Сидит дрема, (2 раза)
Сидит дрема, сама дремлет.
Полно, дремушка, дремати:
Время дреме, (2 раза)
Время дреме выбирати.
Бери, дрема, (2 раза)
Бери, дрема, кого хочешь.
В это время парень, сидящий на стуле в кругу, должен выбрать девушку из круга, и он схватывает ту, которая ему более нравится. Круг поет:
Сади, дрема, (2 раза)
Сади, дрема, на колени.
Парень садит девицу на колени, обнимает. Круг поет:
Целуй, дрема, (2 раза)
Целуй, дрема, сколько хочешь.
Парень рад случаю, а девица, если ей не по нраву парень, не рада, что попала к нему, но уж порядок такой – надо его выполнять с точностью.
Вечерки и балы одно и то же. На вечерке пляшут девушки необразованные, девушки рабочие, которые еще не состроили себе идеалов, потому что их умственное развитие сосредоточивается на тех же заводских людях, которых они или знают, или видят; цивилизованный класс устраивает балы, маскарады и проч., и дело все-таки кончается тем же, только в более изящном виде.
После этих вечеринок заводская девушка начинает скучать более прежнего, начинает серьезно подумывать о том парне, который больше нравился ей на вечерке, и если она бывает на вечерках часто, то эти пляски и поцелуи доводят ее до привязанности к молодому человеку, о котором она думает и день и ночь. То же самое происходило и с Прасковьей Игнатьевной. Так как она была самая красивая девушка в своем порядке, то у нее много было поклонников, что очень не нравилось ее подругам, и они постоянно корили ее тем, что она своей намазанной рожей всех парней отбила от них. Но Прасковья Игнатьевна не чувствовала особенной привязанности ни к одному парню, так как она не знала, кто из них лучше и милее; к тому же она была девушка гордая, считала себя красивой, а в каждом парне находила многие недостатки. Так было до шестнадцатилетнего возраста, когда ее в Козьем Болоте все стали называть невестой. На шестнадцатом году ей понравился один парень Семен Горюнов. Она его видела в первый раз, поэтому-то, вероятно, он и заинтересовал ее. Парень этот был из фабричного порядка. Надумавшись раньше, что ее рано или поздно родители отдадут замуж, она, между прочим, составила себе такой идеал своей любви: жених должен быть моложе ее, красив, речист, умел бы ее ласкать, не ругался бы разными словами, а все бы сидел с ней да говорил ей хорошие речи. Главное, чтобы он не был пьяница и драчун. На вечерке Семен Горюнов явился действительно таким: это был румяный, высокий парень, одетый чисто. Вел он себя и прилично и с достоинством, при этом, как узнала тут же Прасковья Игнатьевна, он был сапожник и человек трезвый. Прошло четыре вечерки. Горюнов только с ней и пляшет, и она так привязалась к нему, что почти каждый праздник отпрашивалась у матери к обедне и проходила с ним несколько улиц, несмотря на остроты парней и насмешки девиц. Но выйти замуж за него не было суждено Прасковье Игнатьевне; Семен Горюнов после Пасхи женился на дочери штейгера…
А в это время в дом Глумовых уже часто ходил Петр Саввич и приходил постоянно трезвый.
Замечая привязанность ее родителей к учителю, внимание учителя к ней, частые подарки его и ласковый разговор, она, разобиженная поступком Горюнова, считала всех парней обманщиками, стала подумывать, не лучше ли ей выйти замуж за человека старше ее, такого человека, которого и отец ее любит. Стала она считать женихов на Козьем Болоте и Медведке, насчитала их много, по все они оказались неподходящими: так Яков Переплетчиков, парень 20 лет, хоть и видный и водки мало пьет, но она никогда не простит ему, что он ей, пятнадцатилетней девице, угодил мячиком в самый затылок, когда она шла с водой, отчего она упала в грязь и так замарала подол, что мать отодрала ее по спине плеткой. У отца Павла Беспалова денег много, потому он раскольничьим попом в лесах; да что за радость выходить за хромого? Иван Фотеев тоже недурной парень, но мать у него нехорошая женщина, потому что Маланью Степановну до сих пор считает воровкой, тогда как сама украла у них две курицы с петухом и продала на рынке. Есть, правда, еще жених в Медведке, Василий Глумов; он часто что-то ходил к отцу, но он какой-то гордец, никогда даже слова ей не сказал, хвастается, что он мастер, ругал отца за непорядки какие-то, и главное – сказывают, что у него сестра скверная женщина. Все эти женихи, перебранные Прасковьей Игнатьевной, были, что называется, люди стоящие, и о них не один десяток девиц подумывал: но Прасковью Игнатьевну бесило еще то, что ни один из них не сказал ей ни одного любезного слова, не только что не посылал свах к матери.
