1
В Тбилиси нам было где остановиться: в переулке за площадью Ленина жила сестра Вахтанга Нина с дочерью-девятиклассницей Тиной. Мужа у сестры не было: десять лет назад он, шофер-дальнорейсовик, разбился на горном перевале. Нина преподавала английский язык в школе и на курсах, давала уроки желающим, тащила дочку с помощью многочисленных сельских родственников и, по русским меркам, жила совсем неплохо. Квартира у нее была отдельной, двухкомнатной, и нам, гостям, по законам грузинского госте-приимства тут же предоставили лучшую комнату, в которой я и должен был жить после отъезда Вахтанга.
— Мы вам наш Тбилиси покажем, — говорила, улыбаясь, Нина. — В Кахетию свозим, к нашим родственникам.
— Какое там вино будешь пить! — Вахтанг причмокнул. — Вах, какое вино живое!
За завтраком Вахтанг спросил о племяннице. Он полагал, что она в школе, но Нина не очень весело улыбнулась:
— Мы уже неделю не учимся. Мы весело митингуем во дворе университета, где и пропадают мои девочки, вместо того чтобы сидеть за школьными партами.
— Девочки? — спросил я.
— У Тины есть подружка Нателла, — улыбнулась Нина.
Я познакомился с подружками-школьницами, когда Вахтанг после завтрака решил показать мне Тбилиси («самый красивый город в Союзе», по его искреннему убеждению). Он вдохновенно слагал саги в его честь, мы продолжали куда-то идти и как-то само собой оказались на митинге во дворе университета.
Там было очень много молодежи, но она, вопреки обыкновению, не галдела, а в уважительной тишине слушала ораторов. Они выступали со ступенек, ведущих в храм науки, вероятно, поочередно, но я запомнил только двоих. Рослого красивого молодца, говорившего быстро, складно и длинно, и второго — поменьше ростом, с живыми насмешливыми глазами. Говорили они, естественно, по-грузински, я ни бельмеса не понимал, но Вахтанг почему-то не переводил, несмотря на все мои просьбы.
— Я девочек ищу. Уводить их надо отсюда, здесь совсем не до переводов.
— Почему уводить? Тут самое им место: смотри, сколько молодежи.
— Потому уводить, что это — Гамсахурдия и Костава, — маловразумительно объснил мой чичероне.
Имена были мне незнакомы, но публика знала их очень даже хорошо, потому что то и дело взрывалась аплодисментами и восторженными криками. Повод был для меня непонятен, но Кобаладзе продолжал молча искать девочек.
— Понимаешь, тут глаза разбегаются, — озабоченно сказал он мне.
— Оставь, здесь им весело и интересно…
— К Дому правительства!..
Набитый молодежью двор заорал на общесоюзном языке, и сразу же возникло какое-то движение. Я опять хотел спросить у Вахтанга, что, собственно, происходит, но тут он нашел девочек и вступил с ними в жаркий спор, опять же на грузинском. Судя по всему, девочки не соглашались с его доводами, но тут он ткнул в меня пальцем, и они сразу же замолчали. А потом очень уважительно поклонились и безропотно последовали за Вахтангом.
— Зачем ты тыкал в меня пальцем?
— Затем, что ты — наш гость, — ворчливо пояснил он. — А желание гостя для грузина свято.
— А какое у меня желание? — настырно допытывался я.
— Пить живое вино за их здоровье! — объявил Вахтанг весьма категорично.
Вся молодежь валом повалила со двора, и нам приходилось проталкиваться. Однако вскоре я заметил, что передо мной аккуратно расступаются и даже что-то говорят, вероятно, призывая идущих впереди уступить мне дорогу. Так постепенно образовался узкий проход, по которому мы и вышли, а я на личном опыте оценил, что такое знаменитая грузинская вежливость по отношению к старшим.
