– Я понимаю по моему убеждению так, что эта наука развивает.
– Молчать! И если еще будешь преподавать какую-нибудь науку – в рудники сошлю. Взяточник, мерзавец…
– Позвольте, – начал было Петр Саввич; но управляющий встал с кресла и крикнул:
– Под арест на неделю!!
С этих пор у Петра Саввича отпала охота учить детей, и он стал проводить время то на фабриках, то в избах рабочих, не проповедуя им что-нибудь, а просто ради препровождения времени. На фабриках он учился, в кузнице помогал лошадей подковывать и высказывал, что гораздо лучше бы было, если бы его обучили какому-нибудь мастерству, – «а то сделали из меня учителя и не дают учить как следует». А так как рабочие в компании непременно пьют водку, а за неимением водки пиво, настоянное на русском табаке, который придает пиву дурман, то и Петр Саввич сначала пробовал ради компанства, а потом стал выпивать помногу и в пьяном виде часто приходил в экстаз, т. е. начинал составлять различные планы, что он сочинит самому генералу прошение, в котором опишет все плутни заводского начальства, и завирался до того, что начинал говорить стихами, что до слез смешило рабочих, и они стали называть его не иначе как стихоплетом.
А так как школу бросить было нельзя, потому что надо получать жалованье и провиант, то он ходил изредка туда, и то с похмелья; рассказывал ребятам сказки, разные смешные историйки и редко занимался своим делом, предоставив занятие предметами старшим мальчикам. Мальчики обращались с ним бесцеремонно, курили табак в школе, дрались и играли так, что он не мог унять их никаким манером, и наконец, когда уже они совсем отбились от рук, он ввел розги; тогда ребята стали его побаиваться. Так он и учительствовал с грехом пополам, пока его не отставили через Игнатия Петровича Глумова, с которым он познакомился с тех пор, как поселился у дяди в Козьем Болоте. Глумов был, как описано выше, ярый человек; такой человек, как Петр Саввич, был ему с руки, и они так сошлись друг с другом, что в свободное время или Игнатий Петрович проводил часа два у Петра Саввича, или тот у Глумовых.
Поэтому много объяснять нечего о сближении Петра Саввича с Прасковьей Игнатьевной. Но это сближение случилось «не с бухты барахты» или так: подошел, наговорил любезностей и в первый же день приступил к изъяснению своей любви; нет, до одних только ласк дело тянулось с год, да до поцелуев – и то на вечерках, на которые Петр Саввич был приглашаем как музыкант на гитаре, – тоже год. Все это объясняется тем, что в первое время, когда Петр Саввич ходил к Глумовым, Прасковья Игнатьевна, по его же выражению, была цветочек, до которого и прикоснуться опасно, да и он в то время был современных убеждений и на женщину смотрел с современной точки зрения; вся его любезность к женскому полу заключалась в том, что он рассказывал разные анекдоты, а не увлекал ее пустыми вещами, идущими к любовной цели, так как он и не думал жениться. Кроме того, Прасковья Игнатьевна, занятая хозяйством в то время, когда он приходил, не вступала с ним в разговоры и на него почти не обращала внимания, так как она наравне с ребятами недолюбливала приказных. Потом, когда он стал попивать водку и махнул рукой на все идеи и решил быть человеком практичным, личность Прасковьи Игнатьевны стала ему показываться чаще и чаще. И стал он постоянно думать о ней и о себе думать, себя сравнивал с ней – и разницы не находил, хотя и считал себя развитее ее… Когда же он раздумывался о настоящей своей жизни, о том, что дальше с ним будет, то он прочь гонял мысль о женитьбе: у него нет лишней копейки, а зарабатывать деньги каким-нибудь ремеслом он не в состоянии, потому что и долота не умеет правильно держать; раз как-то стал доску пилить, пилу сломал. Но как ни старался гнать прочь мысль о женитьбе, по образ любимой девушки так и рисовался перед ним… «Черт знает, что такое делается со мной!» – говорил он и начинал играть на гитаре какую-нибудь песню; заиграет, сердце так и ноет, хочется идти к Глумовым, ну, и пойдет, а как увидит Прасковью Игнатьевну – сробеет, слова не найдет сказать, а та еще попросту издевается над ним, несчастным горемыкой.
А чем дальше, тем эта привязанность к милому существу росла и росла, а тут не стерпел, пустился плясать с Прасковьей Игнатьевной, да потом все с ней и плясал, так что парни сердились на него и не раз хотели побить, да сама Прасковья Игнатьевна заступилась за него; ну а уж если девушка заступается за кавалера, то тут дело непросто.
Родители часто между собой поговаривали: «А славный этот Петр Саввич; главное – голова у него золото. Вот бы нашей-то крале. С его головой далеко можно уйти». И приводили примеры, как один приказный, называвшийся в заводе златописцем за то, что красиво переписывал, в управляющие вышел. И раз даже, в Успеньев день, подгулявшие родители велели поцеловаться молодым людям, что привело в замешательство Петра Саввича.
– А ведь краля не писанная, а настоящая… – хвастался Игнатий Петрович.
– Ну-ко, женишок, целуйся, – настаивала мать, а за ней и гости.
Правда, что это была потеха родителей под веселую руку, чего бы они не придумали в другое время, но с этих пор Петр Саввич окончательно решился жениться, и ни на ком больше, как только на Прасковье Игнатьевне.