Отец часто говорил матери Прасковьи Игнатьевны, что Петр Саввич золотой человек, как будто бы намекая дочери, что такого жениха не скоро сыщешь, потому что он умен и непременно дойдет до важной должности. А этого Прасковье Игнатьевне было достаточно, и она стала подумывать о Петре Саввиче, сравнивая жизнь своего отца с его жизнью. Жизнь рабочего человека она хорошо понимала; нужду и горе она видела на каждом шагу. Выйди она замуж за рабочего человека, – заботы будет много, а с ребятами и вдвое. И она стала мечтать о лучшей жизни, приравнивая к рабочим приказных. Приказных она не любила до тех пор, пока не ознакомилась с Петром Саввичем, и, однако, находила, что жизнь приказного не в пример лучше жизни рабочего: считаются они на линии мастеров; в рудниках и в лесу не работают; находятся в виду начальства, содержания получают больше рабочих, жены их ходят наряднее рабочих, дома они имеют порядочные, и хоть как ни ругают их рабочие, а все же к ним обращаются с просьбами. Все это соблазнительно действовало на требовательную натуру Прасковьи Игнатьевны, ей захотелось выйти из рабочего кружка, довольно грубого везде, и выбор ее остановился на заводском учителе Петре Саввиче. Стала она плясать с Петром Саввичем, и на первых порах ей обидно становилось, что он как-то неохотно целует ее; но она это простила ему, потому что он если не поцелуями любезен, то занимателен разговорами: о чем ни спроси, все объяснит, как по писаному, да и она, поговоривши с ним в углу насчет поцелуев, согласилась, что действительно много целоваться приторно, и даже сказала Петру Саввичу, что она охотно бы вовсе перестала целоваться на вечерках, так как почти от всех, кроме Петра Саввича, изо рта или луком, или чесноком пахнет. Мало-помалу молодые люди стали разговаривать друг с другом, стали поигрывать в карты при родителях, острили друг над другом, и Прасковья Игнатьевна все более и более привязывалась к нему и приходила к заключению, что Петр Саввич именно такой и есть человек, какой ей нужен.
Но вот Петр Саввич стал жаловаться на скверное житье, что его, бог знает за что, теснят; стала она замечать, что он чаще и больше пьет водку, даже к ним приходил выпивши, отца уводил с собой, и потом отец возвращался домой пьяный и ругался. Сердце ныло у Прасковьи Игнатьевны, она подолгу задумывалась над тем: неужели Петр Саввич собьется с толку и выйдет совсем негодным человеком? А таких примеров она знавала много. Но опять ей жалко становилось его, потому что действительно, как он говорил, его понапрасну теснят. Умер отец; Петр Саввич лишился должности; соседи говорили, что в этом деле виноват один Петр Саввич, как выскочка, который везде суется первый, но Прасковья Игнатьевна находила, что Петр Саввич все-таки прав; она на его месте то же бы сделала, и ее, как женщину, скорее выслушали бы, потому что с нее взятки гладки. Перед самой смертью отца Петр Саввич изъяснился ей в любви, и она поверила этой любви и не находила в ней ничего дурного. После смерти ее отца Петр Саввич редко стал ходить в дом Глумовых, на том основании, что нехорошо ходить холостому мужчине в дом, где хозяйка – девушка, и Прасковью Игнатьевну часто беспокоило, что делается с Петром Саввичем. Спрашивала она вскользь о нем Тимофея Петровича, но тот шутливо отвечал: «Что ему: пьет поди да просьбы строчит». Это очень огорчало Прасковью Игнатьевну: она стала сердиться на дядю и подозревать, что он, пожалуй, расстроит ее счастье.
После описанного выше разговора Петра Саввича и Прасковьи Игнатьевны она долго не могла заснуть ночью. Ее мучила мысль: каков-то будет дальше Петр Саввич. Из разговора его она заметила, что он как будто холоднее, чем был прежде. «А если он все так же будет вести себя, тогда наплевать», – думалось ей. Но ей будет скучно без друга; работы и заботы по хозяйству много, и для чего это? «Хлопочешь, хлопочешь с утра до вечера – и ни от кого спасибо не получишь, не с кем даже слова сказать или поговорить толком. Заговоришь с дядей, он отшучивается, считает тебя девкой, с которой не стоит много разговаривать, или начнет говорить о Петре, сведет на Ивана. На улицу выйдешь, бабы смеются, надоедают опросами да расспросами: „А скоро ли у тя, Игнатьевна, свадьба-то?“ Девицы говорят: „Какого ты, Глумиха, женишка-то подцепила: учитель, да еще стеганый“. А посоветоваться не с кем: крестная мать глухая, все надо кричать, так что еще кто подслушает да передаст с прикрасами… То ли было бы дело, если бы я была замужняя… вдова… как бы захотела, так бы и сделала».
Так думала Прасковья Игнатьевна и додумалась, что Петр Саввич человек хороший, только водку пьет. «Ну, я буду дожидаться, – говорила она, – как только он получит какую-нибудь должность да не будет пить водку, я объявлю ему, что я согласна быть его женой, и условие такое выговорю: жить в нашем доме, не обижать мамоньку и поблажить ей. Деньги чтобы он мне отдавал, я ужо буду пиво варить, так оно и дешевле будет, и он от водки отстанет; а это конпанство, – чтобы его и духу не было. Надо опять и то принять в расчет, что у нас дети будут. А если я замечу, что он все так же будет пьянствовать, я и на глаза его не пущу; потому, коли хочешь мне мужем быть, должен любить меня, а что я его прошу, да он не исполнит, – разе это любовь? И ни за кого уж я потом не пойду замуж, потому после этого выходит, что все мужчины обманщики, и ни одному ихнему слову нельзя верить. А одна-то я проживу как-нибудь, потому огород у меня неотъемлемый, лошадь тоже своя: захотела – съездила в лес, дров нарубила, руки-то, славу богу, не отпали… корова своя»…