Мы шли домой. Вахтанг и подружка Тины Нателла несколько отрешенно помалкивали, зато Тина болтала всю дорогу. Общительностью она удалась в дядю, живостью — в истую грузинку, а смешливостью — в собственный возраст. Она расспрашивала о Москве, о театрах и их репертуарах, о том, что танцуют и какую музыку любят молодые. Я отвечал как мог, не признаваясь почему-то в том, что живу отнюдь не в Москве, а в Глухомани. Видимо, ощущал подрастающее женское обаяние и не желал ударить лицом в грязь.
А дома неожиданно разговор принял куда более серьезный характер. И начала его молчаливая Нателла:
— Скажите, пожалуйста, в России знают, что у нас уже неделю идет молодежный митинг?
В России ничего об этом не знали, потому что все газеты, а заодно и телевидение молчали, как удавленники. И я об этом откровенно сказал, поскольку и сам был удивлен столь согласным молчанием.
— Заговорят! — улыбнулась Тина.
Девочки говорили с легким, приятным для русского слуха грузинским акцентом, причем у Нателлы акцент еле улавливался. А когда я назвал ее Нателлой, она смущенно попросила:
— Пожалуйста, зовите меня Наташей. Я привыкла, меня так дома с детства зовут.
— Вот почему ты не согласна с Гамсахурдия, — тотчас же подхватила Тина. — Ты русифицирована больше, чем все московские грузины, вместе взятые.
— Я не поэтому с ним не согласна, совсем не поэтому, — возразила Нателла. — Но ставить задачей возрождение грузинского флага и гимна я считаю недопустимым.
— Но они же наши!
— Они — меньшевистские прежде всего.
— Однако никто из выступавших не предлагал выйти из состава Советского Союза.
— Это вопрос времени, — решительно возразила Наташа-Нателла. — Получат флаг с гимном и тут же потребуют выхода из СССР. Ведь к этому же все идет, к этому, Тиночка.
— А почему ты говоришь в третьем лице? — спросила Нина. — Демонстративно отстраняешься от фантастиче-ских идей Гамсахурдия и Коставы?
— Тетя Нина, вы мечтаете о выходе из состава Советского Союза? — запальчиво спросила Нателла-Наташа. — А вы, дядя Вахтанг?
— Это же просто юношеский максимализм и желание быть на виду, — улыбнулся старший Кобаладзе. — Очень уж хочется некоторым почувствовать себя вожаками молодежи, вот они и начали играть в нехорошие игры.
— Ах, дядя Вахтанг, если бы вы только знали, сколько студентов и школьников уже примкнули к этой игре, — совсем по-взрослому вздохнула Нателла.
— Как это по-русски? — Вахтанг защелкал пальцами. — Поне… Нет. Пона…
— Понарошку, — подсказал я.
— В такие игрушки даже понарошку играть нельзя, — строго сказала Нателла.
— Вы русофилка, Наташа? — спросил я.
И, как то частенько со мной бывало, как говорится, не вписался в поворот. Все несколько смущенно примолкли, а Вахтанг вздохнул, не в силах спрятать досаду за бестактного друга.
— Извините, — растерянно сказал я.
— За что? — улыбнулась Нателла. — Вы же не знаете этой истории. Мой дед в сорок первом попал в плен, бежал еще по пути в лагерь, и его спрятали в какой-то деревне на Смоленщине. Он сразу же организовал партизанский отряд из окруженцев, ушел в леса. Отряд воевал, но попал в окружение, и дед с пулеметом один прикрывал их отход. И погиб. А бабушке объявили, что он добровольно сдался в плен, и она вскоре умерла опозоренной. А моего отца, тогда еще маленького, взяли к себе дальние родственники. А после войны его нашли оставшиеся в живых весемь бывших бойцов отряда его отца, моего деда, и — усыновили. Они присылали его родственникам деньги, помогли ему закончить институт, пытались вернуть доброе имя его погибшему отцу, моему деду. Но никаких документов не было, ничего доказать они не смогли, и он так до сих пор и считается добровольно сдавшимся в плен. И когда мне сейчас Гамсахурдия и Костава говорят, что Россия лишила Грузию свободы, я вспоминаю, что русские сделали для моего отца, для мамы да и для меня, в конце концов. Разве я не права, тетя Нина?
