что они утром взяли по наряду машину, она взорвалась, кто-то там погиб, а оба скрылись. И спросил, что нам известно о месте пребывания Вадика. Сомов с чистой душой признался, что милиция сама его ищет, а я сказал, что знать не знаю и ведать не ведаю. На этом мы и расстались. Как, по-твоему, крестный, он врет или они и вправду ищут Федора?
— Может, врет, а может, и вправду ищут. Федор засветился на крупном преступлении, многое знает, и они его, по всей вероятности, уничтожат.
— Значит, я должен найти его первым, — жестко сказал Валерий и встал.
— Ты куда? — спросила Танечка. — А ужин?
— Искать Федора, пока они его не нашли, — отрезал Валерий. — Крестный прав: Федор многое знает. И все расскажет мне, если я его найду первым.
— Федор очень упрям, — вздохнула Танечка. — Если он упрется, ты и клещами из него слова не вытащишь.
— Сам расскажет без всяких клещей, — недобро усмехнулся Валера. — Я знаю его слабое место. Пока.
И вышел.
3
На другой день — обычный, рабочий — Танечка отпросилась с работы сразу после обеда: она решила поехать к Кимам и приглядеть за Лидией Филипповной. Я отпустил ее, сказав, чтобы не торопилась возвращаться, что поужинаю сам, а Кимам надо помочь, так как через два дня ожидались похороны Андрея.
Я пришел домой вовремя, поскольку авралы наши заканчивались столь же внезапно, сколь и начинались. Танечки дома не было, я поставил разогревать ужин и только уселся с газетой в руках, как раздался звонок в дверь. Я прошел в переднюю, открыл…
На пороге стоял Спартак Иванович собственной персоной. Без Тамарочки, но зато с увесистой кошелкой в руке.
— Ну, чего обмер? Так и будешь меня на пороге держать? Я жрать хочу. И выпить.
Я молча посторонился, усиленно соображая, что привело Спартака ко мне. А Спартак прошествовал на кухню, даже не спросив, где Танечка. Здесь он допустил крупную ошибку, поскольку я сообразил, что его визит связан с агентурными донесениями. И разведка донесла, что я в этот вечер одинок, как белеющий парус.
Пока я соображал, Спартак вернулся и вручил мне сумку с бутылками. И — опять ворчливо:
— Думаешь поди, разведка работает? С таким лопухом, как ты, никакая разведка не нужна. Я позвонил в твой секретариат, и твоя дежурная сказала, что Татьяна отпущена с работы, а ты где-то в цехах. Отсюда я делаю вывод, что Танечку ты отпустил к Кимам, а сам в одиночестве придешь домой. И решил, что лучшего времени объясниться под бутылку мне бог не даровал. И вот я здесь. Давай на стол накрывать. Быстро и грубо. По-мужски.
Накрывали грубо, по-мужски, то есть ставили самое необходимое, без чего не сглотнешь и не прожуешь. Процедура эта занимала минимум времени, поэтому Спартак, запу-стив линию накрывания в моем лице, отправился на кухню и, когда я кончил метать тарелки, вилки и рюмки, вернулся с тремя тарелками. С ветчиной, колбасой и сыром.
— Доставай хлеб, и поехали, — сказал он, выгружая бутылки с коньяком и минералкой.
Когда я принес хлеб, рюмки уже были наполнены под обрез.
— Бери, — сказал Спартак. — И не садись. Первая — поминальная.
— Совесть у тебя не шевельнулась? — тихо спросил я.
— С совестью у меня — старая договоренность. — Спартак вздохнул, помотал головой. — Мое дело — душу очи-стить, твое — пить или не пить за ее очищение. Принимаешь такое вступление?
Я промолчал. Но рюмку поднял.
— Я не знаю, какая сволочь заказала Андрея Кима, — начал он, помолчав. — Но я знаю, кто выполнил этот заказ…
Я невольно вздрогнул, а Спартак заметил сквозь зубы:
— Коньяк не расплескай. Мои ребята ищут Федора точно так же, как его ищут твои, милиция и прокуратура. Давай дадим друг другу слово, что если его найдем мы — твои ребята или мои, без разницы, — он сдохнет без всякого суда. И сдохнет смертью мучительной. Нечеловеческой смертью. Даешь слово?
— Федор прячется в твоем спортлагере, — сказал я. — И ты об этом прекрасно осведомлен.
— Клянусь!.. — Он прижал руку к сердцу. — Чем хочешь, клянусь. Самым святым, памятью матери, что в лагере его нет. Поверь мне, поверь!..
Говорил он со столь несвойственной ему искренностью, что я опять промолчал. Я пребывал в полном смятении, понимая, что Спартак играет со мной в какую-то неведомую мне игру, правил которой я не знаю. Играет легко, шутя, с удовольствием и азартом, но в данном случае говорит правду. И я не мог ни спорить с ним, ни соглашаться. Я мог только молчать и слушать. И это пассивное восприятие его велеречивых откровений было тем максимумом, на который сейчас была способна моя воля.
— Молчание — знак согласия. П\шло звучит, как и всякая банальность, но в данном случае — точно.
Сказал он эти слова с какой-то горькой насмешкой, но тут же вздохнул, помолчал, став очень серьезным, и продолжил:
— Я ведь Андрея просил помочь мне в лагере со строевой подготовкой и боевой учебой. Андрея, а не Федора, потому что Андрей всегда был для меня Андреем Кимом, знаменитым командиром разведотряда в Афгане, а Федор так и остался всего лишь Федором. Но Андрей меня не любил и мне не доверял, а потому я получил жадного, глупого и же-стокого инструктора вместо умницы и настоящего мужика. И это ничтожество в конце концов и угробило Андрея. И я его найду. Будешь ты мне помогать или нет — все равно найду. Федору не жить, клянусь в этом. А Андрею Киму — светлая память.
Торжественно поднял рюмку, и мы выпили столь же торжественно и молча.
— А заодно найду и его дружка и сообщника, этого кретина Вадика, — негромко добавил Спартак, вытаскивая из тарелки ломтик лимона.
Не скажи он этой фразы — все пошло бы по-другому. Не только тогдашний разговор наш, но и все последующие события. Все, убежден. Но он — сказал, и я сразу же понял, с какой целью затеян этот поминальный спектакль. Они искали Вадима, искали в поспешности и, как мне показалось, в панике. А это означало, что Вадим знал нечто такое, что представлялось им крайне опасным и что должно было с ним вместе заглохнуть навсегда. И куда-то подевалось то внутреннее, сковывающее напряжение, я мог улыбаться, отвечать шуткой на шутку и принял игру Спартака, потому что, как мне показалось, понял ее правила.
— Садись. Нормально поедим, нормально закусим. А что касается поисков Федора, я готов соответствовать тебе всеми силами.
Спартак глянул на меня несколько подозрительно — вероятно, почувствовал внезапную метаморфозу, перевернувшую все в моей душе, и занял свое место за столом.
— У тебя есть хотя бы предположения, где Федор может скрываться?
— У тебя в лагере, — сказал я, лучезарно улыбаясь. — Верю, что ты об этом можешь и не знать. Искренне верю и буду искренне рад, если ошибаюсь относительно твоей осведомленности.
— Радуйся, — он улыбнулся в ответ. — В спортлагере его нет и не было. Как, по-твоему, он мог улизнуть из нашей Глухомани?
— А почему бы нет?
— Да вроде все схвачено надежно, — вздохнул он.
— А проселки? Попутные машины? Автобусы, наконец? Скажи откровенно, у него деньги есть?
— Есть, — признался Спартак, основательно подумав перед тем, как сказать. — Ведь это он убил Хромова и забрал весь куш.
— А из чьего кармана этот куш?
— Не знаю, — буркнул Спартак, разливая коньяк. — Знал бы, так Федор давно уже жарился на том свете. Да ладно, не стоит этот подонок нашего разговора. Давай еще раз за то, чтобы наша земля пухом была для настоящего мужика Андрея Кима. А потом я тебе кое-что скажу. Не чокаясь.
Выпили, зажевали. Спартак молчал.
— Ну?