– Ну и заварил же я кашу! – думал часто Петр Саввич; но как ни думал, а все-таки приходил к тому заключению, что жениться лучше: тогда он привяжется к дому, будет чем-нибудь заниматься; наконец будет выслуживаться или заискивать расположения начальства, по пословице: «С волками жить, надо по-волчьи выть».
И Петр Саввич стал шить сапоги, чему он обучался более года. Но работы было очень немного, потому что в заводе были цеховые мастера получше его; рабочие отдают своим приятелям, вроде Тимофея Глумова, и за работу дают косушку или шкалик. Остается работать на город; но и это все-таки выходит на авось, да и его трехрублевого жалованья, какое он получает из главной конторы за переписку бумаг, едва-едва на полмесяца хватает.
Еще осталась одна надежда: не сделают ли опять учителем, так как учительское место еще не занято. И он решился сходить за протекцией к священнику.
V
Смутно и медленно просыпаются понятия таракановских детей. Долго они не понимают смысла слов, вроде «жених, невеста», которыми их называют родственники за красоту, за высокий рост или за послушание и за какую-нибудь услугу, за которую подарить мальчика или девочку не имеется сластей. Потом они начинают понимать, что жених и невеста – это такия особые личности, которых будут венчать в церкви, а отсюда и вытекает то обстоятельство, что в заводе при каждой свадьбе дети наполняют церковь, желая узнать, что такое жених и невеста. Это до десяти и до двенадцати лет. С этого времени родители часто ругают девиц дылдами, девицы спят зимой на полу, одевшись своими сарафанами: так приучают их родители для того, чтобы они вставали раньше матерей; попрекают их и тем, что они много едят и не умеют ничего делать, и, желая приучить девушку к делу, говорят: «Ведь уж, слава те Господи, невестой смотришь, хошь куды под венец… Попадется вот ужо тебе муж – вышколит он тебя». Слова эти более и более врезываются в голову девушки, но она все еще не понимает сущности слов – жена и муж, и хотя она и поет песни любовного содержания, все-таки из этих песен она не понимает ни одного слова, даже не может рассказать на словах от первого до последнего слова содержание песни, и поет, как шарманка, для того, что хочется петь. Правда, девушки играют в клетки, в куклы, называют кукол женихами и невестами, клетки домами, комнатами, но это не более и не менее, как представление того, что они заметили, что они слышали и чего не могли понять. Но вот матери говорят девушкам, чтобы они недолго ходили туда-то; усиливают над ними надзор так, что частенько доводят их до слез: хочется на улицу выйти – поиграть или попеть, и вдруг не велят, а прежде можно было. И если девушка где-нибудь замешкается или заговорится с каким-нибудь парнем на глазах матери, то ее ругают и даже бьют, объясняя при этом, что она не большая, чтобы ей калякать с парнями. С пятнадцатилетнего возраста, когда девушка обязана в доме делать все, она уже сама стесняется идти одна в лес, сперва за земляникой, потом за грибами и за малиной, потому что, во-первых, в доме ее все называют невестой, взыскивая уже как с большой, а во-вторых, она уже замечает и со стороны других, в особенности парней, другое обращение. Но летом еще весело: теплое время как-то не заставляет девушку много задумываться, потому что тогда у нее есть кой-какия развлечения: есть огород, где она поет; ходит с подругами в лес и там поет; в праздничный хороший день она тоже поет с девушками песни в хороводах и даже играет с парнями в мячик. А зимой она постоянно находится в доме и в свободное время или прядет, или вяжет, или что-нибудь починивает и в это же время преимущественно думает и думает о том: неужели и она скоро будет замужем и каким образом это устроится? И воспоминает все, что ею усвоено доселе: жизнь ее подруг, летние сцены, прошлогодние вечерки – и при последнем представлении она чувствует трепет и в то же время что-то радостное. Наступает время вечерок, родители беспрекословно отпускают девиц на вечерки, даже дозволяют им мазать лицо мелом, брови сажей, дают зипуны и т. д. С радостью бежит девушка на вечерку, где участвуют преимущественно молодые люди обоих полов, приглашенные по выбору родителей. Приходит она туда, ее сначала осмеивают, потом садят, угощают орехами и пряниками; парни острят то над той, то над другой девицей, щиплются, потому что здесь это дозволяется, и чем речистее и острее парень, тем он больше нравится девице, так что все его дурные стороны, обиды, какие он нанес девушке до сих пор, теперь забываются. Потом начинаются пляски с различными песнями. Прежде девушка только пела эти песни, не понимая в них ни одного слова, здесь же, после каждого периода, следует поцелуй… К концу вечерки полный разгар: девицы и парни уже выпили не по одной рюмке сладкой водочки, каждая девица к одиннадцати часам получила до сотни поцелуев, лицо ее разгорелось, кровь волнуется, с парнями она как со своими братьями обращается, парни ей милы, ей хочется еще плясать, плясать всю ночь с ними, и она пляшет до устали, кончая последней песней, повторяющейся по нескольку раз. Песня эта заключается в следующем: посреди комнаты поставят стул, на этот стул садится парень, вокруг этого парня ходят девушки с своими кавалерами, так что Марью держит за левую руку Павел, правую руку Ивана держит Саша, левую Павла Прасковья и т. д.; идя медленно, все они поют протяжно песню: