Негодной травы, мешающей расти овощам, в каждом огороде бывает много, так и у молодых людей работы было много. Они полчаса молча выдергивали траву, бросая ее на борозду, на которой сидели, и чуть-чуть подвигались с места. Прасковья Игнатьевна, кажется, только тем и была занята, что выдергивала траву, а Петр Савин вздыхал и то и дело взглядывал на свою невесту, которая при каждом его вздохе улыбалась, и на щеках ее показывался легкий румянец. Разговора ни тот, ни другая не начинали.
Вдруг Прасковья Игнатьевна ударила по руке Петра Саввича.
– Так помогают! Зачем репу-то выдергиваешь?
– Насилу-то слово сказала.
– Ты хорош: целый день просиди с тобой – слова не дождешься. А еще слава – жених.
– Женихи целуются с невестой.
– Болтай, пустомеля!.. Это все ты около своих писарей перенял дурацкую привычку.
– Ей-богу, чувство такое.
– Ну-ка, скажи, ученый человек: чувство ли это, что наш управляющий при всем при народе руку у генеральской дочери поцеловал?
– Заведено уж так.
– Нет, ты скажи: ведь управляющий женат?
– Порядки такие – свет того требует, потому они люди высшие…
Прасковья Игнатьевна осталась довольна этим объяснением.
– Однако ведь ты, Паруша, целовалась на вечерках!
– Эк нашел какой разговор! Целовалась, и не с тобой одним, а со многими парнями, потому песни такие.
– А все ж дружка себе с вечерки выбрала и после вечерки, полнишь – у лесенки, как целовала…
– Дурак! – сказала с неудовольствием Прасковья Игнатьевна и замолчала. Щеки покрылись румянцем; она стала тяжело дышать.
Петр Саввич обнял ее и стал целовать; она не препятствовала, а даже сама раза четыре поцеловала.
– Будет, Петя… увидят… – унимала шепотом Петра Саввича Прасковья Игнатьевна; но Петр Саввич не выпускал ее из объятий. Прасковья Игнатьевна сама обняла его. Грудь ее поднималась, сердце билось сильно, лицо горело.
– Петя… дружок… что же это со мной делается?
– Это любовь, Паруша…
– Петя, скажи мне по правде: будешь ты водку проклятую пить?
– Не знаю.
– Нет, ты скажи… А то что ж за жизнь! Уж я лучше и не пойду за тебя. Не будешь?
– Не буду.
– Ну, побожись.
– Ей-богу.
– Пить будешь, бить буду… Ну а что ж, скоро?
– Свадьба-то?… Ах, Прасковья Игнатьевна, и сам я не знаю, что мне делать?
– Спроси баб, коли сам не смыслишь. Ну какой ты мне муж будешь? Не даром и ребята-то тебя кургузкой зовут.
– Тебе што: у тебя хоть отрада есть – огород.
– Выбирай другую, коли я…
– Да слушай, ты совсем не то… Вот у тебя дом, а у меня ничего… Вот мне и совестно жениться-то.
– А разве наши парни не так же женятся?
– А я не хочу.
– Ну и вышел ты дурак, и больше ничего! – И Прасковья Игнатьевна захохотала.
Немного погодя, Прасковья Игнатьевна сказала Петру Саввичу:
– А коли ты любишь меня да хочешь, чтобы я тебе жена была, ты скорее женись. Потому так не хорошо. Ты мужчина, кто тебя знает, что у те на уме, может, у те там другая невеста есть…
– Прас…
– Нет, ты дай сказать… Может, ты это так, обмануть меня хочешь… Я ведь не игрушка, тоже и рассудок, хоть и девичий, да имею… Тебе ничего, а что наши бабы говорят: глядите, говорят, девоньки, учитель-то, Курносов, повадился к Глумовым ходить… Да еще и почище говорят… Я тебе-то и говорю: коли хочешь жениться – женись, у нас дом, слава те Господи, не чужой, а до той поры и не ходи сюда. Вот что… А что мы целовались сегодня, так это уж в последний раз до свадьбы.
– Вот верно ты-то не хочешь выйти за меня?
– Я с тобой и говорить до свадьбы не хочу.
– Однако говоришь… Прасковья Игнатьевна… Разве так принимают жениха?
Прасковья Игнатьевна пошла прочь из огорода. Вошедши во двор, она заперла дверь на задвижку.
– Прасковья Игнатьевна! – кричал Петр Саввич.
Прасковья Игнатьевна не откликалась и минут через пять отперла дверь и захохотала.
Когда Петр Саввич вошел во двор, Прасковья Игнатьевна спросила его:
– Молочка не хотите ли?
– Нет, покорно благодарю. Прощай…
– Прощайте… Так мои слова помнить будете?
– Я твою крестную мать буду просить.
– Ладно. После завтра я буду у нее – муки надо дать. А вы завтра не приходите. А что она скажет мне, я скажу тебе в воскресенье в церкви.
Отец Курносова был казначеем главной конторы, и так как место это в заводе считается очень выгодным, то он имел в фабричной улице полукаменный дом и несколько тысяч денег. У него был брат, но с братом он жил не в ладах, да и брат был просто нарядчик. Счастье, как говорят таракановцы, везло старшему брату, который разными кривдами и неправдами добился места казначея. Сам же казначей считал себя очень умным человеком и гордился тем, что он с тогдашним управляющим в молодости плавал на караванах, т. е. сопровождал металлы. Считая брата за невежду, грубого человека, он не оказывал ему ни малейшей помощи, под тем предлогом, что он – человек честный и не желает навлекать на себя неприятностей со стороны управляющего. Меньшой брат ненавидел его и все его семейство, кроме Петра, который частенько воровал у отца деньги и приносил дяде водки и бегал к нему из училища. Если бы Петр Саввич не ходил к дяде, то он впоследствии, может быть, и сам сделался бы казначеем. Но ему почему-то нравилось бывать у дяди, проводить по нескольку часов времени в обществе его товарищей, и от них-то он узнал всю гадкую сторону и своего отца, и других лиц, которые почему-то ему не нравились. Так продолжалось до выпуска его из училища. После этого отец, желая дать ему еще более образования, отправил его доучиваться в город на господское содержание; но в первый же год обучения Петра Саввича в городе отец его умер, а дом от неизвестного случая сгорел со всем имуществом и деньгами, и начальство на этом месте выстроило полицию. Кончил Петр Саввич учение и приехал в свой завод с званием учителя таракановской заводской школы, а так как в заводе у него не было ни кола ни двора, то он и приткнулся к единственным родственникам – сыновьям дяди, двум братьям, куренным рабочим, холостым людям, жившим в Козьем Болоте.
Отсюда началась его практическая жизнь, но жизнь полная борьбы, надломившая его силы очень рано.
Из завода в город он уехал с разными предрассудками, разделяя все таракановския убеждения. В то время он еще плохо понимал отношения крепостного начальства к рабочим, и наоборот; но, проживши в городе четыре года, он, так сказать, совершенно переродился, так что по приезде в завод красивая его внешность показалась ему гадкою. С первой же недели он хотел уехать из завода, но у него была задача: обучать детей, и он принялся за это дело с жаром.
В заводе полагалось два учителя: священник и учитель, на правах мастерового. Обучали в школе чтению, письму, арифметике и Закону Божию. Светские учителя были пьяницы, на дело свое смотрели как на поживу, например летом посылали по грибы, по малину, заставляли полоть гряды у себя или у приказчика. Словом, это было не училище, а собрание ребят для того, чтобы потешаться над ними, постегать их, спросить по книжке урок ради развлечения и потом дать каждому какую-нибудь работу. Об образовании думал только несколько законоучитель, но и тот приходил в школу редко. Правда, мальчиков в школе было немного: туда отдавались дети состоятельных родителей, а бедные были такого мнения о школе, что там ребята избалуются, да и нет у них таких излишков, чтобы давать учителям подарки. Но как бы то ни было, школа существовала, мальчики ходили туда ради шалостей, а по выходе оттуда кое-как умели писать и мало-мальски знали арифметику. Поступил Петр Саввич учителем, растолковал ребятам ласково, как он будет учить их, а начал обучение лаской, за что ребята полюбили его и охотно стали учиться. К арифметике он добавил геометрию, историю и географию, и эти предметы не заставлял он силой учить, а кто желает; однако пожелали все, так что он затруднился на счет книг, купить которые заводское начальство отказалось. Все шло хорошо: но в первый же год заводский приказчик, заведовавший школой, бывши в школе, приказал Петру Саввичу, чтобы родители учеников принесли по рублю денег на книги. Зная очень хорошо, что книги обязана покупать главная контора, так как на содержание школы господином назначена известная сумма, Петр Саввич возразил, что он этого исполнить не может, так как большинство родителей люди бедные и им дорога каждая копейка.
– Разве шустера беднее меня? Разве я не вижу каждый день пьяных? Молокосос! – закричал приказчик.
– Позвольте мне исполнить сбою обязанность: я здесь хозяин, а вы зритель.
– Что такое? Ты, свинья, ты эдак грубить? – И приказчик ударил по щеке Петра Саввича. Тот не выдержал и сам ударил по щеке приказчика.
Приказчик рассвирепел, ребята тряслись от испуга. Потребовал приказчик розог, чтобы выстегать учителя, но розог в школе не было.
Потребовали Петра Саввича к управляющему заводом. Он объяснил, в чем дело; тот сказал: «Не твое дело! коли тебе приказывают, ты должен исполнять». И положил такую резолюцию на донесении главной конторы: «Учителя Курносова за нанесение побоев заводскому приказчику в школе наказать в школе же розгами двадцатью пятью ударами». Так учителя и выстегали в школе в присутствии всех учеников и приказчика…
С этих пор ребята с недоверием стали смотреть на своего учителя, и так как он был смирный, розгами никого не драл, то они перестали заниматься делом, и если он кого-нибудь ставил на колени, то тот называл его «стеганым учителем». В другой раз тот же приказчик заметил в училище геометрию. Смотрел он в книгу долго, ничего не понял.
– Это что ж? меня, кажись, таким фитулинам не обучали. Что это за арцы!
– Это геометрия.
– Бесовская книга. Хорошо! – И приказчик унес книгу, а на другой день потребовали учителя в главную контору.
– Ты каким предметам обучаешь мальчиков? – спросил управляющий.
Петр Саввич сказал.
– Знаю. Геометрия вещь хорошая, но какое ты имеешь право без моего, понимаешь, без моего разрешения, преподавать ее? Разве мальчишки должны знать все? Это для нас, понимаешь, для нас, для дворян, эта наука существует.