— Что? — он встрепенулся. — Прости, задумался. Так об Андрее. Его похоронят на аллее Героев, я уговорил Хлопоткина и всю его демократическую ораву. Да и не где-нибудь, а рядом с нашим первым глухоманским героем Славиком — там местечко каким-то чудом уцелело. Это нелегко было провернуть, признаюсь, но решение принято, послезавтра — торжественные похороны. Я ведь и с командиром полка договорился. Он выделяет автоматчиков и взвод для почетного марша. Вот после этих торжественных похорон мы с тобой и потолкуем, где и как искать Федора. Лады?..
Быстренько налил и быстренько чокнулся. Будто ставил точку.
А я выпил как-то машинально, что ли. Я подумал вдруг о странных совпадениях в жизни, которые иначе, как мистикой, и не назовешь. Это ведь Андрей привез в Глухомань пустой цинковый гроб, который стал для Глухомани первым «грузом-200» и отсчетом павших в Афгане и Чечне глухоманских парней. А теперь ляжет рядом с ним под номером «два». А по сути — под первым номером, потому что первый — пустышка. Как в домино…
4
Андрея хоронили через два дня, как и сказал Спартак, и таких похорон наша Глухомань не видела, пожалуй, никогда. Была масса венков (самый роскошный — от Юрия Денисовича Зыкова), троекратный салют автоматчиков и торжественное прохождение взвода при склоненном знамени. Народу было великое множество, я стоял возле Лидии Филипповны, чтобы помочь в случае нужды, хотя на соседней аллее дежурила неизвестно кем вызванная машина «скорой помощи». А Танечка — где-то неподалеку, как мне казалось (в начале церемонии я еще видел ее, но потом Танечку куда-то оттиснули, когда стали возлагать венки). И хоронили Андрея Кима рядышком с могилой, в которой был торжественно закопан пустой цинковый гроб. Который лег в основу всего нашего глухоманского геройства в чеченской войне.
А до этого было множество речей. Из Москвы приехали аж две делегации воинов-афганцев: одну прислал комитет афганцев, а вторую — воины-десантники. Уж не говорю про бывший совхоз, а ныне акционерное общество, не говорю о школьных друзьях, не вспоминаю вообще о глухоманцах, которых было, как никогда прежде. Кроме них оказалось множество официальных, общественных и всяческих иных организаций не только из области, но даже из Москвы. И когда я увидел это необычайное для глухоманских похорон многолюдство со скорбными лицами и венками, я подумал, что прощаются не просто с подло взорванным в машине хорошим, смелым и добрым парнем, но в большинстве своем исполняют чье-то указание, играют спектакль все того же неизвестного мне, но весьма даже расчетливого режиссера.
Впрочем, подумать-то подумал, но мне было не до размышлений. Лидия Филипповна еле держалась на ногах, медсестра из «скорой помощи» капала ей какие-то капли, а я поддерживал ее, потому что самостоятельно она бы не устояла.
Не устояла просто потому, что неизвестный мне режиссер расписал речи для представителей чуть ли не всех делегаций, не говоря уже о комитете воинов-афганцев и местной власти во всех ее звеньях. И это было не просто фальшиво, это было жестоко, потому что удлиняло и без того процесс мучительный. И несчастная Лидия Филипповна прилагала все силы, чтобы не потерять сознание хотя бы до того, пока не опустят гроб в яму.
Но, слава богу, сил у нее хватило. Отговорили, отплакали, попрощались — что, кстати, тоже вылилось в длинную очередь, — и могильщики наконец-то опустили гроб, наконец-то засыпали его и сформировали холмик. И опять началось долгое прощание, так сказать, прощание номер два. Люди шли и шли, чтобы возложить венки или хотя бы свой собственный скромный букетик. И это длилось мучительно, потому что очередь желающих двигалась медленно и мы не могли уйти. Многие глухоманцы уже начали покидать кладбище, я окончательно потерял из виду Танечку, а люди все еще шли с венками и букетиками…
Вот тогда я и расслышал дикий женский крик. Я никогда в жизни и представить себе не мог, что женщина способна так кричать, а потому не испугался, а насторожился, подумав, что в толпе, валом валившей с кладбища, кто-то наступил или упал на уже упавшую женщину, что образовалась куча мала, что со страху закричала какая-то особенно истеричная. Так я подумал, а если бы и не подумал, то все равно не двинулся бы с места, потому что Лидия Филипповна окончательно обессилела и я практически держал ее на весу. От этого женского вопля, полного боли и ужаса, у нее подкосились ноги, и я сказал медсестре, чтобы та бежала за врачом. Она и побежала, криков больше слышно не было — или мне тогда казалось, что их уже не было. Медсестра стала продираться к машине, очередь с цветами начала двигаться быстрее, и люди спешили к выходу куда энергичнее, чем до этого, а я все равно вынужден был оставаться на месте, поддерживая Лидию Филипповну вместе с Володей и Катюшей.