— Ты права, девочка, — вздохнула хозяйка.
— Я же говорю: дружба народов, — сказал Вахтанг. — Не госчиновников, а наших народов. Самое главное завоевание, а то и вообще… единственное завоевание советской власти. Извини, конечно, дорогой, возможно, ты по-другому думаешь.
Я не стал уточнять, что я думаю, потому что сложившийся разговор был мне почему-то неприятен. И я довольно неуклюже попытался перевести его на иные рельсы:
— Кем вы мечтаете стать, девочки? Есть планы об институтах?
— Я буду детским врачом, — не задумываясь, ответила Нателла.
— Ната уж третий год режет лягушек в биологическом кружке! — со смехом (она вообще была смешлива) сообщила подружка.
— А ты, Тина?
— Я?.. — Тина почему-то смутилась, быстро глянула на мать и Нателлу, хитро — на меня. — Я не знаю. Я еще не решила.
— Но ведь ты о чем-то мечтаешь?
— Тина мечтает научиться хорошо готовить и быстро стирать пеленки, — улыбнулась Нателла.
— Ну и что в этом плохого? — Тина зарделась.
— Ничего. Только это не мечта… — Нателла задумалась. — Это — надежда.
— Тина мечтает быть любимой любимым мужем и детьми, — очень серьезно сказала Нина. — Об этом мечтает каждая девушка, но все — тайно, а моя Тиночка — откровенно.
— Это — святая мечта, — сказал Вахтанг. — Библейская.
— Библейская, — почему-то задумчиво сказала Нателла и вздохнула. — Вы очень точно определили это, дядя Вахтанг.
2
Утром следующего дня Вахтанг где-то раздобыл приятеля с машиной, который повез нас в горы недалеко от Тбилиси. Там стоял древний храм, которым гордилась вся Грузия. Храм действительно был стар и богат всяческой историей, а его настоятель угощал нас отличным вином и не менее отличным сыром. Он с тревогой расспрашивал о молодежном митинге, но мы не могли ничего толком ему рассказать, а потому на обратном пути решили посетить продолжавший шуметь митинг.
Вернувшись, мы прошли по проспекту Руставели. Митинг теперь располагался напротив Дома правительства, перед которым проспект образовывал нечто вроде четырех-угольной площади, заполненной молодыми. Они не стояли, как во дворе университета, а, разбившись на кучки, сидели на этой площади и уходить отсюда, по всей видимости, скоро не собирались. Их веселое настроение, песни, перезвон гитар были фоном звонкого молодежного праздника для себя самих… Я немного потолкался среди них, и мне показалось, что собрались они тут отнюдь не в целях политических. И даже кое-где развешанные лозунги не создавали ощущения протеста, а антисоветскими их можно было считать только с большой натяжкой. Это была форма их весеннего непослушания, поскольку музыка, песни и танцы выражали всего лишь бьющую через край юношескую радость. Что-то тут было от карнавала, и пусть кто-нибудь попробует обнаружить политическое содержание в бразильских или итальянских дерзких уличных шествиях.
Я сказал об этом Вахтангу, когда мы наконец-таки вылезли из шумной толпы. А он вздохнул озабоченно:
— У нас не Бразилия с Италией, дорогой. У нас — «по четыре в колонну, шагом марш на праздник!..» Вот что у нас.
— Ты начал беспокоиться? С чего вдруг?
— С того, как эти… — поискал он слово, — длинноиграющие люди молодежь за собой увели. Ну, шумели они в своем дворе, чтоб на лекции не ходить, ну, собственной смело-стью восторгались, ну и никого это особенно и не трогало. А когда их на площадь перед Домом правительства перетащили с прежним зарядом, дело совсем другим обернуться может.
— Да ничем оно не обернется, Вахтанг. Все же понимают…
— Все?.. — взъерошился Вахтанг. — И особо бдящие тоже понимают, да? Они одно понимают: наверх первому доложить. А то и в саму Москву, и тоже — наверх. А из Москвы Тбилиси не видно. И не московские дети в свободные слова играют. Не их дети играют, понимаешь?
Впрочем, озабоченным мой друг долго быть не мог. Не его это амплуа, как мне объяснили. Порой на лицо его набегала тень, но держалась она, как правило, недолго. А в тот вечер нас всех пригласили его школьные друзья. И я понял, почему Нина и Тина с утра готовили целый казан сациви.
Отправились мы туда дружно, благо, идти было недалеко. Нас встретила шумная компания, в которой все с детства знали друг друга, кроме меня, разумеется. В тесной го-стиной все кое-как расселись, Вахтанг тут же рассказал, какой я, оказывается, замечательный человек, пошутили, посмеялись, а потом хозяин торжественно пригласил к столу.
А к столу пошли одни мужчины. Несколько удивленный такой странностью, я, улучив момент, спросил об этом Вахтанга. А он просто пожал плечами:
— Традиция.
— Вахтанг, не обижайся, но это средневековая традиция.
— Наоборот, — заулыбался Вахтанг. — Видеть пьяных мужчин, слышать их откровения, а тем более пить вместе с ними — вот это и есть средневековье, дорогой.
Было множество тостов, и первый, как то заведено у грузин, за гостя, то есть за меня. Но не в лоб, а как-то очень легко и элегантно. Я даже поначалу и не понял, что речь идет обо мне, не успел вовремя встать, как то положено, чем вызвал веселый смех всего стола. Выпили и за мать Грузию, и за мать Россию, и за отвагу павших в борьбе за их свободу, и за каждого из присутствующих и перешли, как водится, к части неофициальной, когда тосты провозглашались, так сказать, по конкретным поводам. И вполне естественно возник общий разговор, коснувшийся в конце концов и молодежи, поющей, кричащей, танцующей и азартно спорящей на площади перед Домом правительства.
— Прибыл воинский эшелон, — негромко сказал сидевший против меня немолодой путеец. — В Тбилиси переброшен полк внутренних войск дивизии Дзержинского.
— Спецы по разгонам митингов.
— Спецы скорее теоретические. Когда им приходилось митинги разгонять?
— Ты забыл Армению.
— Мне это не нравится, — кто-то отчетливо вздохнул. — Кто может уговорить молодежь разойтись до разгона?
— Его Святейшество католикос.
— Но это — на крайний случай.
— Любой крайний случай должен быть накануне того, о чем мы сейчас так дружно задумались.
— Не паникуйте раньше времени, — бодро сказал тамада. — Зачем кричать о пожаре, когда еще дым не пошел? Лучше поднимем бокалы с этим прекрасным вином за…
Ну, далее — как полагается. И как-то о разговоре забылось, о внутренних войсках, переброшенных в Тбилиси, тоже забылось, и пошло веселое грузинское застолье…
Только когда мы возвращались, Вахтанг шепнул. Так, чтобы Нина и Тина не слышали:
— В Тбилиси прибывает батальон афганцев-десантников…
3
После этой дружеской встречи дни у меня спутались. Если раньше я хотя бы приблизительно мог утверждать, что это было «на следующий день», то теперь не рискну. Все смешалось, да и не в календаре дело. Любые события потом расписывают по датам, а когда они происходят — не до чисел и часов.
Прибывший полк внутренних войск и не подумал держать в тайне свое прибытие. Вскоре он продемонстрировал, что не намерен шутить, прогнав по проспекту Руставели несколько танков. Танки не останавливались, шли медленно, но ревели столь угрожающе, что их появление вы-звало у митингующих обратный эффект. Ошибка силовой демонстрации была в том, что ее инициаторы не учли грузинского менталитета. Это у нас, в России, столь трепетно уважают силу, что чаще всего пасуют перед ней, поджав не только хвост, но и язык. В России. Но не на Кавказе, народы которого воевали чуть ли не по три раза в год, а кроме того, никогда не знали, что такое крепостное право и почему нужно покорно слушаться барского окрика. Так было в Армении, в Грузии, в Азербайджане. Так потом случилось и в Чечне, но никакие уроки нам почему-то не идут впрок. Никакие решительно — это уже наш менталитет.
Появление танков в центре города вызвало бурю возмущения. Их проклинали на двух языках, в них кидали всем, что попадало под руку, их колотили по броне палками. А они ревели и продолжали двигаться на прежней скоро-сти, но, вместо того чтобы тихонько разойтись, митинг перед Домом правительства стал расти, как снежный ком. И уже к вечеру небольшая площадь втиснула в себя тысяч десять вместо еле-еле тысячи до этого устрашающего прохождения.
Это был вызов, и его приняли. На площадь потянулись не только студенческая и школьная молодежь, но и старшие братья и сестры. А зачастую и родители школьников для догляда за своими детьми.
Этот новый приток митингующих изменил и речи лидеров, рвавшихся к микрофонам, установленным на ступенях лестницы, ведущей в Дом правительства. И из репродукторов все отчетливее зазвучали теперь как антисоветские, так и антирусские ноты.
— Но Россия-то тут при чем? — горестно вздыхала Нателла.
Теперь ее прорусские выступления все меньше и меньше находили сторонников. И наоборот, число тех, кто спорил с ней, стало стремительно возрастать. А лидеры продолжали сотрясать юные души дерзкими призывами, рассказами о доблести предков и смелыми разоблачениями коммуни-стической правящей верхушки, отрезанной от народов, входящих в Советский Союз, мощными кремлевскими стенами.
После танковой демонстрации митинг поддержали более практичные и более деятельные представители иных социальных слоев. Пока во дворе университета горланила завтрашняя интеллигенция, молодые рабочие, к примеру, избегали там появляться. Но как только загрохотали танки по центру города, потянулись туда и поодиночке, и целыми группами. Это они, наспех согласовав свои действия с малопонятными для них ораторами, вздумали поначалу строить баррикады. К счастью, то ли их кто-то отговорил, то ли они сами сообразили, а только вместо баррикад они уговорили шоферов привести большегрузные машины и перегородить ими верхние и нижние улицы, ведущие от проспекта Руставели. Это была как бы недостроенная баррикада, ее заготовка, намекающая на то, что если власть по-прежнему будет показывать кулак, то эти машины накрепко перекроют проспект с двух сторон.
А мы, взрослые, сидели в квартире и никуда не могли уйти. Не потому, что кто-то не пускал, а потому, что девочки безвылазно торчали на митинге, прибегая домой, чтобы хоть чуточку поспать, и были такими счастливыми, что ни у кого не поворачивался язык, чтобы остановить их. Кое-как перекусив дома и оглушив нас восторженными рассказами о том, что происходит на площади перед Домом правительства, они снова убегали, и Нина едва успевала сунуть им на вечер пакет с кое-какой едой.
Вахтанг предлагал мне заманчивые маршруты в горные селения, но я вежливо и твердо отказывался. Он не наседал, вздыхал с облегчением, и мы, взрослые, продолжали ждать, а тревога почему-то росла с каждым часом, хотя ничего вроде бы не менялось.
— Обойдется, обойдется, — бормотал Вахтанг, бесцельно слоняясь по комнате. — Наговорятся и разойдутся, это же всем понятно.
Всем было понятно, но мы тем не менее помалкивали. А потом вдруг выяснилось, что Вахтангу надо уезжать в Москву и далее — в нашу Глухомань. Он говорил, что у него кончаются отгулы, и я тогда верил в это. Нина собрала его, я вызвался проводить, но он весьма решительно отказался:
— Не оставляй Нину одну. Очень прошу тебя.
И отправился на вокзал в одиночестве, но через два часа вернулся, сказав, что решил остаться на несколько дней.
— С Глухоманью я договорился, — пояснил он мне.
Он с трудом скрывал озабоченность, а наедине сказал, понизив голос до шепота:
— На площадь Ленина прибывают войска.