Наконец «скорая» прорвалась на нашу аллею, мы с Володькой кое-как дотащили до нее уже теряющую сознание Лидию Филипповну, и все трое — то есть я, Катюша и Володька — забрались в машину и поехали в больницу не через выход, по которому большинство покидали кладбище, а через официальные ворота.
Лидию Филипповну уложили с сердечным приступом, я поговорил с врачами, узнал, какие требуются лекарства, отвез домой осиротевших детей и только после этого вернулся домой. И очень удивился, увидев, что Танечка дома еще не появлялась.
Такое у нас случалось: Танечка всегда спешила сначала туда, где чувствовала себя особенно нужной, а уж потом, когда оказывала какую-то помощь, успокаивалась и бегом бежала домой. На похоронах подобное вполне могло случиться хотя бы потому, что много девушек были тайно влюблены в Андрея, и поэтому я не волновался. Принял душ, переоделся, приготовил ужин. А Танечки все не было и не было.
Тогда я сел на телефон и стал обзванивать всех ее подружек и знакомых. Нет, никто о ней ничего не знал. Да, ее видели на кладбище, а потом потеряли точно так же, как потерял и я. И лишь одна с каким-то странным недоверием спросила:
— Как?.. Вы ничего не знаете?..
— Ничего, — с вдруг вздрогнувшим сердцем сказал я. — А что, собственно, случилось?
А там бросили трубку. Я стал набирать снова и снова, но трубка отвечала короткими гудками, и я сообразил, что, дав отбой, ее просто не положили на рычаг. Девица эта не принадлежала к числу подружек — просто когда-то была ее одноклассницей, и я позвонил ей только потому, что номер ее телефона оказался в нашей телефонной книжке. Но разговаривать там со мной явно не желали, вопросы меня скорее насторожили, чем испугали, поэтому я перестал ей дозваниваться. Положил трубку, побродил по комнате, но, как говорится, посеянное всходит, и я стал ощущать всевозрастающее беспокойство. Я уже метался по квартире, решая, куда пойти, когда телефон зазвонил. Звонок был длинным, междугородным, я бросился к телефону, поднял трубку.
— Крестный? — Голос Валерки звучал очень напряженно. — Я отвез Танечку в область и устроил в хорошую больницу, так что не беспокойся. Жить будет.
— Что?!
Я не сел — я рухнул на стул.
— Жить будет, я тут с врачами консультацию провел…
— Что случилось, Валерий? Что с Танечкой?
— Ты что, не знаешь?
— Нет. Да говори же, говори! Я ничего не знаю!
Возникла длинная пауза, но я слышал, как трудно дышит Валерий, и поэтому молчал.
— Я шел впереди, там — узкий проход, я ей дорогу прокладывал. Вдруг — дикий крик за спиной. Оглядываюсь: наша Танечка, согнувшись, двумя руками закрывает глаза. И ни слова на все мои вопросы, только стонет. Я хватаю первую же машину, сажаю Танечку и — в областную больницу. Там обследовали и сказали, что в нее то ли плеснули чем-то, то ли в лицо ударила струя газа из газового баллончика. Сказали, что она — в шоке, чтобы я с ней не разговаривал, а сразу же позвонил тебе. Но она уже вне опасности, крестный. Жди, сейчас выезжаю. Как только поймаю машину. Все, жди, подробности — по приезде.
И трубка загудела короткими гудками.